Монолог двоих

На рубеже XIX и ХХ веков было сказано, что далеко зашедшие исследования мира вокруг нас не схватывают главного, что должно интересовать человека. Это главное — сам человек и его жизнь, ускользающая от научной логики и объективного взгляда.

Примерно тогда же, когда появилась философия жизни, иное звучание обрел человеческий документ — письма, дневники, воспоминания. Иначе стала восприниматься сама субъективность любого из подобных высказываний, ведь человек — субъект, к объективности он может только стремиться. То, что историки считали изъяном, в свете нового взгляда на вещи стало большой ценностью.

Этому взгляду на вещи — чуть больше века. За это время мемуарно-автобиографическая литература выросла в целый корпус, давший больше литературе и наукам о человеке, чем истории с ее приматом объективности. Но и истории, которая, если разобраться, есть связное изложение фактов все теми же людьми, и может только стремиться к объективности, — есть что оттуда взять.

9 апреля 2012 года исполнилось 100 лет со дня рождения Льва Копелева, ученого-германиста, переводчика, правозащитника, во время Великой Отечественной войны признанного героем и не раз награжденного, а затем наказанного за «буржуазный гуманизм» и «сочувствие к противнику» десятилетним сроком.

В автобиографической трилогии «И сотворил себе кумира», «Хранить вечно», «Утоли моя печали» (Харьков: Права людини, 2010) он рассказал свою историю, а заодно и историю ХХ века из своей точки видения.

В 1980 году по приглашению Генриха Белля Копелев выехал в Германию вместе с женой Раисой Орловой для университетской работы вроде бы на год, но через два месяца супруги были лишены советского гражданства. В 1990-м гражданство Л. Копелеву было восстановлено, Раисе Орловой тоже — посмертно.

Последние семнадцать лет Лев Копелев жил в Кельне, занимаясь «Вуппертальским проектом» — исследованием связей русской и немецкой культур от средневековья до наших дней. Этот десятитомный проект, существующий пока только на немецком языке, научил немцев уважению к русской культуре. С 1999 года в Кельне работает Форум имени Льва Копелева, продолжающий его дело. А на Украине, где Копелев родился, Харьковская правозащитная группа при поддержке Фонда имени Генриха Бёлля издает его книги.


«Монолог двоих» — авторский жанр четы Копелевых. Сразу задается особая оптика двойного взгляда на происходящее: Лев Копелев и Раиса Орлова вспоминают одно и то же по очереди, будто дают двойное интервью, и интервьюер из близких друзей выделяет в тексте их имена полужирным: «Лев», «Рая»... Лев чаще говорит «мы», чем «я»; Рая начинает с «я», но тоже переходит на «мы» — это неизбежно, то, о чем они говорят, касается всех. Обобщенное «мы» то и дело превращается в россыпь имен и снова выносится за скобки разговора о целом: он поначалу больше о политике, она — о культуре, но скоро — оба и о том, и о другом.

Точка отсчета этих воспоминаний — 1953 год, который Копелев встретил в сталинской шарашке. Дальше — вехи политического раскрепощения: освобождение, реабилитация, доклад Хрущева, обличающий сталинизм, встречи того же Хрущева с творческой интеллигенцией, на которую он «багровея, орал»... Для нас это уже терминология, даже «мать Кузьмы» вызывает заученную улыбку. Чего мы об этом, казалось бы, не знаем? А не знаем мы как раз того, чем полнится эта книга: потрясающего душу присутствия там и тогда, тютчевского «Блажен, кто посетил сей мир В его минуты роковые», иронии и майевтики в тысяче вопросов очнувшегося человека к самому себе, в которых рождалась личность 60-х, а подготовили это рождение 50-е.

То, ради чего все это стоит всем читать, сказано именно в первой книге трилогии. Копелев приводит свое стихотворение, где есть строфа:

Пускай миллионы в лагерях,

Пусть мишура погон.

Но встал из пепла Сталинград

И строят Волгодон.

Читая эти строки, да еще и написанные рукой самого репрессированного, испытываешь недоумение: как это — пусть? что значит — пускай? А Копелев говорит, что за эти «пусть» и «пускай» можно было огрести новый срок. Поддакнуть ему хочется ехидно: пусть малейшее сомнение в правомерности происходящего имело статус преступления против государства, но...

