Передвижения столиц какого-либо государства (если они происходили) - предмет изучения не только политической или исторической географии, но и метагеографии - особой исследовательской области на стыке науки, литературы, философии и искусства. В рамках метагеографии изучаются и осмысляются глубинные, онтологические закономерности перемещения столиц, связанные со спецификой географического воображения, проявляющегося и проявляющего себя на определённой территории. Естественно, что различные политические, культурные, социальные, экономические факторы подобных перемещений рассматриваются здесь как уже вторичные психологические мотивации. В то же время, само формирование конкретного географического воображения, ведущее, в том числе, к разработке метагеографических стратегий, есть опосредованный результат воздействия тех же политических, социальных и прочих факторов, архетипически воспринимаемых и преобразуемых в онтологическом плане. Собственно географическое положение столицы - прошлой, настоящей или будущей - оказывается мощным, узловым метагеографическим образом, собирающим, синтезирующим и результирующим основные этапы хода географического воображения.

Мы можем говорить о метагеографии русских столиц в ретроспекции, анализируя их перемещения в прошлом. Такие ретроспекции интересны и сами по себе, однако для нас в данном случае интересна возможность построения концепции, способной предсказывать и прогнозировать подобные перемещения в будущем. Таким образом, минимальная ретроспекция оказывается необходимым звеном в создании целостной метагеографической концепции, ориентированной на онтологическое видение проблемы. Столица в метагеографическом смысле всегда лишь узел, точка в сети, которая включает как прошлые, так и будущие состояния. Мы можем говорить здесь о метагеографическом пространстве, в рамках которого историческое/политическое время является динамической функцией целенаправленного стержневого или осевого географического воображения.

Перемещения русских столиц – дерево, чьи корни, ствол, ветви, крона постоянно изгибаются, трансформируются, меняются, пытаясь соответствовать почве, воздуху, ветру, небу Северной Евразии. Осмысляя метагеографические векторы русских столиц, можно сказать, что главный ориентир – восток. Но этот восток – метагеографический, могущий на отдельных этапах быть «западом», севером» или «югом». Пространство, постепенно проявляющееся цивилизацией и государством, может «вести себя» по-разному – в зависимости от метагеографических обстоятельств. Главное свойство российского пространства – гибкость и порой нерасчленённость отдельных конфигураций (соотношений, людей, мотиваций, городов, путей, границ). Это не метагеографическая «мутность» или же «непрояснённость», но расширяющаяся – незаметно или рывками, импульсивно – изворотливость.

Антично-византийские корни русского пространства, проросшие древним Киевом, видели небо лесного северо-востока. Российская государственность, обязанная не только сакрализованному Киеву, но и более свободно-профанному Новгороду (пытавшемуся именами св. Софии, апостола Андрея и других христианских святых возвысить свою метагеографическую легенду), возрастала повторяющимся столичным удвоением пространства, дававшим всякий раз новую оптику, новый внутренний и одновременно внешний взгляд. Так Древняя Русь невозможна без оппозиции Новгорода и Киева, так Московская Русь взращивает неострое, притушенное противопоставление Владимира-на-Клязьме и Москвы; так, наконец, являют себя в строго симметричной асимметрии Петербург и Москва. И Петербург, прямо скажем, на тот, живой момент собственного метагеографического взлета (XVIII – начало XIX в.), сугубо «восточен» в сумасшедшей попытке «украсть Европу».

Что даёт по большому, «гамбургскому счёту» перемещение столицы? Это не новость для многих стран и государств. Случай России интересен особенно: он ярко показывает одновременно скрытую и открытую сеть метагеографических возможностей и реальностей, располагаемых в государственном/цивилизационном пространстве, мыслимом как сакрально-идеологический «генератор». Суть не только в том, что «легитимная сакральность», обеспечивающая благое развитие государства, может, как бы незаметно, плыть, перемещаться в политико-географических, а, главное, в метагеографических координатах. Пространство есть изначальная сакральность, и, непрестанно меняясь в своём образе, оно неуловимо смещает и собственную сакральность – как «справедливость» того или иного размещения, локализации, передвижения, путешествия. Коль скоро российская цивилизация может трактоваться как интересный пример геократии, то её ставшие, неставшие, становящиеся, мечтаемые, воображаемые столицы показывают сеть наглядного мышления-бытия, проецируемого самим образом российского пространства.

Так или иначе, метагеографическая сеть русских столиц захватывает пространство, длящее себя зеркальностью повторяющегося и расширяющегося удвоения. Пространство – не цифра и не число – и когда мы говорим об удвоении, это означает лишь очередное расширение взгляда на пространство, возможное во всяком новом образе. Как только какое-то метагеографическое поле становится областью образных/реальных гаданий, оно исключается из профанности обыденных решений здравого политического, экономического или социального смысла. Двоящиеся столицы – просто ход метагеографического мышления и решения; он фиксирует сразу и живучесть, и сомнительность каких-либо двойных вычислений. Берутся область и образ одновременно, и в них прорастают ветви столиц. Но зеркальность может быть, как мы знаем, бесконечной в своей конечности: допетербургские (предпетербургские) зеркала Москвы – Вологда или же Архангельск – упёрлись в итоге в Балтику как бессознательное бесконечного европейского поворота России на восток.