Куда пропал современный русский рассказ

(о Литературной премии им. Казакова)

Справка:

Литературная премия имени Юрия Казакова (за лучший рассказ года) учреждена журналом «Новым мир» и Резервным Благотворительным фондом. Премия вручается с 2000 года. Лауреатами ее за двенадцать лет работы стали авторы более чем семидесяти рассказов - Игорь Клех, Марина Вишневецкая, Нина Горланова, Виктор Астафьев, Евгений Шкловский, Дмитрий Галковский, Асар Эппель, Сергей Солоух, Борис Екимов, Ильдар Абузяров, Денис Осокин, Аркадий Бабченко, Олег Зайончковский и многие другие. В жюри премии, которое сменяется более чем наполовину каждый год, в разные годы входили Михаил Бутов, Руслан Киреев, Андрей Немзер, Ольга Славникова, Андрей Волос, Владимир Новиков, Мария Ремизова, Антон Уткин, Майя Кучерская, Илья Кукулин, Леонид Костюков, Дмитрий Бавильский, Валерия Пустовая, Александр Иличевский и другие.

2 февраля в Культурно-просветительском центре Библиотеки имени А. П. Чехова состоялся вечер журнала «Нового мира», на котором вручались дипломы лауреатов премии за 2011 год. Лауреатами премии стали:

Всеволод Бенигсен - за рассказ “Глебов-младший” ("Знамя", № 3)

Марина Вишневецкая - за рассказ “Бабкин оклад” ("Знамя", № 6)

Ксения Драгунская - за рассказ “Куртка Воннегута” ("Новый мир", № 5)

Николай Кононов - за рассказ “Аметисты” ("Знамя", № 8) - первая премия

Анна Матвеева - за рассказ “Обстоятельство времени” (“Сноб” № 34-35)

Леонид Юзефович - за рассказ “Поздний звонок.1995” ("Знамя", № 8)

* * *

Самый частый вопрос, который задают нам коллеги: а какой, собственно, литературой занимается премия Казакова? Вопрос понятный. Литератур у нас сегодня, по сути, две. Одна - это тексты писателей, которые представительствуют от сегодняшней литературы перед широким читателем, - условно говоря, Быков, Шишкин, Прилепин, Пелевин. И поклон им за это. Далеко не самое плохое представительство. Ну а другая литература - это та, в которой, собственно, и происходит ее реальное движение, формируется ее сегодняшняя эстетика. По идее, эти две литературы должны быть одним целым, но, увы... Алла Латынина уже описывала характерный для этого параллельного сосуществования литератур сюжет, когда в прошлом году при голосовании членов жюри рассказ звездного Захара Прилепина, например, был уверенно потеснен рассказами мало известных широкому читателю Артура Кудашева и Максима Осипова.

Нет, никакого специального отбора при выдвижении рассказов на премию не существует. Отбор идет по реальной художественной и интеллектуальной значимости текстов. Экспертам премии нет дела до наличия или отсутствия звезд на литературных погонах авторов. Более того, сама схема работы премии, который мы придерживаемся уже много лет, исключает, как мы надеемся, влияние каких-либо внелитературных соображений при оценке текстов. То есть каждому из членов жюри оргкомитет премии рассылает списки выдвинутых на премию рассказов, а затем члены жюри возвращают список с выставленными против каждого рассказа баллами. Председателю жюри остается только сложить баллы, которые и определят лауреатов премии. Вот и весь процесс. То есть никаких обсуждений и споров при выработке окончательного решения. Только голая математика, точнее, арифметика. Расчет здесь - на эстетическую вменяемость экспертов и их абсолютную независимость. И потому итоги этой премии, как правило, абсолютно непредсказуемы.

Главным результатом работы нашей премии мы считаем лонг-лист. И приоткрою одну небольшую тайну премиального сюжета этого года: какого либо резкого отрыва в баллах у рассказов, вошедших в шорт-лист, от тех, что вошли в список «Пятнадцать лучших рассказов года», не было. И потому шесть рассказов из шорт-листа можно считать своеобразным представительством этого длинного списка.

