Критика националистического разума. Часть I
Критика националистического разума. Часть II
Критика националистического разума. Часть III

Аппарат субъективности
Критика националистического разума возможна, если осуществление этой критики будет совпадать с выявлением границ ее применения. Именно поэтому, исходя из того, что подобная критика является критикой par excellence, мы должны связать проблему национального самосознания с проблемой критического мышления "как такового".

Разум только тогда становится чистым, когда оказывается в состоянии избавлять себя от примесей. Избавление от примесей суть не что иное, как критика. Критика разума предполагает превращение его в критический разум. Но что это собственно такое, критический разум? Это инстанция, которая целиком превращается в процедуру: самоочищения.

Самоочищение вовсе не сводится к избавлению от предрассудков. И совершенно не исчерпывается "пробуждением от догматического сна". (Это пробуждение, навеянное чтением Д.Юма, составляло любимую грезу И.Канта, породившую в свою очередь немало чудовищ.)

Скорее, самоочищение позволяет разуму зациклиться на себе, обрести самотождественность (или, как сказал бы Н.Луман, аутореферентность.)

Однако, никто иной как Кант показывает, что для обретения самотождественности недостаточно только сознавать себя. Нужно еще и познавать свое Я. А это, как подчеркивал Кант, совсем не одно и то же. Для познания нужна определенность, причем определенность понимается как наличие предмета.

Как пишет в своей главной книге великий немец: "...я познаю себя не потому, что я сознаю себя мыслящим, а только в том случае, если я сознаю содержание меня самого как определенное в отношении функции мышления. Поэтому все модусы самосознания в мышлении сами по себе еще не есть рассудочные понятия об объектах (категории), а суть только логические функции, не дающие мышлению знания ни о каком предмете, стало бы не дающие также знания обо мне как о предмете. Не осознание определяющего Я, а только осознание определяемого Я, то есть моего внутреннего созерцания (поскольку его многообразие может быть объединено согласно общему условию единства апперцепции мышлении), и есть объект" [ Кант; Критика чистого разума; 1994;с. 306-307].

Лекалом, в соответствии с которым очерчиваются контуры определяющего Я, упоминаемого немецким философом, выступает политическая нация. Последняя является новоевропейского воплощением социального тела, которое в соответствии с древней политарной практикой наделяется более индивидуальными чертами, нежели отдельные индивиды, берущие на себя функции его органов. Что касается определяемого Я, то с ним оказывается сложнее.

Политическим выражением кантовского единства апперцепции выступает гражданское общество. Однако институтом, скрепляющим эту общность, выступает административная корпорация. Гражданско-правовая социальность устроена по принципу матрешки: внутри одной корпоративной оболочки всегда находится другая - ее уменьшенная копия. Чем меньше копия - тем серьезнее ее значение. Меньшая копия как бы санкционирует большую, предоставляет ей право на существование.

Соответственно, парадоксальным образом, большая общность постепенно оказывается все меньше ее уменьшенной копии. Феномен подобного уменьшения предполагает последовательность совершенно другого рода. Это величественная и бесконечная иерархия сфер господства, имя которой "государство".

Давая "добро" на возможность познания, бюрократическая инстанция не просто обеспечивает человеческую самотождественность, но и делает бюрократический разум тем самым предметом, который открывается в нашем самопознании. При этом аутореферентный, то есть приобретший предметную самотождественность, разум и есть субъект. Вне этой самотождественности, явленной нам через возможность познавать самих себя, нет и не бывает никакой субъектности и субъективации.

Критика националистического разума действительно возможна. Она связана с отделением любых помех, мешающих обретению идентичности. Однако самотождественность возможна при выполнении одного важного условия: наше превращение в субъектов совпадает с тем, что человеческий разум приобретает черты особой машины: бюрократического аппарата.

Бюрократический интернационал
Граница националистического разума, а вместе с ним и модернистского самосознания "как такового", пролегает в точном соответствии с границей национального государства. При этом, в отличие от этноцентристских обществ древности, эта граница оказывается теперь как постоянно смещающаяся и расширяющаяся.

В ситуации, когда и в "мировом обществе" (Луман) усматривают способ обретения глобальной исторической судьбы (так, например, считает У.Бек), становится ясно, что глобализация с самого начала представляет собой всего лишь способ (а вовсе не следствие) трансформации национально-государственных общностей. Национальное государство вовсе не исчезает, а просто детерриториализуется в процессе глобализации.

Глобальный мир являет собой скорее эффект миграции, а не мутации национального государства.

