Магия революции

От редакции. РЖ возвращается к теме революции, к которой мы обращались не однократно. Американского профессора Эрика Селбина можно назвать одним из ярких современных исследователей революций. Его можно назвать одним из тех, кто в конце 1980-х привлек внимание к необходимости анализа влияния человеческой деятельности и культуры на революционный процесс.

Недавно в сборнике статей "Концепт «Революция» в современном политическом дискурсе" был опубликован первый текст этого исследователя революций на русском языке.

«РЖ» удалось побеседовать с профессором Селбиным о проблеме изучения революций, об их «магическом реализме», а также их старых и новых призраках.

* * *

РЖ: Профессор Селбин, на какой стадии эволюции находятся сейчас изучение революций? Существуют ли какие-либо значимые теоретические ответвления в рамках этого исследовательского направления?

Эрик Селбин: Исследование революций на данный момент, как мне кажется, попало в очень щекотливое положение, причем все гораздо сложнее, чем это может показаться на первый взгляд.

Мне кажется, что классическое определение революций Т. Скочпол как «стремительных, коренных трансформаций государственных и классовых структур … сопровождаемых и частично поддерживаемых классовыми восстаниями снизу» сохраняет свое доминирующее положение. В то же время существует достаточно современных работ, авторы которых пытаются расширить и углубить понимание революции, добавляя в него то, что кажется упущенным. Это затрагивает другой аспект проблемы — существуют примеры явно революционных ситуаций, даже успешно реализовавшихся, которые явно не соответствуют приведенному ранее определению. Как нам поступить с современными сапатистами в Мексике или «цветными революциями» 1989 г. в Восточной Европе, что делать с относительно недавними революционными движениями в Чили 1970 г. или на Ямайке в 1972 г.?

Размышления об этом феномене продолжаются, как и о его фундаментальных вопросах — почему сегодня именно тот день, когда кто-то решает взять в руки оружие и начать восстание в той или иной форме? Мы продолжаем исследовать целую вселенную революционных случаев: должна ли она быть небольшой и ограниченной (Франция 1789, Россия октября 1917, Китай 1949, Куба 1959) или широкой и обширной, включать любой случай, когда начинается игра революционного воображения и революционное настроение сплачивает людей, где назрела революционная ситуация и где с редкими исключениями революция побеждает?

РЖ: Насколько ваши исследования и работы ваших коллег пересекаются с ключевыми академическими направлениями в американской социологии и политической науке? Не являются ли исследования революций, если так можно сказать, чем-то вроде научного сектантства или, если хотите, проявлением нонконформизма?

Э.С.: Тут все достаточно непросто. Доминирующий в политической науке дискурс дает небольшое — если вообще какое-то — пространство для изучения революций, а в социологии данная проблема, кажется, попадает под уже оформившуюся тему коллективного поведения. Историки, как и антропологи, уделяют некоторое внимание этому вопросу, но достаточно небольшое. При всем при этом такие исследователи, как Данн, Форан, Голдстоун, Гудвин, Кумар, Пейдж, Парса, Скочпол и Викхэм-Кроулей — весьма пристально изучают революции и их мнения имеют значение.

Мне не кажется, что вы всерьез считаете, будто изучение революций свидетельствует о каком-то нонконформизме, тем более, что сегодня большая часть соответствующего академического дискурса в странах Севера/Запада связана с дискуссиями о терроризме, гражданских войнах, несостоявшихся государствах и гражданском обществе. В этом отношении проблема революции толкуется как своего рода реликт на границах истории, область для тех немногих непокорных, которые смеют противостоять неизбежной «неолиберальной» волне.

РЖ: Согласно вашим работам и тому, что о вас пишут ваши коллеги, вы один из тех, кто призывает обратить внимание на значение культуры и самой человеческой деятельности при исследовании революций. Как это согласуется с изучением их структурных факторов?

