Между Ксерксом и Христом. Часть 2

Часть 1

Элементарная ошибка фундаменталистских консерваторов заключается в том, что они считают культуру сущностью и, соответственно, субстантивируют дух, отчего последний может быть отождествлен с материальным бытием. В историческом православии эта ошибка имела два следствия: сведение духовной истины либо к материальным формам быта, либо к самодержавной власти. Однако культура - не сущность, не субстанция, не идеал, а отношение и, следовательно, различие, разрыв, несчислимая дистанция, "путь сердца", среда как средоточие. Ее единственная норма - открытость творческого акта и символическая "сообщительность сердец". Оттого и власть, которая с неизбежностью принадлежит пространству культуры, проявляет себя лишь косвенно, но ощущается как неизбежное и грозное событие, подобное надвигающейся грозе. Различие же между духовным и физическим видением заключено не в созерцаемых образах, а в самом качестве созерцания. В этом смысле о. Павел Флоренский мог говорить, что изображенные на святых иконах ангелы, святые, Богоматерь и сам Христос именно так и выглядят на самом деле.

История Московского православия отмечена как раз попыткой вывести самоочевидность духовного видения во внешний мир - попыткой утопической, плодившей громоздкие культурные коды, превращавшей действительность в неуправляемый "декорум жизни" и потому требовавшей применения сверхординарного, "избыточного" (по выражению С.Королева) насилия. Политика, казалось бы, консервативная, согласующаяся с ориентацией на косность быта и мысли, столь свойственной подданным Московского царства. Но с высоты сегодняшнего дня мы можем усмотреть в ней семена того расхождения жизни и формы, которое в зрелом модерне с его нигилизмом и авангардистским искусством приведет к смертельному антагонизму безжизненной формы и бесформенной жизни.

Петр I, как уже не раз отмечалось (В.Эрн, Б.Успенский), вывернул наизнанку прежнюю коллизию: он сделал внутреннее внешним, отождествив священство традиции с имперской государственностью. Насилие, обеспечивавшее нисхождение святости в мир, приобрело рутинно-административный характер: логистика империи теперь оправдывала воспринятое от прежней эпохи ритуалистическое миропонимание.

Современное православное движение унаследовало от православной традиции то, что один мой старинный московский друг называет "семиотической девственностью", т.е. уже упоминавшуюся выше наивную и как будто невинную идею строгой соответствии знаков и означаемого. Сказанное выше, однако, позволяет предположить, что в этой "девственности" не так уж много невинности, ибо речь идет о реакции на вскрывшуюся ограниченность реализма в семиологии. Священное имя указывает на абсолютное событие (именно: пришествие, явление - e-vent), каковое есть "всеохватная предустановленность смысла". Но для фундаменталиста истина - это правильный (в реальной жизни установленный властью) порядок употребления слов, которым соответствуют совершенно определенные предметы. Он забыл о старых правилах экзегезы священных текстов, согласно которым точность божественных имен преломляется в человеческом языке иносказаниями и символами. Мы не найдем у него ответов на вопросы о том, какие именно предметы обозначаются в догмате о троичности Бога или почему Христос говорил притчами и постоянно противоречил людским понятиям. Для него мир превращен в систему кодов и законов, где ничего не может произойти, и потому уже ничто не мешает Великому Инквизитору сначала негласно, а потом и открыто перенять принадлежащую Богу трансцендентную перспективу, со временем же, войдя во вкус своего законничества, вовсе убрать Бога из Вселенной. Если наши консерваторы присмотрятся к истории милленаристских и протестантских сект в Европе, они легко убедятся в том, что революции вырастают именно из консервативных утопий и, как показывает наше время, туда же и возвращаются.

В любом случае гуманизм, берущий свое начало в законничестве, обнажает сокрытую в нем тайну беззакония. Однако ж и охранительство в той мере, в какой оно видит в действительности пассивный материал для манипуляции, подвержено тому же соблазну. Революция и контрреволюция в равной мере отображают неизлечимую дистопию модернистской мысли. По этому поводу проницательно сказал Киркегор: "Социализм будет выдавать себя за политическое движение, но станет религией. Христианство будет выдавать себя за религию, но станет политическим движением".