Это значит, что, отталкиваясь от "чужого", националистический разум и сегодня воплощает логику самоописания полностью соответствующую политической практике поиска других, чужих, врагов. Однако, поскольку самосознание начинается с умения переносить внимание на себя, националистический разум узнает себя в бюрократическом. Бюрократический разум выступает, таким образом, инстанцией тождества националистического разума с самим собой.

"Целерациональность" бюрократии становится сознанием сознающего субъекта.

При этом "целерациональное" мышление заранее содержит в себе любую перспективу расширения государства-нации (и, соответственно, любую версию глобализма), просто потому, что воплощает смысл (в его наиболее универсальном на настоящее время прочтении.)

Итак, обращаясь на самого себя, националистический разум превращается в бюрократический (и бюрократизирующийся) разум. Подобное превращение составляет неотъемлемое условие (само)сознания. Раздвижение границ национального государства оборачивается расширением границ бюрократического интернационала.

В ситуации такого превращения "враг", к которому неизменно обращен националистический разум, оказывается внутренним и только внутренним врагом.

Точнее было бы сказать, во вражескую силу превращается все внутреннее, а значит и сама имманентность.

Народ каксемиосистема
С точки зрения критики националистического разума апория национального самосознания состоит в том, что оно отсылает нас к непознаваемому Я. Можно даже сказать, что в качестве "Я" для национального самосознания выступает само непознаваемое.

Отсюда следует, что, вполне возможно, самосознание оказывается национальным лишь в силу того, что не может обрести некое Я в качестве предмета, а значит субъекта и объекта. Это Я, которое неизменно мыслится по аналогии. И само выступает аналогией, поскольку кроме аналогии в нем ничего нет. Речь, соответственно, идет о Я, не способным стать опорой, основанием. Не являясь основанием, оно целиком основано на уподоблении, отсылке, референции.

Иначе говоря, "Я" национального самосознания - это декларация независимости в чистом виде.

Проблема любой декларации независимости, как показывает Жак Деррида в знаменитом докладе, посвященном 200-летию одноименно американского документа, заключается в отсутствии у представителей полномочий для представительства. "Qui signe toutes ces autorisations de signer?" - звучит вопрос Деррида. Слегка переформулировав, мы должны спросить вслед за покойным французским философом: кто уполномочивает группу представителей А, действовать от имени группы представителей B? Кто это делает, если прерогативы В основаны на представительстве группы С, которая сама нуждается в подтверждении своих прав от группы D? Кто, в конечном счете, дает возможность возникнуть подобной "дурной" бесконечности.

Те же вопросы могут быть заданы, когда речь заходит о "Я", в котором находит воплощение национальное самосознание. Кто может подтвердить то, что некое Я способно стать таким воплощением? Только другое Я. Однако, оно должно будет соотноситься с третьим Я, способным удостоверить его связь. Третье Я, в свою очередь, будет отсылать к четвертому, etc.

Это означает, что устройство "Я", воплощающего принцип национального самосознания, полностью идентично устройству гражданского общества. Оно символизирует собой безграничность представления представителей, однако в реальности воплощает универсум отсылающих друг к другу знаков политического участия.

Баснословность любой исторической декларации независимости заключается в том, что она учреждает как этот универсум знаковых форм вовлеченности в политику, так и безграничность представительства.

Так возникает новое государство, запечатлевающее в себе неповторимую формулу сочленения символики безмерной репрезентации всех и каждого с реалиями столь же безмерной семиотизации политического.

В результате народ, то есть все вместе и каждый по отдельности, превращается в семиосистему, удостоверяющую реальность определенного режима правления (будь то "демократия", "монархия", "деспотия" или что-либо еще, но в сугубо национальном исполнении.)

Измена
Гегель, как известно, понимает субъективность принципиально иначе, нежели Кант. Для автора "Науки логики" субъектом оказывается тот (или "то"), кто в состоянии удерживать противоречие с самим собой. "Удерживать противоречие" - значит являть собой эффект дистанции по отношению к некой самости и/или собственности (которым метафизика отводит почетную миссию нашей наперед заданной "чтойности".)

То, что в процессе критики превращается в содержание разума, воспринимается как предел, у которого разум предательски обнаруживает свое второе дно, выворачивается наизнанку и оборачивается ею. Поскольку таким "содержанием" становится сама критика, она же и воплощает эту изнанку.

"По ту сторону" критики может располагаться лишь другая критика.

Казалось бы, достигается не только искомое тождество разума, но и равносильное ему тождество субъекта. Однако "критика критической критики", над которой любил насмехаться К.Маркс, обозначает лишь субстанциализацию критикующего разума.

Но его самостийность держится исключительно на том, что ему не на что опереться и не от чего оттолкнуться прежде всего в самом себе. Он остается верен определяемому для себя предназначению, когда изменяет ему. Осознавая себя, мы в то же время делаемся другими. Следовательно, то единственное действие, которое заключено в самосознании, состоит в обретении тождества в форме изменчивости.