Э.С.: Структурные факторы имеют решающее значение, и ни одно значительное исследование не может их игнорировать. Структурализм и анализ самой человеческой деятельности могут в тех или иных обстоятельствах иметь значение. Сама возможность влияния людей на события зависит от особых исторических условий или, как Маркс хорошо ухватил это в одной фразе, люди творят свою собственную историю, но они делают это при обстоятельствах, которые сами не выбирают. Взаимодействие обстоятельств и волевых действий, где ни одно из двух не существует само по себе, создает человеческую историю: возможности осознаются, делается выбор, различные пути обретают своих последователей. Мне кажется, что наиболее эвристичные объяснения и удачные ответы в большей степени даются теми теориям, которые с одинаковым вниманием относятся как к индивидуальной деятельности, так и к влиянию структур. Я не знаю ни одного случая, когда бы структурные факторы или условия сами по себе двигали бы какое-либо общество или людей в исторический процесс или через него.

РЖ: Эдмунд Бёрк и Карл Маркс в XVIII и XIX веках каждый по-своему написали про призраки революции. В вашей работе о современных революциях в Латинской Америке вы пишите об особом «магическом реализме», который характерен для традиции революционного сопротивления и культуры этих стран. Без предварительного ознакомления с названными текстами все это может показаться весьма странным. Действительно ли «магия» и «призраки» являются спутниками каждой революции и ее истории?

Э.С.: Моя попытка апеллировать к «магическому реализму», а также кое-какие размышления о «магических революциях» — все это было стремлением ухватить что-то, что кажется и ощущается мною как иллюзорный, возможно, мифопоэтический момент, наполняющий сердца людей так же, как и их мысли. К тому же «глобализация» (что бы это слово ни означало) сводит многих из нас во времени и месте, напоминающем о магической реалистической новелле, наполненной разветвленными путями, мистическими рынками и вещами, не только либеральной демократией, не тем, чем это все кажется на первый взгляд. В нашем мире для слишком многих из нас фантастическое, мифическое и магическое кажется чересчур банальным. Но одна особенность наполняет все революционные устремления - ощущение собственной действенной силы. Это ощущение может оказывать магическое воздействие на людей, вызывать в них сильнейшее чувство устремленности к чему-то иному.

Что касается призраков, то мне кажется, что достаточно часто, по крайней мере со времени обращении участников Парижской Коммуны к 1789 году и большевиков, чествовавших Робеспьера и коммунаров, революционеры пытались использовать (нежели изгонять) призраков. Современные революции часто являлись чистыми актами некромантии, вызывавшими в воображении духов умерших с целью повлиять на ход событий. Это сопряжено со значительным риском, ведь революционеры пытаются действовать между прошлым и будущим, реальным и вымышленным, «фактом» и «фантазией». Культ становится некромантией, когда революционеры пытаются общаться с умершими через свои произведения или деяния.

Кто контролирует этих призраков? Кто с ними говорит и кому разрешено говорить за них — все это весьма непростой вопрос. Тем не менее, мне кажется, что способные вызывать и пробуждать умерших (тех, кого Маркос обозначил как «истинные стражи слов наших мертвых») говорят с каким-то особым резонансом для ныне живущих людей и помогают выковать связи внутри того, что должно быть представлено как вечная борьба. Способность вызывать героев и мучеников революций является мощным и убедительным средством, обрести которое стремятся как совершившие революцию, так и те, кто противостоит ей.

РЖ:Как вы могли бы определить недавние события в Сербии, Грузии и на Украине (так называемые «цветные революции») с точки зрения их соответствия «классическим» революциям?

Э.С.: С моей точки зрения, здесь не стоит вопрос о том, можем ли мы использовать некоторые, возможно, большинство подходов к революциям, чтобы понять эти события. Можно отметить замечание Гартона Аша о событиях 1989 года как о «рефолюциях» — неологизме, цель которого описать некоторую комбинацию реформы и революции.

Как бы то ни было, я думаю, что даже если мы решим не рассматривать эти события как революционные по своей сути, то они все равно ясно демонстрируют нам элементы революционности. Это может быть осмыслено как пример революционного воображения, настроения и революционной ситуации. Тем не менее, их революционные последствия кажутся мне весьма дискуссионными, хотя, возможно, слишком рано говорить об этом. Здесь стоит напомнить что, как некоторые полагают, мы еще до сих пор пытаемся осознать последствия Французской революции.