Но дальше Копелев говорит то, что он понял уже после освобождения и реабилитации, когда жизнь нормализовалась и людям стало стыдно за отказ от человечности. Отказ, сделавший возможным оправдание того, что сегодня оформляется такими же конструкциями «пусть — но» и оправдывается как «эффективный менеджмент»: «...тогдашние рационалистические прагматические рассуждения о судьбах миллионов зека, рассуждения, свободные от простейших нравственных понятий — добра и зла, правды и лжи, от простейших человеческих чувств жалости, семейных и дружеских связей и уж, конечно, вовсе лишенные правосознания, выражали уродливую рабскую сущность нашего мировоззрения и нашей психологии. Именно такое мышление и такая психология сделали возможной сталинщину, и в условиях сталинщины такая психология постоянно “расширенно воспроизводилась”».

Невольно начинаешь размышлять, почему «рабская» психология «расширенно воспроизводится» сегодня, в совсем других, казалось бы условиях. Это наш генотип — или условия в чем-то сопоставимы?

Вторая книга дилогии «Мы жили в Москве» называется «Соотечественники». Она вырастает из дневниковых вставок первой книги и из того «мы», в которое неизменно разрешается «я» каждого из рассказчиков, как субдоминанта в доминанту. Это рассказы-свидетельства о замечательных современниках: Анне Ахматовой, Корнее Чуковском, Евгении Гинзбург, Дмитрии Сахарове и тех, чьи имена не стали культурными знаками, но без кого ситуация малопонятна. Рассказы о них Копелевы озаглавливают по типажам: «Просветительница», «Генерал», «Словопоклонник», «Русский интеллигент»... С одной стороны, политический прессинг, изоляция от мировой культуры и примитивная экономика, основанная на рабовладении и крепостном праве с той только разницей, что часть рабов не в лесах и на полях, а в «шарашках» — решает сложнейшие математические и инженерные задачи. С другой стороны — гуманистические идеалы, высота целей и помыслов, трудоголический энтузиазм и самоотверженность не только отдельных титанов, которые есть, наверное, в каждой эпохе, но и рядовых, казалось бы, людей. Единение великих и малых в едином порыве к высотам духа — самое удивительное, о чем свидетельствует вторая книга. Ахматова закрывается в комнате с какой-то девочкой, пишущей стихи, долго слушает ее, потом долго читает сама — ей одной...

Под заголовком «Вера в слово» собраны устные и письменные выступления Льва Копелева 1962 — 1976 годов, в том числе письма в партийные инстанции в защиту гонимых за проявления свободы духа людей, от Синявского и Даниэля, Солженицына и Сахарова до словопоклонников и просветителей, подвергшихся допросу, обыску, публичному шельмованию.

Особняком стоящий рассказ Раисы Орловой о правозащитниках Ларисе Богораз и Анатолии Марченко завершает книгу.

Третья книга, самая толстая, посвящена жизни после 1980 года. Она тоже вырастает из первой. Сюжет о «жалости к противнику» — а Копелев с первых дней войны помогал военнопленным, понимая, что они — такие же заложники системы, как люди в СССР, — развивается и кончается признанием на полтысячи страниц в глубокой любви к великой немецкой культуре. В первой книге было много рассказано о дружбе и связях с немецкими интеллигентами и писателями: даны портреты Генриха Белля, Анны Зегерс.

И вот случилось так, что Копелевых, выехавших в ФРГ по университетскому приглашению, через два месяца после отъезда лишили советского гражданства. Было это 12 января 1981 года, они узнали только 22-го — в годовщину высылки Сахарова, что символично.

И началась новая жизнь в одном из красивейших и культурнейших городов Европы, поездки по всему миру, которые никогда не были чистыми путешествиями: никогда Копелевы не забывали о соотечественниках, всегда и везде выступали, рассказывали, убеждали: права человека — прежде всего, и тем, кто за них борется в СССР и других странах Восточной Европы, надо помогать всем миром. Открытость мира, его безграничность в буквальном смысле стали их самым сильным впечатлением — книга состоит из наблюдений и впечатлений, изложенных Копелевыми в дневниках и письмах. Самые тяжелые страницы третьей книги — о больном Генрихе Белле, впавшем в тяжелейшую депрессию...

Раиса Орлова легко и быстро освоила немецкий язык и из американистки превратилась в русистку, из лекций, бесед и интервью выросла ее книга «Письма из Кёльна о книгах из Москвы», закончила она и другие свои книги, начатые еще в СССР, они подняли интерес немцев к русской литературе. Лев Копелев получил работу профессора-исследователя в Бергском университете в городе Вупперталь и занялся тем, что назвал делом своей жизни.

В 1987-м у Раисы Орловой обнаружился рак, дожила она до 1989-го. Лев Копелев прожил еще столько, сколько ему надо было, чтобы закончить все свои проекты, в том числе и эту третью книгу, свидетельствующую о том, что человек живет столько, сколько в нем теплится воодушевление и творческая энергия.

       
Print version Распечатать