Но как конкретно действует механизм порождения беззакония внутри законничества? Для начала важно уяснить, что никакая сущность не может быть причиной самой себя или, как говорили древние китайцы, "чистота не может сама по себе стать чистой". Отсюда тянутся корни всех религий человечества и особенно авраамических религий Запада. Далее обратим внимание на одну не столь заметную, но универсальную черту гуманистической дистопии: последняя развертывается в диалектической игре оппозиций, взаимного обоснования субъекта и объекта. Процедура, о которой хочется сказать присказкой времен моего детства: ловкость рук и никакого мошенства. В классическом рационализме она выражается в тезисе о полном соответствии мыслимого сущности мысли или, как у Канта, полагающего и полагаемого "я". Гегель говорит о самораскрытии духа (у Маркса еще откровенней: самосозидании человека) через историю.

Позитивистские общественные науки, следующие этой методике, с легкостью необыкновенной доказывают не более того, что хотят доказать, создавая порой комичные казусы. Вот лингво-культурологи проводят различие между "языковой картиной мира" и "национальным менталитетом" и с серьезным видом объясняют особенности менталитета через особенности языка, а язык - через менталитет, не задаваясь вопросом, может ли существовать менталитет вне языка, и если (следуя логике доказательства) все-таки может, то как его описывать в языке? Один почтенный отечественный филолог по этому поводу даже дополнил хайдеггеровское определение языка, объявив, что язык есть не просто дом бытия, а "дом бытия духа народа". Мечта фундаменталиста - играть двумя колодами: чтобы дух объяснять через народ, народ - через дух, а язык служил бы ломберным столиком для этого пасьянса.

В политике аналогом подобного самооправдания мысли через свое зеркальное отражение предстает апелляция самовластья к им же назначенному "народу": так в Китае от императора требовалось "понимание чувств народа", русское самодержавие прославляло народность, фюрер Третьего рейха считался олицетворением "народного духа" и т.д. Либерализм уже открыто манипулирует подобной техникой лжедраматизации своего бытия, и американские политики чуть ли не каждый свой день начинают с патетического вопрошания о том, правы ли они, только для того, чтобы дать на этот вопрос твердый положительный ответ.

Фундаменталисты - они же взбесившиеся гуманисты и вывернутые наизнанку либералы - следуют незабвенной логике Георгия Чулкова, который сказал: "Каждый поэт - мистический анархист, потому что как же иначе?" Но в том-то и дело, что "иначе" можно всегда. И не только можно, но и нужно, что легко подтверждается простейшими жизненными наблюдениями. Чтобы повернуться вправо, надо сместиться влево. Чтобы подпрыгнуть, нужно присесть. Чтобы получить, надо отдать. Чтобы жить вечно, нужно... умереть. И подобно тому, как плод уже виртуально содержится в семени, движения мира в целом предваряются, становятся возможными благодаря их инобытию - не-движению. Поэтому всегда можно и нужно делать не только иначе, но и короче. Как говорят на Востоке, прозрение приходит прежде, чем понимание. Одна из лучших статей на консервативную тематику носит заголовок "В предчувствии империи". Правда консервативного проекта есть именно пред-чувствие, предвосхищение мира. К ней можно только возвращаться, двигаясь вспять энтропийному процессу мироздания.

Что требуется сейчас, так это момент очистительного просветления, освобождающего как от поверхностной терпимости либерализма, за которой скрываются равнодушие и скука, так и от ложных абсолютов идеологии. Не нужно ничего ни отбрасывать, ни удерживать, ни строить, ни восстанавливать. Человек должен только открыться правде своего бытия, которая ему не подвластна. Сама открытость трансцендентному, собственно, и есть такая правда. И не надо суетиться - сколачивать партии, "организовывать массы". Святой ничего не организовывает, но, открывая себя Божьей благодати, просветляет собой мир и без усилия водворяет в нем никого не стесняющий высший порядок. Почему? Потому что есть реальность, связывающая людей прежде, крепче и иначе, чем все их понятия и обещания. Истинная вера - та вера, которая сдвинет горы, - доступна лишь тому, кто сумеет жить иначе, чем мир.