РЖ:Не был ли «магический реализм» этих современных событий просто следствием использования специальных социальных и политических технологий?

Э.С.: Я не очень уверен, но, думаю, что эти революции соотносимы с понятием «магического реализма», хотя, я подозреваю, что для большинства людей из Восточной Европы и СССР события 1989-91 имеют гораздо большее магическое значение. Если различные технологии и играли роль в тех событиях, которые вы называете «цветными революциями», то они, скорее, позволяли большему числу участвовать в происходящем и сильно усложняли ситуацию для тех представителей власти, которые пытались подавить эти события, и, соответственно, сами процессы.

РЖ:В России и других бывших социалистических странах существует множество образцов революционной культуры: памятники Ленину, советская символика, песни, названия улиц и многое другое. Эти вещи еще обладают силой нести «магический реализм» или она полностью утрачена?

Э.С.: Я непрестанно поражаюсь живучести и силе символов, являются ли они в форме «Марсельезы» (или «Интернационала») и Дня Бастилии, красного знамени Парижской Коммуны, Мавзолея Ленина, берета Че Гевары, маски Субкоманданте Маркоса. Я действительно думаю, что эти вещи обладают «магическими» смыслами для людей, в определенном роде являются талисманами, заключающими в себе трепет, чудо и особое значение, которые не всегда легко выразить. В этом отношении мое предположение состоит в том, что даже сегодня, когда они пробуждают очень смешанные чувства, Октябрь 1917 и события в Зимнем Дворце или Смольном институте, события 1921 г. в Кронштадте, борьба с Троцким и фигура Сталин, — все это сохраняет свое значение.

РЖ: Сегодня, как мы знаем, финансовый и экономический кризис окутывает весь мир. Однажды Маргарет Тэтчер выдвинула достаточно известный лозунг, согласно которому «нет другой альтернативы, кроме капитализма» TINA. Современный психоаналитик Славой Жижек в одном из своих интервью сказал: «Альтернатива капитализму невозможна, но необходима». Какой ответ на этот вопрос у вас?

Э.С.: Наиболее веским ответом на это является ТАТА — существуют тысячи альтернатив. Впервые предложенный активистами общественных движений, он был достаточно быстро принят исследователями революций. Конечно, все эти альтернативы (не)возможны, но в самой этой невозможности кроется их сила. Сам Жижек, вторящий студентам и рабочим Мая 1968 года в Париже, призывает нас быть реалистами и требовать невозможного. Это относится к движению рекуперации в Аргентине, «горизонталистским» организациям в Боливии, возродившемся идеям анархо-синдикализма и коммунизма на основе советов в Европе, — всему тому, что Хард и Негри назвали «множеством». Все это представляет собой мириады «альтернатив». Может ли какая-либо из них заменить капитализм — мне не кажется это чем-то совсем невозможным. Кто в свое время думал, что «феодализм» (достаточно непростое понятие) будет так быстро вытеснен со своих исторических позиций? Кто предполагал, что Россия претерпит столь кардинальные перемены с 1917 по 1924 гг. или после событий 1991 г.?

Размышляя об этом, мне в голову приходит название последней работы Алексея Юрчака — «Все было навсегда, пока этого не стало». До тех пор, пока капитализм неолиберальной демократии определяет дискурс и концептуализации того, что (не)возможно, мы не должны позволить ему оставить в тени или мистифицировать желания людей или то, что происходит вокруг. Есть много вещей, которые продолжают влиять на историю – люди пытаются улучшить собственную жизнь, обеспечить жизнь своих детей и внуков. Поскольку все они изыскивают средства для этого через выбор тактики и стратегии, они будут полагаться на тот «набор инструментов», который имеется в их сознании. Как раз одним из этих инструментов являются истории (песни и символы) и стратегии сопротивления, восстания и революции. Все это они вполне могут использовать в привычных для них формах или в каких-то новых их вариациях, как зачастую и бывает, при открытии новых путей, которые мы все же должны себе вообразить.

Беседовал Александр Никифоров

       
Print version Распечатать