Критика националистического разума. Часть I

Критика националистического разума. Часть II

Русские: "все" и "ничто"

Пока публицисты ведут споры о том, стоит ли подтягивать "массу" к "элите" или, наоборот, растворять "элиту" в "массе" (см., в частности, Ремизов; Запрещенная идеология; 2006), народ давно освоился с тем, что способом его существования выступает постоянное балансирование на грани обращения в "ничто". Кондовое мироощущение является в этой ситуации единственно возможной разновидностью рефлексии, которая может предотвратить подобную трансформацию.

Отсюда легко сделать вывод о том, что кондовость не только содержит в себе спасительную дозу рефлексивности, но и вообще способна сделать кого-то "всем" ex nihil (а значит, воплощает в себе ни много ни мало как универсальный "практический разум".)

Этот вывод может привести еще дальше: к признанию кондовости тождественной национальному мышлению (последнее якобы достигает в рамках этого тождества общезначимости и определенности.)

Проект культивирования кондового мироощущения в качестве наиболее "чистого" выражения идеологии политической нации есть ни что иное, как проект национального унижения. По-фарисейски принимая за содержание "народного духа" культурную (и прежде всего культурно-политическую) обездоленность граждан, кормчие его умонастроений эксплуатируют, а значит и усугубляют, духовную нищету (см. об этом Бурдье; Назначение народа; 1994).

Какими бы благими помыслами ни был вдохновлен тот, кто совершает подобную подмену, его помыслы с неизбежностью обернуться фашизмом по отношению к собственному народу (а это и есть в настоящее время та форма фашизма, о которой действительно стоит говорить всерьез.)

Неизбежный парадокс борьбы "во имя народа" заключается в том, что не только фиксирует, но и всячески способствует увеличению разрыва с народом. Будучи в действительности борьбой политизированных интеллектуалов друг с другом, она связана со стремлением к объективации идей и представлений. В результате эти идеи и представления должны осесть в той области ментальной структуры, которая непосредственно совпадает с социальной структурой: так они оказываются чем-то "естественным" и "само собой разумеющимся".

Отсюда следует, что кондовость, которая основана на фундаментальной подозрительности к проектному мышлению, сама неизменно является проектом, причем самым что ни есть "ученым".

Кондовость для либералов ельцинского призыва была свидетельством неспособности народа к "экономическим" практикам в духе наивного индивидуализма (из которого в духе какого-то совсем уж пещерного утилитаризма пытались сделать главный идеологический тренд эпохи.) (об этом см., в частности, поучительный цитатник "Либералы о народе"; 2005).

Одновременно забывалось, что наивный индивидуализм не менее кондов, чем наивный коллективизм.

Причина подобной забывчивости заключается в этноцентристских предпочтениях упитанных и благообразных упырей, аттестовавших себя как менеджеры во власти. Звериный оскал отечественного либерализма был в первую очередь звериным оскалом этноцентризма: "совки" и их "наследники" русские кондовы, а кондовы они в силу этнических особенностей ("Отсутствие способности к самоорганизации, лень, иждивенчество. Ну, в общем, вы понимаете...".)

"Признание" кондовости русских была вполне узнаваемой "либеральной" формулой отказа им в умственной полноценности: тот, кто не способен воровать, является слабоумным. Соответственно, административное поощрение частной инициативы и самодеятельности в 1990-е годы фактически оборачивалось блокированием проявлений этой инициативы и самодеятельности для русского населения.

Этот запрет открывал неимоверно масштабную перспективу разграбления, совершенно не случайно получившего название "приватизации". С идеологической (а шире, символической) точки зрения "приватизация" явилась демонтажем материальных основ общности "советских людей", а также, - в самом буквальном смысле, - программой обесценивания всех прежних, "слишком духовных", ценностей.

Что и было разворовано и пущено с молотка в первую очередь, так это гражданско-правовая идентичность homo soveticus. При этом под сурдинку критики тоталитаризма как системы, систематически выкорчевывавшей все "ростки" гражданского общества, русские оказались de facto лишенными прав на любые формы национального единения.