В этом году члены жюри прочитали более пятидесяти рассказов, и вот такое «сплошное» чтение разнящихся, иногда достаточно сильно - и по проблематике, и по авторским манерам, – текстов помогает уловить нечто, что возникает в них поверх индивидуальностей ее авторов – уловить намечающиеся тенденции сегодняшней литературы.

У меня, например, по завершению чтения возникло ощущение, что мы наблюдаем смену ориентиров в нашей прозе – ориентация на остроту социальной проблематики, которая совсем недавно была объявлена чуть ли ни главным брендом в нашей сегодняшней литературе (скажем, в молодой прозе так называемых «новых реалистов»), сменяется ориентацией на проблематику бытийную, на художественное исследование самого феномена современного человека.

Вот скажем, рассказ Марины Вишневецкой «Бабкин оклад», сюжет которого выстраивается историей взаимоотношений, вернее, драматичным отсутствием таковых у двух женщин, живущих в одной квартире: хозяйки квартиры, скажем так, типичной «советской тетки», и ее жилички - «новорусской» офисной барышни. И разделяет их не просто «поколенческое», то есть природное, естественное, но - нечто большее. В изображаемой Вишневецкой ситуации перед нами представители чуть ли ни двух разных, почти безнадежно разошедшихся миров, на которые раскололась Россия. И рассказ ее мы читаем еще и как сегодняшнюю вариацию традиционного для русской литературы повествования про «отцов и детей» - художественного исследования драматичных, а иногда и трагических расколов русской жизни. Именно сегодняшнюю. Дело здесь не в только в изображении типов и атрибутики сегодняшней жизни, но, прежде всего, - и это принципиально важно - в том, как автор сопрягает в своем тексте бытовое с бытийным.

Наличие вот такого сопряжения становится, если судить по рассказам 2011 года, одним характерных признаков нового рассказа.

Оно присутствует даже в текстах, материал которых и стилистика вроде бы не предполагают художественной многомерности. Ну, скажем, в рассказе Леонида Юзефовича «Поздний звонок. 1995», где описывается «случай из жизни» писателя, писателя очень даже конкретного, издавшего документально-историческое повествование о бароне Унгрене и гражданской войне в России, которому звонит один из читателей с претензиями за искажение светлого образа их предка, мелькнувшего на страницах его книги в эпизоде зверской расправы-глумления над женщиной. То есть перед нами как бы сугубо документальное повествование, в котором автору удается выстроить, уже как художнику, необыкновенно емкую метафору наших взаимоотношений с нашей историей, с нашим собственным прошлым.

Или вот, например, почти классический по форме «русский дорожный рассказ» Николая Кононова «Аметисты», содержание которого составляет разговор со случайной попутчицей в вагоне поезда; то есть автор пишет летучий портретный очерк, дополненный впечатлением от еще одной случайной встречи с попутчицей, на этот раз, в театре. И именно в таком, «незамысловатом» по форме повествовании Кононов разрабатывает сложный, разветвленный «сюжет советской ментальности», в частности, сюжет наших взаимоотношений с культурой и, возможно, ответственности самой этой культуры за позднейшие уподобления ее себе русским ХХ веком. Это рассказ об удушающем запахе чистоты и опрятности «простой коммунальной жизни», подсвеченной светом высокого русского искусства; рассказ о той форме любви матери к сыну, которая будет похлеще лютой ненависти.

К опять же традиционному, как бы обкатанному во второй половине прошлого века мотиву обращается Анна Матвеева в рассказе «Обстоятельство времени» - в повествовании про школьную учительницу, тайно влюбленную в своего ученика. Но с первых же абзацев рассказа, в которых идет примерка имени для героини, возникает художественная рефлексия по поводу самого канона «учительского рассказа». И именно она во многом движет сюжет этого рассказа с жестким драматическим финалом – по сути, перед нами разработка сложного и внутренне драматичного «сюжета самоидентификации».