Иная, не модернистская парадигма мышления, не втягивающая в порочный круг революции-контрреволюции с его насильническим отношением к действительности, обращена не к предметности, а к событию, которое делает возможным самое "явление бытия". Европейская традиция большей частью мистифицирует событие, сводя его к непостижимому случаю (которого европейцы тем не менее мечтают "схватить за вихор") или к капризной удаче, которой, по совету Макиавелли, нужно добиваться так, как покоряют женщину, - натиском и силой. И даже рассудительный Клаузевиц заключает: "Война - царство случая". Мифология случая обнажает пределы гуманистического рационализма и в этом смысле оказывается его неизбежной, хотя и не очень желанной спутницей.

А вот китайская мысль относится к случаю без геройского безрассудства, с максимально возможной предусмотрительностью. Она учит не отвлеченному знанию, а самовысвобождению сознания в акте "самоопустошения", в котором становится возможным событийственность со всем сущим. Покой не удерживает сам себя и потому неисчерпаем, всегда неполон. Существует движение духа, которое соответствует "еще большему успокоению стоячей воды" (эзотерическая формула китайской традиции). Оттого же "оставить себя" или, точнее, предоставить всему быть в состоянии все предваряющего сверхпокоя означает стать причастным к творческой динамике жизни, жить реальным временем, каковое есть символическая дистанция самоизменения (в самом себе неизменного), абсолютная сообщительность, которая ничего ни с чем не связывает и дается (вот, пожалуй, главная тайна) до и вне восприятия. В Китае это чистое событие, не имеющее признаков и не оставляющее следов, сравнивали со вспышкой молнии или стремительным полетом птицы.

Китайцы называли такой первозданный и вечно возобновляющийся аффект бытия "сокровенным импульсом" жизни. Жизнь в открытости этому импульсу предполагает необычайную чувствительность духа, неустанное и притом непрерывно утончающееся бодрствование, одним словом - то патетически-безмолвное состояние, когда

Всечасно ждешь удара
Или божественного дара
Из Моисеева жезла...

Тот, кто живет наследованием вечнопреемственного, не различает своего и чужого. Он принимает удары судьбы как божественный дар. Его мудрость есть искусство жить сообща с другими, оставаясь собой, так что она включает в себя и стратегическую мудрость, и мораль, и полноту самочувствия жизни. Держась "срединности", он тем не менее живет "иначе", действует противоположно видимым тенденциям. Он странен, но не дурачится и не надеется на случай, а исподволь, как бы приникая к потоку событий и потому неприметно для людей, ослепленных своими замыслами, наращивает стратегическое преимущество, дает ситуации созреть, чтобы внезапным (с виду) выпадом молниеносно одержать победу. Этот мотив можно найти и у Пушкина, который ведь недаром "наше все": "И вот мы силою вещей // Вдруг очутилися в Париже..."

Знаменитое нынче китайское слово "гунфу" означает, собственно, свободное время, время досуга (то есть сосредоточенного покоя), в котором мы реально причастны к Эону. Гунфу есть не что иное, как действие, вмещающее в себя вечность или, можно сказать, бесконечная действенность в ограниченном действии.

Для того, кто опустошил свое сознание и стал "нищ духом", не существует противопоставления знания и действия. Он пребывает во взаимной "близости" духа и мира, в пространстве тончайшего жизненного "трепета", наполняющего неуследимую щель бытия. Он там, где его нет. Поэтому он неуязвим для мира и "имеет успех без усилия". Более того, он, как никто, практичен и оказывается безупречным стратегом, ибо благодаря своей необычайной чувствительности умеет входить в мельчайшие "трещины" в сознании своих соперников. Он видит слабости других до того, как они проявятся вовне. Его чувствительность есть свойство цельного духа и потому не требует напряжения и той фиксированности взгляда на отдельных образах, из-за которой действительность предстает потоком "зрелищ" - возвышенных или, как в наше время, нарочито низменных. Китайская литература, как известно, не знает эпоса и в своих классических произведениях учит примирению с житейской рутиной. Секрет духовной просветленности в Китае до обидного прост: "не пренебрегай повседневными делами" (Конфуций). Следуя этой установке, китайцы, к частому удивлению европейцев, настаивают еще и на безусловной нравственной значимости любой мелочи жизни. Я попытался здесь разъяснить почему.

