Не женщина с зайцем, а мужчина с козой

или как я пытаюсь учить студентов

От редакции. Проблемы высшего образования волнуют сейчас многих. И тех, кто закончил ВУЗы, и тех, у кого там учатся дети, и тех, кто сейчас выбирает, где его дети будут учиться. С доктором искусствоведения, профессором НИУ-ВШЭ, профессором-исследователем при Центре изучения Японии Школы Востоковедения и африканистики Лондонского университета, автором более десяти книг, вышедших в Сиэттле, Нью-Йорке, Лондоне и Москве («Приближение к Фудзияме», «Авангард и построение нового человека», «Дзэн-жизнь: Иккю и окрестности», Victory Over the Sun” и др.)Евгением Штейнером для Русского журнала побеседовала Екатерина Дайс.

* * *

Русский журнал: Я хотела спросить Вас о разнице в отношении к образованию в тех странах, где Вы преподавали, а именно в Японии, Америке, Англии и России. Существует ли различие в подходах к обучению, насколько Вы можете судить, исходя из своего опыта?

Евгений Штейнер: Общие тенденции, отличающие Россию от Америки, а Америку от Японии, конечно, есть, но категорические обобщения делать не следует. В Америке мне довелось преподавать восемь лет и в одном из лучших университетов, New York University (NYU), и подрабатывать год в Community College (нечто вроде двухлетнего техникума при Городском университете Нью-Йорка (CUNY), куда свободный доступ для всех неимущих и необразованных, а также в университете средне-обычном, в верхней, пожалуй, части этого среднего звена – на одном кампусе в университете штата Нью-Йорк (SUNY). Соответственно, опыт действительно разнообразный. И могу сказать, что разброс очень большой, при всем при том, что там есть какие-то общие параметры. В лучших университетах там, конечно, высший пилотаж – хорошего уровня подготовки профессура (и, как правило, весьма неглупые, хотя и не всегда) и мотивированные студенты, которые много знают и хотят учиться. В других местах бывает по-другому. Часто студенты хотят учиться и открыты всему новому, тогда как нынешняя профессура среднего поколения оставляет желать лучшего. Многие американские кампусы заполнены теми, кто является не столько специалистами в своей области, сколько профессиональными «левыми», «демократами» (я употребляю эти выражения в кавычках) и радетелями всяческих меньшинств. Нередко это оголтелые политические активисты, с которыми мне бывало очень неуютно. При весьма умеренных научно-профессиональных данных они натаскивали студентов на что-то такое якобы в защиту униженных и оскорбленных, а чаще всего это получался лютый антиизраилизм вперемешку с антисемитизмом вплоть до оправдания исламских террористов.

РЖ: Серьезно?

Е.Ш.: Да, и масштабы этого, пока я не окунулся в университетскую среду, было совершенно невозможно представить. Но это, к сожалению, так, а в Англии – еще больше, особенно в СОАСе, где учится немало студентов из стран Ближнего и Среднего Востока, которые постоянно протестуют, митингуют и демонстрируют, и регулярно захватывают аудитории и офисы, срывая занятия. Левой риторикой отравлено поколение как молодой профессуры, так и многие студенты, которые просто ничего не понимают в реальной жизни, не знают истории и геополитики.

РЖ: Что же поразило Вас больше всего из того, с чем пришлось столкнуться?

Е.Ш.: Было много всякого за двадцать лет – и многое можно провести по ведомству “cultural differences”. О чем рассказывать: о наблюдениях за профессурой? Об особенностях учебного процесса? О повадках студентов? Или о казусах моей кочующей пниниады?

РЖ: Начните с последнего. «Кочующая пниниада» - это что?

Е.Ш.: Это я так, оглядываясь назад, решил назвать в разговоре с вами свой опыт экзистенции в некоторых университетах. Например, три года я работал в большом кампусе на окраине крошечного городка у озера Онтарио – т.е. фактически «в краю Больших озер», как писал поэт. Кстати, с этим стихотворением недавно у меня был презабавный случай, который отлично вписывается в нашу тему – про уровень образования (но уже не в Америке, а в отечестве). Год назад я решил приобщить одно юное московское создание к классику, а заодно и про себя рассказать - ибо жил примерно в том же качестве (профессора, но изящных искусств) примерно в том же месте (у соседнего озера, милях в восьмидесяти). И нашел в интернете, чтоб не переписывать самому, вот такое:

профессор красноречия,- я жил

в колледже возле главного из Пресных

Озер, куда из водорослей местных

был призван для вытягиванья жил.

