Левая рука не знает…

Недавний спор (условно) правых с (условно) левыми я воспринял, в первую очередь, как свидетельство их существования (впрочем, тоже весьма условного). Однако полемический задор и чудовищный рессентимент, продемонстрированный его участниками, к которым я отношусь с неизменным уважением, заставили меня задуматься о том, все ли у нас в порядке.

Социальная и политическая философия – область знания, весьма уязвимая, политико-идеологические пристрастия здесь живут и размножаются в благоприятной среде. Как тот, кто давно забросил интеллектуальную диету и интересуется правыми, всю жизнь занимаясь левыми, я хотел бы заметить, что спор был, прежде всего, о вкусах. В этом его увлекательность, но в этом же – его бессмысленность. Особенно когда дебаты о плодотворности философских идей перерастают в (далеко не прозрачный) разговор о цитируемости и тиражах и о том, кто круче – Клетт или Зуркамп. Или когда даются квалификации типа: Х сказал А раньше, чем Y, эрго Х "актуальнее". Случай немецкой консервативной традиции здесь особенно показателен. Связь ее с романтизмом и гегельянством ничуть не менее очевидна, чем реверансы Беньямина или Агамбена в сторону Шмитта. Налицо бесконечный регресс.

Еще печальнее, когда обсуждение наследия превращается в анализ эксклюзивистских академических практик. Складывается впечатление, что в философии больше ничего и нет, и будь у нас больше данных, мы бы с упоением обсуждали, какую козью морду Платону состроил Аристотель, основав альтернативную "философскую институцию". Не философия должна быть частью политики, а наоборот, политика должна пониматься как момент философской жизни, иначе - скучно. Ибо долго наблюдать за тем, как личные идиосинкразии превращаются в философские "ставки", могут разве лишь те, кому мало дела и до философии, и до печального ее состояния в нашей стране.

Нет ничего странного в том, что какому-то исследователю чужды какие-то традиции, равно как и в том, что философская критика перемежается идеологическими упреками. Вряд ли стоит удивляться тому недоверию, которое специалист по Х высказывает по отношению к тем, кто ругает Х (или хвалит). Сложнее понять недоверие специалиста по Х к тем, кто занимается чем-то кроме Х. И ни в коем случае нельзя запрещать специалисту по Х заниматься и дальше Х-ом. Это, разумеется, превратит любого Х и любого специалиста по Х в гонимых, а писания Х - в заветную эзотерическую премудрость. Думаю, что любой разумный специалист по Х отказался бы от такой судьбы.

Важно понимать, что без упреков не обойтись. И важно честно признать, что с поправками на историческую ситуацию Юнгер и Шмитт оказались в одном лагере, а покинувшие Германию антифашисты (в том числе и увлекавшийся одно время правыми идеями Томас Манн) – в другом. Что Блох и Брехт одобрили советские показательные процессы 30-х годов, а Лукач в пылу революционной борьбы отдал небезызвестный приказ о расстреле.

В 1935 году Блох выпустил в Цюрихе книгу "Наследие нашей эпохи". Помимо прочего там предлагалось, грубо говоря, украсть у правых миф, сделать марксизму прививку иррационального, не забыв, конечно, о революционной диалектике и коллективном историческом субъекте. Призыв, конечно, запоздал: многие ходы мысли давно были общими. Но если сохранить трезвость мысли, если знать, что хотя человек – это звучит гордо, но если враг не сдается, то его уничтожают, – можно работать дальше, переводить, если хочется, и ударять Гундольфом по Беньямину, Клагесом и Фрайером – по Лукачу, а Бенном – по всему левому искусству. В конце концов, публика требует музыки. Но вряд ли концерт удастся, если у скрипки останется одна струна или если у рояля выломают клавиши, неважно – "левые" или "правые".

       
Print version Распечатать