Нельзя думать, конечно, что парадоксы абсолютного События как вечноотсутствующей преемственности незнакомы Западу. Напротив, самоотречение ради обретения истины и безмятежная открытость жизни в богоданном "сегодняшнем дне", мимолетном и вечном "днесь", эта невинная вера детей составляют одну из главных тем Евангелия. И слова о том, что Царствие Небесное хранится внутри нас, - напоминание о том, что мы храним в себе предвечную истину и что сама предельность существования вмещает в себе беспредельное богатство бытия. И даже страшная тема богооставленности человека: Бог приходит в самоумалении кенозиса, в пустыне Богооставленности. Только пелена греческой метафизики, накинутой на этот патетически-безмолствующий опыт богообщения, мешает нам принять его таким, каков он есть.

В русской религиозной философии элементы описанного мировосприятия содержатся в славянофильской традиции с ее учением об иерархии состояний, символической природе коммуникации и критической природе духовного знания, преобразующего сущности в типы (по-старорусски - чин). Но эта традиция основывается на опыте прерывности существования и предполагает разделение внутренней социальности и внешней общественности, Церкви и государства, а потому политиков от православия не устраивает.

Среди классиков европейской мысли ближе всего к интересующему нас типу мышления стоит великий синофил Лейбниц с его учением о предустановленной гармонии монад, каждая из которых следует своему внутреннему закону. В интеллектуальном плане идея Лейбница остается гипотезой, но мы можем бесконечно приближаться к ее обоснованию, идя по пути открытого Лейбницем дифференциального счисления, открывая все более тонкие различия в опыте и тем самым воспроизводя восточный путь духовного совершенствования. Взгляды Лейбница, кстати сказать, развил известный социолог Бурдье, который трактует человеческую практику (понимаемую как спонтанно-сознательную предрасположенность к действию - habitus) в категориях музыкального ритма, делающего возможным коллективную гармонизацию.

Замечательный образ духовной сверхчувствительности, воспитываемой вслушиванием в музыку самой жизни, дает У.Йитс, описывая в одном из своих стихотворений противостояние Цезаря и Помпея. Старый вояка Помпей надеется на доблесть и удачу. Цезарь, как несравненно лучший стратег, настроен совсем иначе, можно сказать - абсолютно иначе. Он имеет интуитивно-целостное понимание обстановки и потому не связан обстоятельствами. Его сознание, открытое бездне покоя, устремляется вперед, лишь приникая к потоку времени, но в действительности - вне и поверх него, как скользит по поверхности воды "длинноногая муха", иносказательно обозначающая здесь жука-водомерку - насекомое, которым я, признаюсь, всегда восхищался:

Our master Caesar is in the tent
Where the maps are spread
His eyes fixed upon nothing
His hand under his head.
Like a long-legged fly upon the stream
His mind moves upon silence.

(Наш господин Цезарь в палатке, // Где разложены карты. // Его взгляд направлен на ничто, // Его рука под его головой. // Как длинноногая муха на поверхности потока, // Его ум мчится по-над молчанием. (Курсив мой. - В.М.).

Спаситель тоже умел ходить по воде, и именно тогда, когда нужно было сохранить жизни, то есть не допустить ущемления бытия. Он был идеальный стратег: победил мир, не поднимая меча.

Новые консерваторы, подозреваю я, стратеги неважные. Хотя бы потому, что хотят остановить, заговорить вечно убегающую вперед реальность. Если даже им удастся спровоцировать (контр)революцию, - ибо контрреволюция есть та же революция, только со знаком минус, - им уготовлено, как поборникам "правопорядка", первыми сгореть в ее огне. И, надо признать, это будет справедливо, ибо революция вызревает из-за разлада между жизнью и формой, создаваемого как раз фарисействующими кодификаторами.

Мы это уже проходили. Неужели опять наступать на старые грабли? Грабельки-то весом в целую эпоху и ценой в миллионы жизней.

А образ "кесаря с сердцем Христа", оказывается, исполнен глубокого смысла, если всмотреться... в жизнь водяных насекомых!

       
Print version Распечатать