Посмеялся. А потом увидел, что всезнающий Гугл нашел именно «водорослей» на 1360 сайтах. А «недорослей» - только на 850.

И тут я подумал - может, это я всю жизнь был неправ - и интернет лучше знает, из кого Бродский жилы вытягивал? А ведь, наверно, какая-нибудь поэтическая барышня переписывала, может, студентка с филфака…

Да, а про пниниаду – ну вот, например. Однажды, проверяя дома по университетскому каталогу какую-то книгу, увидел, что она кем-то занята, и решил ее востребовать. Система ответила, что не может принять мой заказ, потому что есть какая-то проблема. Леность воспретила идти или звонить в библиотеку, а наутро стукнуло: так это ж, наверно, я сам ее взял! Посмотрел на полку – стоит. А с электронной системой случился когнитивный диссонанс.

РЖ: Бывает же! А что же насчет отношения к учебе в американских ВУЗах?

Е.Ш.: Если вынести за скобки небольшое количество специфических лодырей, порождаемое позитивной дискриминацией, и прочих балбесов, то студенты в Америке учатся все-таки серьезно. И, разумеется, не только в Америке. То общее, что есть у студентов в самых разных системах: в Европе, Израиле, в Японии, в Америке – это серьезное отношение к своему занятию. Думаю, что в немалой степени зависит от того, что они не только связывают свое будущее профессиональное устройство с учебой в университете, но и платят за учебу. В разных странах большинство студентов хоть немного, да платят за свое обучение, а в Америке в отдельных университетах платят очень много. И то ли это, то ли четкое осознание того, для чего это нужно, заставляет их вполне ответственно относиться к процессу учебы и заниматься этим с полной отдачей.

РЖ: Сейчас в Китае даже среднее образование платное и все относятся очень трепетно к процессу обучения.

Е.Ш.: Китай – это отдельная история в смысле отношения к учебе и получению знаний. Можно сказать, уникальная страна, поскольку там с древних времен принята конфуцианская система ценностей, которая основана на уважительном и почтительном отношении к образованию и ученым. Это страна, где традиционно считалось, что ею правят ученые – конфуцианские начетчики. В Китае, кстати, на всем протяжении его долгой истории устраивали экзамены для кандидатов на вступление в государственную должность. То есть каждый чиновник должен был сдать сочинение на знание классических текстов. Кстати, я помню своих китайских или индийских студентов, обычно американцев в первом или втором поколении, в курсе “Western Heritage” – им приходилось нелегко, но они вызывали уважение старательностью. И в общем неплохо справлялись.

РЖ: Ну вот у нас сейчас тоже для вступления в определенные должности нужно быть доктором наук!

Е.Ш.: Про это я не знаю.

РЖ: И в результате много липовых диссертаций.

Е.Ш.: А вот про это слышал. Я думаю, что и в Китае были какие-то случаи, когда существовала какая-то протекция, но, в общем и целом, образ правления классического Китая назывался «меритократия» – правление достойных. И очень много примеров того, как большой ученый, большой поэт назначался губернатором провинции, где пытался устроить какие-то правильные порядки.

РЖ: А в нашем ближайшем прошлом я могу вспомнить, пожалуй, только Евгения Сабурова –прекрасного поэта, возглавлявшего какое-то время правительство Крыма.

Е.Ш.: «Правительство Крыма»? – поэтическая земля. Вернемся к нашей теме. В Америке студенты учатся. И дело даже не в том, что они берут образовательные кредиты, а в том, что хотят получить специальность. Нынешние мои студенты удивили меня тем, что гораздо менее аккуратно выполняют задания и те немногие требования, которые я им предъявляю. Некоторые ходят через два раза на третий, другие не являются на собственную презентацию или сообщают мне в начале занятия, что не подготовили доклад, который должны читать. Разумеется, большинство студентов – заинтересованные ребята, которые и не прогуливают, и задают толковые вопросы, и делают грамотные презентации, но процент других для меня был немного неожиданным.