Быть собой и значит меняться.

Субъект с этой точки зрения представляет собой изменение в чистом виде. И если конститутивным условием субъектности выступает изменяемость, то конститутивным условием субъективации оказывается измена.

Не содержа в себе ничего, кроме самоочистительных (рефлексивных) процедур, разум, как это прекрасно понимает Гегель, нуждается в постоянном изобретении того, от чего должен очиститься. В разуме, равно как и в субъекте, нет ничего, кроме этой двойной игры.

Феномен национального самосознания в этом контексте стоит выделить особо. Прежде всего потому, что национальное самосознание является не одной из разновидностей рефлексии (существующей "наряду со многими другими"), а возможностью самосознания как такового. Конструкция национального самосознания (и обобщающего его националистического разума) устроена так, что познание строится в данном случае на систематическом отделении своего от чужого.

При этом именно национальное самосознание (в качестве, интеллектуального аналога пограничной бдительности) воплощает аскетическую рефлексию самоограничения, которая является эталоном разумной деятельности для И.Канта.

Иными словами, в обозначении "чужого" и "чужих" разум обретает себя.

Одновременно он создает мерку той дистанции, длина которой выражает "чтойность" субъекта. Важно понять, что в последнем нет ничего, кроме нашедшей воплощение способности взирать "на сторону" и "со стороны". "Сторонний взгляд" и есть критический взгляд par excellence. "Критика критической критики" достойна осмеяния с любых точек зрения, но не с точки зрения восприятия ее как практики самотождественности. Смеяться над собой хорошо, но только в том случае, когда существует уверенность, что есть, кому это делать.

Уверенный - смеется последним.

Потому, видимо, и зовется "философом".

О многоярусных трансценденциях
Особенность националистического разума заключается в том, что, бросая на себя некий "потусторонний взгляд", он склоняется к порождению многоярусных трансценденций. Сами по себе достойные почитания и уважения, они воплощают сугубо имманентное устройство бюрократического разума. Говоря иначе, возникает апория: осуществляя рефлексивное погружение в себя или же воспаряя к высотам политической теократии, националистический разум не обнаруживает в себе только одно - бюрократический разум. Последний образует остов национального самосознания, фиксирует его устройство.

Именно поэтому самый безошибочный критерий бюрократических притязаний - готовность говорить о Возвышенной, Вечной, Горней политике. И приписывать политическому действию одну только подлинную миссию: взывать к Трансцендентному. Эта воззвание не просто отличает многих идеологов, она стала для них своеобразным критерием профессиональной состоятельности [см., например, статью М.Ремизова "Суверенная теократия";]. Система высказываний теологов от политики строится сплошь на характерных историософских идеологемах: "Пространство истинной власти совпало с пространством истинной веры"; " Государственность выступила как форма исповедания"; "В России "светское государство" есть "несостоявшееся государство" - неспособное осмыслить свои границы и отстоять их перед лицом истории" и т.д.

Подобная историософия носит откровенно подражательный (а потому вторичный) характер. Сама ее логика содержит в себе непосредственную отсылку к классической еврейской теократии времен ветхозаветных пророков. "Теократическим, - пишет французский консервативный теоретик Жильбер Дагрон, - может быть названо такое общество, которым уп-равляет и над которым "царствует" Бог (1 Царств, 8,7), про-являющий, прямо или косвенно, свою волю во всем. Само слово было, применительно к еврейскому народу, создано Иосифом Флавием 3. Оно подходит и к изначальной теократии Завета, воплощенной в титанической фигуре Моисея, и к богопомазанным царям Израиля, и к теократии Первосвященников. Ригидность системы была лишь в малой степени смягчена созданием левитского священства и возникновением государственной власти: приказы все равно всегда отдавались Богом, Его же именем говорили пророки и толкователи Закона [ Дагрон; Восточный цезарепапизм: история и критика одной концепции;]

Теократическая историософия российских теологов от политики вступает в резонанс с цезарепапистской историософией их самых близких коллег: политиков от теологии. "...законодательство, - заявляет, к примеру, митрополит Кирилл, - должно быть чутким к нравственным нормам, господствующим в обществе. Конечно же, государственный аппарат не должен сам определять, что хорошо, а что плохо, но в то же время в законодательстве должны быть отражены нравственные нормы, разделяемые большинством общества". От этого по-аппаратному нейтрального призыва к чуткому отношению к нравственности один шаг до византийского симбиоза религиозной и бюрократической власти, и два шага - до отождествления высших чинов политической власти (кооптировавших в себя и церковников) с нижними чинами ангельской иерархии (в духе Псевдо-Дионисия Ареопагита.)