Этот же «сюжет самоидентификации» выстраивает изнутри рассказ Всеволода Бенигсена “Глебов-младший”, герой которого пытается поспорить, не больше – не меньше, как с судьбой. Рядового, дюжинного по всем признакам обывателя вдруг пробивает экзистенциальный ужас. Обнаружив неимоверное количество удивительных совпадений в периодичности основных событий жизни своей и своих близких, а также - в самом течении мировой истории, он приходит к выводу, что все в нашей жизни предопределено. И, значит, тебя на самом деле и нет вообще. Твоя воля, твои мечты, твои намерения – не твои. Ты робот, кем-то запрограммированный.

Представляя рассказы шорт-листа, я отмечал повсеместное почти обращение сегодняшних писателей к традиционным (прошлого и позапрошлого века) повествовательным формам русской прозы. И при этом в прозе их не чувствуется запаха нафталина. Более того, проза их воспринимается еще и как новость эстетическая. Представленные здесь писатели не занимаются перелицовкой старых форм. Здесь движение в другом направлении – задачи, которые они ставят сегодня перед собой, сами ведут их к взаимоотношениям – и достаточно сложным, иногда парадоксальным, – с формами классическими. Причем традиции, в которых они работают, могут быть самыми разными. В этом отношении очень интересен рассказ Ксении Драгунской «Куртка Воннегута», в котором отчетлива художественная рефлексия по поводу русской экспериментальной прозы 70-80-х, как бы продолжающая у автора ее рефлексию по поводу совсем недавно закончившейся позднесоветской эпохи. Тональность этого текста можно сравнить с тональностью мартиролога. Героиня рассказа описывает историю своей компании, автор – историю своего поколения. Используя гротескные сочетания лирической тональности и атрибутики жесткого, чернушного почти, «письма». А также - сложное переплетение интонационных потоков, определяющим из которых становится горечь, с которой героиня перечисляет все то, что время сделало с ее давними друзьями (а, возможно, - что они сами сделали со своим временем).

Ну и в заключение этого микро-обзора вернусь к тому, с чего начал, – к двум образам нашей литературы. Многолетняя работа премии Казакова, показала, например, что с точки зрения профессионалов лучшими чаще всего оказываются рассказы, публикуемые толстыми журналами. Которые – журналы – образ современной литературы для широкого читателя уже не определяют. В этой своей функции журналы отодвинуты разного рода литературными шоу на ТВ и издательскими пиар-акциями. Журналы становятся чем-то вроде полузакрытой от широкой публики творческой лабораторией, где вызревает завтрашний день нашей литературы.

То есть, добавлю здесь, для интересующихся состоянием современной малой прозы: для того, чтобы «быть в курсе», вполне достаточно иметь под рукой ресурс «Журнального зала», а также регулярно пользоваться справочным его разделом «Литературно-художественные журналы в Интернете». Нет, для меня, например, имеющего непосредственное отношение к ЖЗ, это должно быть вроде как бы приятно, но, честно говоря, большой радости от этого не испытываю. Когда-то (то есть со второй половины XIX и почти до конца ХХ века) рассказ был самым демократичным жанром в русской литературе, то есть в подавляющем большинстве еженедельных газет и журналов обязательно был рассказ. Сегодня не так. Современный рассказ практически исчез из поля зрения широкого читателя. Редкие прорывы его мы наблюдали в журнале «Новый очевидец» (светлая ему память), в «Саквояже-СВ», «Снобе», «Искусстве войны» и еще, может быть, в двух-трех, ориентированных на широкого читателя изданиях. Больше на память ничего не приходит. А жаль. Итоги более чем десятилетней работы премией Казакова демонстрируют достаточно высокий уровень современного рассказа. И вынимая его – рассказ – из нашего культурного обиходы, мы обедняем себя. Обедняем искусственно.

Более подробное представление рассказов 2011 года см. здесь

       
Print version Распечатать