РЖ: Заметили ли Вы какую-то разницу в отношении к шпаргалкам? В России считается даже какой-то доблестью подсмотреть на экзамене, а как относятся к этому американские студенты, японские, английские?

Е.Ш.: Это полностью исключено. Я думаю, что японцам просто неприлично использовать шпаргалки, а американцев так воспитали, что они этого и не хотят и боятся, и я думаю, что сейчас даже больше не хотят. Отношение к жульничеству там чрезвычайно строгое, основанное на пуританской этике, а что касается списывания и плагиата, то за это карают чрезвычайно строго, и, в общем, хорошие студенты этим не занимаются. Этим занимаются культурно инаковые студенты, вот в Америке вовсю проповедуют мультикультурализм, и не знаю, какие у него позитивные моменты, но то, что он размывает парадигму, принятую доселе, это, безусловно, так. Вспоминаю один трагикомический случай со списыванием и плагиатом, который мог бы окончиться большим скандалом и судом для университета. А именно: был у меня один студент, который был, скажем так, culturally different, из каких-то жарких по климату и темпераменту стран приехали его родители. Ученье давалось ему с трудом, а я был весьма нестрогим преподавателем. Всегда, когда они не дотягивают, я им немножко завышаю. Но он сдал экзамен на кол с минусом. И я его не аттестовал. После чего он написал в администрацию бумагу о том, что у него есть справка, что он не может учиться, т.е. у него есть диагноз learning disability, «неспособность к обучению», если перевести буквально. А к таким студентам нужен особый подход. В принципе, это разумно и благородно – есть разные основания, по которым дают этот статус: кто-то, например, не умеет записывать (такому за счет университета дают «записывателя лекций» (notes taker), кто-то, например, хуже читает (дислексия) и т.п. Существует весьма разработанный, вполне толковый протокол, как обходиться с такими студентами, но о своих особенностях надо заявлять заранее. Этот же тип ничего не сказал, учился весь курс очень плохо, сдал экзамен совершенно чудовищно, например, сравнивая два портрета, сделанных в радикально противоположных художественных манерах, написал, что на одном из них изображен мужчина в шляпе, а на другом – мужчина без шляпы (это был выпускной курс, между прочим, без пяти минут дипломированный специалист). И вот он написал жалобу, что неуд ему поставили, невзирая на то, что у него есть справка о неспособности к обучению, а также, что профессор дал основания понять, что он к нему придирался в виду его небелого происхождения. Такие обвинения, сколь бы вздорными они не были, в нынешней Америке чрезвычайно чреваты неприятными последствиями и многомиллионными исками, которые суды, состоящие в основном из мультикультуральных персонажей, обязывают университеты платить. Все забегали уже на очень высоком уровне, пытаясь как-то из этой ситуации выйти, но тут я вспомнил, что этого самого персонажа я поймал на том, что он сдал курсовую работу, которая слово в слово совпадала с курсовой другого студента. Существует протокол, что в таких случаях должен делать профессор, а именно немедленно докладывать начальству, принимать строгие дисциплинарные меры – большие неприятности для попавшихся. Я решил этого не делать. Будучи большим либералом и демократом, я вызвал обоих и сказал, что не буду вникать, кто у кого списал, но требую, чтобы оба все переписали заново, и тогда я не буду принимать официальных мер. Они меня усиленно благодарили. Этот эпизод, как я думал, был исчерпан, но на всякий случай я сохранил ксероксы идентичных работ. И когда разгорелся скандал с обвинениями, я показал их начальству, которое просто вздохнуло с видом необычайного облегчения и сказало: «Все, если он был пойман на плагиате, то мы сейчас вывернемся!» И вывернулись. Так что это мой развернутый ответ на тему списывания. Нет, не списывают там, слава богу.

РЖ: Еще один вопрос, который я хотела бы Вам задать, касается того, как сочетаются научная и преподавательская активность? Должен ли педагог быть ученым, или исследовательская деятельность скорее мешает взращиванию юных умов?