Резонанс постановок вопроса теологов от политики и политиков от теологии возвещает о старой проблеме взаимодействия религии и политики, нередко оборачивающегося смешением теократии с обожествлением власти.

Как отмечает тот же Ж.Дагрон, это взаимодействие (теперь уже далеко не только в рамках еврейской истории) дало возможность возникнуть трем формам политической организации: "в одних случаях жрецы до-вольствуются тем, что придают легитимность мирской власти ("иерократия"), в других верховный жрец или глава общины верующих по должности обладает и верховной властью (теократия в собственном смысле слова), в третьих светская власть в большей или меньшей степени подчиняет себе религиозную сферу (формы цезаропапизма)" [там же].

Не имея возможности вдаваться в обсуждение деталей этой классификации, скажем только, что, по нашим наблюдениям, сегодня радикализм теократических воззваний напрямую зависит от надежд, возлагаемых на новый "цезарепапизм". Иными словами, возрастание бюрократической регламентации жизни оборачивается тем, что бюрократия сама в той или иной степени делается иерократией.

Это ничуть не противоречит тому, что религиозность оборачивается главенствующей формой политического суверенитета. Напротив, теперь каждый, кто не может мыслить свою идентичность вне связи с должностным статусом, просто обязан быть теократом.

Настало время, когда каждая кухарка, желающая овладеть азами госуправления, должна, в первую очередь, выносить во чреве маленького Томаса Гоббса.

И подлинное название этого чрева может быть отныне только одно - "христианская республика".

Ледяной дом
Представители "высших эшелонов" бюрократии откликаются на теократический ангажемент раньше всех. (И уж точно раньше, чем о нем на разные лады раструбят идеологи.)

Что ни говори, но "высшим эшелонам" просто трудно не откликнуться на подобный призыв.

Взирая на себя с расстояния "потустороннего взгляда", националистический разум лицезреет себя как свою же уменьшенную копию. Ей-то и выступает аппаратная рациональность. (Именно ее, как известно, М.Вебер отождествил de facto с возможностью целерациональности "вообще".)

Эта аппаратная рациональность (вместе с целерациональностью "по Веберу") служит квинтэссенцией абстрактности государства как идеи и системы отношений.

В менее концентрированной форме государственные абстракции являют собой достояние кондового умонастроения. Любое проявление кондовости возникает из неготовности замечать и распознавать, в какой мере деятельность нации и/или индивида воплощает санкции государственной "машины".

Эта неготовность фактически свидетельствует об отказе усматривать механицизм в мифологизированной органике национальной жизни и/или индивидуального существования. Этот отказ влечет за собой низвержение критического разума. Вследствие этого с философской точки зрения кондовость оборачивается догматическим кантианством, кантианством без критики.

Отрицающее проектное мышление, кондовое умонастроение само выступает образцовым проектом возобновления ритуалов, обычаев и традиций (которые, в свою очередь, начинают функционировать как политические приемы и атрибуты реставрации.)

Однако логика реставрационных работ требует в согласованном порыве расстаться с последними символами советской веры. И вот уже бывший 1-й секретарь Ленинградского обкома комсомола В.И.Матвиенко (вполне освоившаяся ныне с екатерининской великодержавностью в пределах "всея Петербурга") заявляет о необходимости захоронить тело бывшего вождя революции В.И.Ленина. Сохранение его Мавзолея на Красной площади кажется ей противным самому духу православной цивилизации.

Других примеров, подобных этому, не перечесть.

Им и в самом деле нет числа.

Важно, однако, другое. Государственная теократия еще явно не достигла своего апогея. Напротив, молодым и амбициозным "неоконам", к какой бы партии они не принадлежали еще будет, где развернуться. Пока самое разумное для них - предлагать себя в качестве экспертов-"смыслократов". Предлагать в данном случае означает поставлять то, что пока еще "ко двору".

А "ко двору" алгоритм политических действий по оформлению гражданского общества как придворного - со всеми сопутствующими реверансами и церемониями.

Все эти тенденции находятся в полном разладе со схемой социальной эволюции, которую нарисовал нам Норберт Элиас в своем широко известном произведении. Однако, кого теперь вдохновляет книжная ученость? Да и кто сегодня готов жить по книгам? Это слишком скучно нашим властителям. И всегда было скучно. (Исключение составляли, наверное, только большевики первого призыва.)

А не скучно для властей предержащих создавать потешные полки. Еще веселее, когда в виде такого потешного полка марширует гражданское общество. И заседает в "Ледяном доме", по случайности названном "Общественной палатой".