Немцы грабят русскую землю. Я лежу и грабежу внемлю…

Под взором адвокатов и земцев без опахал упал из гнезда я.

А. Введенский

Александр Терехов написал роман, который надо срочно изучать всем эссеистам, колумнистам и просто журналистам, пытающимся здесь и сейчас ухватить нерв происходящих процессов: с народом, с властью народа и с властью власти. Нельзя, по-видимому, в отдельных колонках и статьях описать суть процесса захвата государством своих граждан. Одно дело гордо заявить о непредставимости свободных, творческих людей для чиновников – «вы нас даже не представляете», совсем другое дело представить не только себе себя, но разобраться в «них», в гигантском классе сидящих во власти чиновников. В этом, кстати, оправдание литературы – всегда нужны новые большие романные тексты для прообразного оправдания любых мифологий и даже социологий. Если никто лучше Салтыкова-Щедрина не написал про всякое градоначальство, то тем более никто лучше Терехова не написал про нынешнее начальство, потому что литература это процесс, язык мутирует вослед писателям, нужны новые источники метаморфозы языка, на одном Щедрине далеко не уедешь.

Александр Терехов с романом «Немцы» стал лауреатом «Нацбеста» легко, так же легко, как недавно взял «Большую книгу» за роман «Каменный мост». Эта лёгкость странного свойства, критики отмечали в «Каменном мосте» излишнюю многословность, но без многозначительности и излишнюю многосоставность предложений, но без плавности мысли. Возникло странное определение: хорошая литература, прячущаяся за оболочкой явного графоманства - если огрубить и абстрагировать определения. Но роман «Немцы» опровергает любое предыдущее определение, потому что в нём ещё больше матёрой графомании, ещё больше хорошей литературы.

Можно так определить - романы Терехова так же ясны, как бывает ясен пень. В «Каменном мосте» читатель продирался сквозь дикий, предельно неудобный для чтения лес, ради мелькавшей на каждой странице надежды – герой, бывший кагэбэшник зайдёт-таки в своём расследовании адского, но романтического быта сталинского народа и наркомовских детей настолько далеко, что станет ясно, станет так ясно, как никакому Солженицыну не было ясно.

Теперь, после прочтения романа «Немцы», ясно, что если и пишет Терехов детектив и расследование, то это сугубый реализм. А в самой реальности ничего никогда не доходит до стадии предельной открытости и распознанности, поэтому настоящий реализм - это метод погружения в ужас неизвестности. Причём реализм Терехова куда как метафизичней иных образцов «метафизического реализма». Приметы нашей неопознанной реальности так густо прорастают в лесистом теле романа, что понятно одно – излишнее количество скобок и немерянный лес восклицательных знаков - это некая символическая, случайно попавшая автору под руку форма выражения. Сначала эта корявая форма цепляет, задерживает взгляд, раздражает, вплоть до бросания романа в угол под диван. Затем выясняется, что эта ненависть читателя к скобкам, «многосуставчатым» предложениям и восклицаниям как нельзя лучше переносится вовнутрь, в смысловое тело романа – и движет читательским пониманием, прояснением, осознанием. Это только и можно назвать актуальностью, специально устроенным, искусственным действием, воздействием текста, погружающего читателя в действительность. Что же такое особенное, недоступное кратким формам модных журнальных статей, понимает читатель про нашу власть, читая роман Терехова?

Казалось бы, всё ясно с именами новых варягов, из древности и поныне правящими нашей страной, со всеми этими немецкими героями. Они присосались к мощному телу родины и сосут соки, они – мелкий чиновник Восточно-Южного округа Эбергард с бывшей женой Сигилд, дочкой Эрной и новой супругой Улрике, коллеги по префектуре Хериберт, Фриц, Хассо. На фоне привычных депутатов Ивановых и Леньки Монгола из МВД немцы кажутся основой чиновничьего режима, оккупантами, вечными варягами. Но схема такой дешёвой ясности отбрасывается почти сразу, а с середины романа погружение читателя в магму и удушливый багровый мрак глубин чиновничьего сознания и бытования достигает степени откровения.

Эбергард, оказывается, настоящий герой, его способность к мимикрии, игре и лицедейству – единственное, что защищает остатки, останки почти выжженной, выжигаемой ежедневно человечности. Если это так, то вердикт Терехова неутешителен, невозможно попасть во власть, не оставив за бортом, не утопив в бездонном цинизме всего того, о чём пекутся честные интеллектуалы на «сахарных» площадях. Ба! Да ведь Эбергард это символический образ, это образ попавшего во власть, как кур во щи, интеллигента, журналиста, ходящего по Болотной площади с камерой и транспарантом «вы нас не представляете», даром что немец в романе работает пресс-атташе, микроначальником прессцентра префектуры. Но буквой единой сыт не будешь. На каждой странице Эбергарду приходится творить чудеса сталкинга, прикидываться своим, набивать пакеты деньгами и передавать их вышестоящим «кураторам». Собственно, вся власть «путинизма» держится на этом способе «решать вопросы». Вся работа чиновника в романе – встреча с куратором в кабинете один на один, корябание салфетки цифрами 10%, 20%, 30%, разрывание или сжигание салфетки, а потом работа на земле - встреча с поставщиками денег, готовыми откатить чиновнику всё те же 10, 20, 30 процентов. Иногда, правда, приходится отдать всё.