Е.Ш.: Сложный, а для многих болезненный вопрос, ответ на который зависит как от личных предпочтений и талантов, так и от национальных особенностей организации науки и высшей школы. В Америке или Англии практически все ученые (я говорю про гуманитариев) преподают – кто больше, кто меньше. И нередко их научная карьера зависит от того, насколько они успешны в классе, т.е. насколько студенты их любят как лекторов и научных руководителей. В Германии – во многом по-другому, и именно с ней советско-российская система имеет много сходства. Тем не менее, такой беззаботной жизни (беззаботной – не в смысле больших денег, а в смысле малых обязанностей), как у советских и отчасти пост-советских сотрудников академических или отраслевых НИИ, не было и нет нигде. Но понятно же, что масса таких работников не является строго говоря учеными, но бог с ними. Хуже, что непреподающие настоящие ученые подчас не умеют доносить свои знания и идеи до молодежи и даже коллег. Свидетельство тому – нередкие доклады, которые докладчик бубнит по бумажке едва слышным голосом, совершенно не заботясь, слышат ли его, понимают ли и зачем все это вообще. Короче, я считаю, что ученый должен уметь читать и научные доклады и учебные лекции – т.е. уметь транслировать то, что для него важно. Дело ведь не только в том, чтобы знать свой материал – надо уметь его организовать и подать. В этом без некоторого искусства презентации, которое включает в себя театрализацию, юмор и – в моем случае – изрядную долю самоиронии, пожалуй, не обойтись, но, боюсь, это мало кто умеет – особенно в России, отчасти в Германии, я заметил, в моде быть скучным. А вот мне интересно рассказывать о том, что знаю и люблю – пусть даже не всегда идеально подготовленным студентам. К тому же я считаю, что фигура и харизма учителя есть совершенно незаменимая составляющая полноценного процесса возрастания студента – без этого настоящая трансмиссия Знания вряд ли возможна. В заочное обучение, скажем, через интернет, я не очень верю: интернет – это потрясающее подспорье при поиске информации и ее обмене, но информация – это ведь не главное. Вот почему я давно уже думаю о том, что хорошо бы мне передавать то, что я напридумывал, не только в статьях и книгах, но и непосредственно, для узкого круга (лучше, кружка) конкретно заинтересованных учеников.

РЖ: И как, удается обрести учеников в России?

Е.Ш.: Я только начал преподавать в Вышке – пока не знаю, что из этого выйдет, стараюсь смотреть с оптимизмом. Но предшествующие попытки были не очень вдохновляющими. Пару лет назад я делал доклад в Русской антропологической школе РГГУ и по дороге завернул в соседнюю институцию, где изучают восточные культуры. Говорю высокому начальству, знакомому еще по советским временам: вот я тут кое-что про Хокусая открыл – как он свои альбомы «Манга» организовывал, и этот принцип можно распространить на общие механизмы композиционного устройства визуальных текстов в японской и – шире – дальневосточной традиции. Затуманился мой бывший знакомый; говорит: очень интересно, но только, Женя, людей нет, некому читать. – «Почему нет? Все ушли на фронт?» - «Нет, их вообще нет. Тех, кому это будет интересно. Не соберем». Вот так. Я читал на эту тему доклады в Лондоне и Австралии, и везде посередине, включая Берлин, Таллин, Иерусалим и философский факультет МГУ. А в востоковедном центре крупного гуманитарного университета людей, готовых это слушать, по мнению дирекции, нет.

Или вот еще был случай про то, как я организовывал в Москве большую международную востоковедную конференцию. Она состоялась осенью 2010 года, хотя до последних дней не было уверенности, что вся подготовка не пойдет насмарку. Зачем я это делал? – чтобы ввести Москву в орбиту научных контактов в нашей сфере. Я тогда преимущественно работал в Лондоне и мог привезти настоящий десант специалистов. И вот какие cultural differences я заметил: изрядная часть российских докладчиков приходила к своему докладу, отчитывала – и исчезала, проявляя минимум интереса к тому, что скажут другие и к желанию принимать участие в дискуссиях. Запомнилась одна докладчица, которая пришла под самый конец Конференции, доложила то, что в той или иной степени уже многажды обсуждалось и в секциях и на пленарных заседаниях, и ушла.

