Дома, в Старопименовском, маму ждал первый номер за 1952 год журнала "Знамя", в котором печатался "Девятый вал" Эренбурга. В записке в роддом, откуда мама должна была выписаться с моим старшим братом, папа писал, что роман даже посильнее "Бури" того же автора. На моей полке до сих пор стоят устрашающего вида зачитанные тома-уродцы, вкусно пахнущие старой бумагой. "Падение Парижа", 1942 год. (По этому роману советские люди судили о французской жизни.) "Буря", 1948-й. (Тот самый роман, за который вступился лично Сталин, оставив за героем право на любовь к француженке.) Упомянутый "Девятый вал", вышедший отдельной книгой в 1953-м. Книга подписана в печать 6 января 1953-го - значит, скорее всего, успела увидеть свет тиражом 150 тысяч экземпляров до смерти тирана. "Проходя мимо мавзолея, Нина Георгиевна глядела на Сталина; он улыбался; улыбнулась и Нина Георгиевна..."

Для поколения родителей Илья Эренбург, пожалуй, был главным писателем (чуть позже еще Симонов). Почему? Потому что он был советским писателем с красивой еврейской фамилией, а действие его книг, как правило, начиналось в Париже. Ты сидишь в Москве 1942 года, а книга стартует с фразы: "Мастерская Андре помещалась на улице Шерш-Миди". "Буря": "Влахов был новичком - в Париж он приехал четыре месяца тому назад..." Да и в "Девятом вале" на первой же странице употребляется богатое слово "Швейцария" и возникает француз, который "умеет делать деньги только из женщин". Послевоенному поколению студентов и молодых специалистов Илью Эренбурга, казалось, вводили все более увеличивавшимися дозами, и его книги были глубоко советскими наркотиками, примирявшими с советской же властью. "Что-то мне захотелось почитать Эренбурга", - говорила мамина подруга тетя Нина, затягиваясь "Явой" и утопая в дыму, что усугубляло ее сходство с артисткой Целиковской.

И потом Эренбург и Симонов - это война. А поколение - военное, окончившее школу ровно в 1945-м. Папа пытался сбег ать на фронт - его с другом отловили и вернули домой. Война и для них было главным, все определившим событием жизни.

В прозе Эренбурга оставалась какая-то всечеловеческая, непартийная, немарксистская кокетливость. Он писал и вашим, и нашим. Его компромиссом с советской властью была такая синекура, как "борьба за мир". Эренбург, умевший естественно-небрежно носить дорогие костюмы, вельветовые штаны и шерстяные галстуки, курить редкие табаки и органично смотреться на Монпарнасе, был вегетарианской витриной людоедского режима. Его охранной грамотой была сама способность служить в качестве витрины. Поэтому его не трогали. Охранной грамотой Симонова была война, его статьи, книги и стихи о ней. Было очень разумно с его стороны и в ходе дальнейшей карьеры больше ни о чем, кроме войны, не писать в принципе (кроме статей, предисловий и лирики). Характерно, что он тоже очень элегантно одевался и имел весьма представительную внешность (выглядел в 30 лет на 45), но не на монпарнасовский, а на московский манер. Не в стиле "Ротонды", а в духе гостиницы "Советская". И жить умел красиво не столько по-европейски, сколько по-русски. Впрочем, этот самый savoire-vivre, это самое умение жить тоже роднило двух писателей, ставших знаковыми как минимум для поколения моих родителей.

Если что и было по-настоящему подлинного в Эренбурге, так это его бесчисленные блистательные статьи военного времени. Симонова это тоже касается: все-таки и тот и другой были прежде всего первоклассными журналистами и уже во вторую очередь - "крепкими" писателями и поэтами. (Собственно, и мемуары Эренбурга, и "Глазами человека моего поколения" Симонова - это лучшее, что они написали наряду с газетной публицистикой и репортажами периода Великой Отечественной.) Оба - настоящие, до мозга костей, газетчики. Писали по-ремесленному много, быстро, качественно, по заданию, а не по настроению. В логике: "... и вышли без задержки наутро, как всегда, "Известия", и "Правда", и "Красная звезда". Один был королем, как сказали бы сейчас, Op/Еd, полосы мнений и комментариев. Другой - королем репортажа. И то и другое - штучные жанры в журналистике. А уж в глухие советские годы, когда понятия "новости" в собственном смысле слова не существовало, читалось по-настоящему только это.

Эренбург, конечно, был пофартовей. Даром что еврей и почти француз. Но для полноты картины поколение читало обоих. К тому же Симонов умер позже, и в количественном отношении его книг на полках родительской библиотеки больше. А в том публицистики вложены листочки из блокнота, на которых - переписанные откуда-то (из журнала с казенным штампом библиотеки дома отдыха?) поздние, иронично-мудрые стихи Симонова. Переписанные четким маминым почерком: "Кабы дубы шли на гробы, а не на лбы..."