Это мир, описанный в романе Пелевина «Empire V», где правит особая власть, власть вампиров, управляющих гламуром и дискурсом, то есть сознанием граждан, с помощью баблоса. Причём «чиновничий дискурс» в романе Терехова настолько откровенен, что вряд ли такое услышишь в коридорах восточно-северных префектур. Это очень похоже на перевод с марсианского, то есть предельно «остранённого» языка, на чиновничий дискурс диалогов Владимира Сорокина из его лучшего рассказа о власти «Занос». Что такое «система» по-сорокински? Это когда герой рассказа с говорящим именем Михаил, во сне долго нёс на горбу сундук, принёс жертву двойному идолу Медопуту, высыпав в воду через дыру перед дубово-железным идолом золотой песок из сундука. В ответ он услышал от игумена-хранителя: «Великий Медопут, держатель тайных пут, прими дары от твоей детворы. Для дела, для братства, для русского богатства, супротив мирового блядства». Дальше на бедного, бывшего богатого, Михаила наседают государственные люди, то есть депутат, эмчеэсовец, полковник, силовик, прапорщик, майор, капитан и тарификатор с такими вопросами: «Где у тебя главное, теплое? Трудное! Пропитанное грустным жиром временного, где? Где тени уюта, знаки победы? Где трудные нарывы? Где торжественное пропихо? Где печальный носорог? Какие бездны в доме?». Конечно, на вопль Михаила – предъявите ордера, гниды! – нет ответа по той простой причине, что дискурс любой госсистемы - это нечеловеческий канцеляризм, марсианский смысл, вложенный в привычную грамматику.

Терехову нет нужды выходить за рамки тёплого чиновничьего междусобойчика, ведь для них устройство системы предельно понятно изнутри, сам процесс влезания в систему окрашен полным, вполне марксистским непризнанием хоть какой-то роли личности в истории: «Все, вся там херня — личное, неличное, правда, неправда, борьба какая-то, ты сам со своим именем-фамилией, будущее, дети — только там могут быть. Внутри. Если ты не пролез или выпал — тебя нет. Надо встроиться. Встроился — держись. Держишься, ходи с прутиком, ищи, где тут под землей финансовые потоки... Но — только в системе. Система!"

С первых страниц романа появляется некто Монстр, поставленный управлять округом и «лозоходами» от имени «смотрящих» по стране и городу в частности. Его прочат на место самого «Папы», отца города и привычного семейства, вкупе с «мамой», на место несменяемого, почти вечного мэра Москвы. Вместе с Монстром приходят люди не просто Системы, но Спецсистемы, внутреннего ядра, серое воинство бывших и небывших (бывшими там не бывают) офицеров спецслужб. У Эбергарда, философа, сразу возникает вопрос – а если все эти монстры заносят 30% оборота наверх, а эти верхи заносят на самый верх, то куда и кому заносит Путин? Так вот, этот новый префект Монстр правит чиновниками специфически, не феодальным даже, а каким-то древним племенным способом. То есть если Лужков в романе - это феодал с привычной, родной чиновникам системой взимания дани с вассалов, то Монстр это…монстр. Вот опять здесь у меня, читателя, возникла аллюзия, вспоминается роман Пелевина «Священная книга оборотня». Там были волки-оборотни, полковники ФСБ, шамански пляшущие вокруг нефтяной трубы - чтобы, заклиная «пёструю корову», Землю, вынудить её «доиться» нефтью.

Но Монстр это не шаман и не фюрер племени, альфа-самец и победитель. Это какой-то чистый прообраз тирана, главная цель которого – уничтожить всякое человеческое достоинство во всех, до кого можно дотянуться, раздавить и растереть в пыль. Он уничтожает сами души, как признаются сами себе и друг другу «лозоходцы». Спрашивается, почему так тускло, душно и отвратно посещать любое госучреждение? Угрюм-Бурчеев просто душка по сравнению с этим запредельным тереховским чиновником. Некоторые страницы романа, с участием Монстра, напоминают рассказы Шаламова. А ведь Шаламов предупреждал – государство, построенное на уничтожении личности, есть тюрьма и разложение всего человеческого в лагерную пыль. Вот таков Монстр, от которого пытается увернуться сталкер Эбергард, который если и человек, то спецчеловек - красный и зелёный, хозяин зоны и блатной авторитет одновременно. Это так и символически, и фактически, потому что если ты кинул Монстра, ты покинул и «местность», ты потерял семью и жизнь.

Весь роман пронизан поистине титанической, гераклической борьбой мелкого чиновника за возможность сохранить любовь дочери. Лирическая струя романа не подводна, это явственный ураган и торнадо, от результата суда о родительских правах зависит жизнь Эбергарда. Слишком поздно он убеждается, что секс - не любовь, секс всегда покупается страстью-соблазнением, богатством и властью – вот для чего надо рваться в «систему». Но на самом деле невозможно ничего жизненно важного купить, обогатить и усилить (секс всегда растрата), невозможно получить любовь дочери за эксклюзивную квартиру в центре (квартиру приходится продать, чтобы отдать дань людям местности, бандитам), война с бывшей женой всегда проиграна заранее, несмотря на все возможные заносы и тщательно организованные звонки судьям. Невозможно служить двум господам – Монстру и дочери, государству и семье, системе и самому себе, непредставляемому. А если начинаешь себя себе представлять, это приводит к отстрелу, в результат сбоя и предательства в часовом механизме коррупции. Предупреждал же старший опер Лёнька Монгол, в районе завёлся серийный, посылает перед снайперским выстрелом три пустые смс, а Эбергард всё бежит и бежит к дочери после купленного суда, а сотовый звякает пустой смс, первый звонок, второй, третий.