За недостатком средств, синхронный перевод осуществлялся только на пленарных заседаниях в первый день и во время круглого стола в третий. При этом в большом зале Ученых Советов во время пленаров наушниками во время англоязычных докладов (а по-английски выступали все ключевые докладчики) пользовались обычно два-три человека. И не потому, что все российские коллеги прекрасно понимали английскую речь. Российских коллег, как мне было хорошо видно с председательского места, в зале практически не было. Вдобавок к двум-трем слушателям в наушниках (один был участником) в зале присутствовало обычно пять-шесть, которых я не знал в лицо —– теоретически они могли быть и без проблем аудирующими россиянами. Остальные сорок-пятьдесят человек стабильно присутствовавших в зале были иностранцами.

Отечественные специалисты из громкоименных московских институций дружно не поучаствовали в конференции докладами и не полюбопытствовали придти послушать, поспорить или хотя бы познакомиться с ведущими иностранными коллегами, большинство из коих приехало в Москву в первый раз и не приехало бы вообще, если бы не мое персональное приглашение. (Некоторым москвичам также делалось персональное приглашение, но, кажется, идея участия в международной конференции в Москве показалась им смешной). При этом основные докладчики (и немало из рядовых участников) были весьма известными учеными, руководителями ведущих научных подразделений в крупнейших востоковедных центрах мира. Странное чувство испытывал я, глядя в зал и наблюдая все знакомые лица —– многих из которых видел за месяц до этого на конференции в Генуе, а за две недели —– на симпозиуме в Лондоне и знал, что кого-то увижу еще через две недели в Японии. Международный костяк специалистов регулярно встречается в разных местах Европы или Азии. Приехать в Москву для большинства было неожиданным изменением привычного маршрута, что все приглашенные встретили с энтузиазмом. Для организатора устроить действо «Восток-Запад» в Москве было попыткой ввести Москву в орбиту международных научных контактов в этой —– достаточно широкой —– области. Реакция «аборигенов» была непредвиденной. Вообще же конференцию (удавшуюся и по составу и по организации, как отзывались участники) можно было бы со значительно меньшей нервотрепкой устроить в каком-нибудь другом месте. А нервотрепки и авралов хватало. При этом надо сказать, что рабочая группа из сотрудников Института Культурологии, подготовившая мероприятие, работала отменно, а иногда просто героически.

РЖ: Ну, хорошо, что конференция все же состоялась. Я видела сборник ее трудов – весьма представительный.

Е.Ш.: Да, спасибо. Но вполне могла бы и не состояться. Вот еще один весьма показательный анекдот про устройство научной жизни. Высокие институции со сложной аббревиатурой вроде РФФИ, РГНФ и что-то еще дружно отказались выдать грант на проведение международной конференции с программой, которую они легко могли бы записать себе в актив по линии поддержки глобализации, культурной конвергенции, деятельности по наведению мостов с трудящимися восточных стран и прочих приоритетных для чиновников от науки пунктов. К тому же список согласившихся принять участие в конференции основных докладчиков давал представление о масштабе мероприятия —– не самого заурядного. Тем не менее, деньгодающие владыки идею не сочли достойной. Идентичной была и реакция Министерства культуры. И если бы не харизма К.Э. Разлогова и его умение разговаривать в коридорах власти, то вполне вероятно, что после года подготовки и сотни принятых заявок от ученых из пятнадцати стран, все бы и развалилось, не начавшись. Министерство Культуры все же (после тендера —– чтоб все было демократично) согласилось деньги дать, но потребовало, чтобы конференцию проводили в Нальчике. Почему в Нальчике? —– вероятно, чтобы показать знатным иностранным гостям, как вольно дышится на Северном Кавказе, где цветут науки и искусства, питаемые дружбой народов и пост-пролетарским интернационализмом. Идея была богатая —– завезти (чартерным рейсом из Москвы) этакую именитую кодлу из Европы-Америки —– пусть днем гундосят свои глупости в актовом зале местного пединститута, а вечером шашлык на халяву трескают и местным ансамблем песни и пляски любуются —– а потом разнесут по своим европам-америкам, а также азиям про то, как на русском Кавказе жить хорошо, а никакого терроризма нет и в помине. Решение это обсуждению не подлежало, но было отменено только когда с подробным бюджетом в руках удалось продемонстрировать, что операция «Нальчик» будет стоить примерно в три раза больше обещанных денег. И тогда было разрешено использовать эти деньги в Москве.

А сборник – да, говорят, неплохой получился. А поскольку это про Восток и Запад, я выбрал для обложки две японские картинки – русская пара глазами японского художника 19 века и американский матрос с гейшей.

РЖ: Нужна ли в обучении непосредственная передача знания от учителя к ученику, бывают ли в этом сложном процессе неожиданные прорывы, когда мы получаем знания от тех давно умерших людей, к которым испытываем душевную склонность? Я задаю этот вопрос в том числе и потому, что Вы известны как исследователь дзэн-буддизма.

Е.Ш.: Вспоминаю забавный случай. В детстве у меня была любимая книжка – «Бонза и маленький послушник». Мне страшно нравились смешные проделки маленького послушника, совсем не боявшегося важного бонзу, и его умение выйти из любой переделки. Спустя лет двадцать, студентом, начавши читать немногие крохи доступного тогда в Москве про Иккю[1], я в какой-то момент заметил, что некоторые истории мне что-то напоминают. Потом, в родительском доме, мне удалось разыскать ту самую детскую книжку – маленьким послушником оказался Иккю, а я, сам того не подозревая, оказался присяжным иккюистом вот уже как сорок с лишним лет. В 1996 году, живя в Синдзюане, мемориальном храме Иккю в монастыре Дайтокудзи, и растапливая печку под бочкой для последующего в ней отмокания и согревания мастера, я вспомнил свою любимую картинку – красный благодушно-распаренный бонза в бочке с водой и лукавый маленький послушник подле – и порадовался за себя, что уже в своем как бы ученом статусе все-таки гожусь еще в маленькие послушники. После мастера ванну принимал старший монах, а потом влез в ту же бочку и я, а влезши, подумал: коли мастер является наследником дхармы Иккю, то, вероятно, какие-то дхармы перешли с него в воду, а стало быть, могут прилипнуть ко мне. Так что в каком-то смысле этот опыт можно было назвать телесным причащением. Впрочем, это шутка.

РЖ: А этот свой опыт Вы как-то выражаете в письменной форме? Какой Ваш труд из тех, что знакомят русского читателя с японской культурой можно назвать наиболее значимым?

Е.Ш.: Наиболее значимым, пожалуй, - как раз книгу про Иккю и его время («Дзэн-жизнь: Иккю и окрестности»), где я, кстати, уже рассказывал эту историю. А последние несколько лет я работал над «Манга» Хокусая, и эта работа из простого комментария к тому, кто или что нарисовано, превратилась в довольно большой опус в миллион с лишним знаков. Там я рассказываю что такое «Манга» Хокусая – многие считают, что это была родоначальница нынешних манга, исследую историю создания (временами похожую на плутовской роман), нахожу связующие нити между на первый взгляд несвязанными картинками и сюжетами, а также даю подробный историко-культурный комментарий к примерно четырем тысячам изображений в этом огромном сборнике гравюр. Книга будет называться «Манга Хокусая: энциклопедия японской жизни в картинках», и я надеюсь, что она будет интересна всем – от широких масс любителей Востока (я употребляю это обозначение слегка иронически) до энтузиастов воинских искусств или любителей восточной эротики – на все эти темы там есть множество занятных картинок. Так, например, очень важно учить студентов читать тексты иной культуры, к чему они зачастую бывают не готовы. И тогда случаются забавные казусы, например, мой любимый – на одной гравюре некоторые видят женщину с зайцем, тогда как на самом деле это мужчина с козой. Вот, пожалуй, для того чтобы уметь различать такие вещи я и работаю.

РЖ: ОК, будем ждать и разглядывать. Спасибо за беседу и Ваши труды.

Примечания:

[1] Иккю Содзюн (1394-1481) – японский дзэн-буддийский монах, поэт, художник, каллиграф.

       
Print version Распечатать