Существование русских, традиционно связанное с принадлежностью к разнообразным общинам, перестало являться фактором всемирной истории в силу разрушения глобальной советской общины, создание которой было оплачено прежде всего их кровью во времена великой войны и "великих переломов" ушедшей эпохи.

Фольклорная коллективность

Подобная ситуация сохраняется и по сей день. (Почему-то никому так и не пришло в голову расценить поступок А.Копцева как трагический результат отсутствия гражданско-правовых форм национального самоопределения русских. Русские лишены возможности рассматривать себя как политическую силу, универсальную по крайней мере на территории их проживания. Совершенно закономерно поэтому, что политику русской идентичности трудно превратить во что-то отличное от "борьбы", попахивающей коммунальной бытовухой с элементами поножовщины.)

При этом в любом благородном собрании высказывание типа: "Я - русский" способно произвести маленький культурошок, а интеллигентское сознание до сих пор пестует мифологему: "Русский человек - это самый кондовый человек на свете". Это дополняется многочисленными фигурами "низового" само(о)козления, начиная от кликушеского клича: "Покаяться!" и до призыва убедиться в праведности итогов приватизации "на личном примере" какого-нибудь N, у которого "все получилось".

В подобных вещах нет ничего удивительного. Пресловутые ельцинские "россияне" были изобретены в свое время именно для того, чтобы превратить наивный индивидуализм в ложное, абсурдное самосознание, которое может быть выражено разве что в самокозлении: "Мы козлы", "Мы совки", "Мы не народ" и т.д. Деструкция общности "советских людей", породившая "россиян", является следствием (и в то же время причиной) добровольного самоотречения, которое произвели русские, ошибочно приняв это за приобретение новой идентичности.

Именно поэтому нет ничего удивительного в том, что, сделав ставку на распад Советского Союза, "новая Россия" с самого начала лишилась возможности стать его полноправной "преемницей", а русский народ, перестав быть "советским", избавился и от необходимости жить как народ (которая суть единственно возможный долг: перед самим собой.) Единственное наследство, за которое она может бороться, это наследство Российской Советской Федеративной Социалистической Республики (являвшейся с точки зрения соотношения прав и обязанностей самым забитой "дочерью" в семье бывших "братских" народов (см. об этом, в частности, Крылов; Эрефия как политическая реальность; 2006;)

Однако "новая Россия" не просто является наследницей РСФСР. Сама того не желая, она превратилась превратившись в посмертную форму существования советской республики. Почему? По очень простой причине: система взаимоотношений Советской России с остальными республиками оказалась перенесенной на отношения с республиками внутри вновь образованной Российской Федерации. Говоря более определенно, как и в случае с РСФСР, государственно-политическая стратегия построения многонационального государства обернулась невозможностью для русских действовать как народ.

Еще со времен Л.И.Брежнева эта невозможность "компенсировалась" нарочитой "фольклорностью" русской жизни, пространство которой простиралось от ансамбля "Березка" до "Березки" валютной. Все в этой жизни кажется декоративным, все выглядит слепленным "под заказ". Русские стали похожи на аборигенов, весь смысл существования которых сводится к демонстрации туристам своего "быта". После крушения СССР эта демонстрация начинает полностью основываться на "заемных технологиях", в силу чего и сам факт существования русского населения в России сделался чем-то вроде "развесистой клюквы".

Теперь наступил новый этап. Нынешняя кампания по борьбе с фашизмом предполагает, наложение запрета на то, чтобы даже помыслить перспективу подобного действия. Здесь поистине нечему удивляться, ибо мысль народа о себе и есть обретение самосознания, а самосознание - ни что иное, как действие, которое способно наделить любое относительно аморфное скопище людей целостностью, единством и субъектностью. Субъектность соответствует "символическому" измерению существования народа. Но есть еще и его "реальное" измерение; иными словами, система (или, по крайней мере, форма) материализации народной общности.

Речь идет уже не только о возможности соотнесения себя с неким "духом" (который, если верить Гегелю, "народен" изначально), но и обрести пристанище в некоем коллективном "теле". Коллективное не означает в данном случае ни призрачное (а значит, присутствующее только в Воображаемом) ни "симуляционное" (то есть сведенное к изображению, воплотившее свое бытие в том, что Ж-Л. Нанси называет "показом".) Таким коллективным "телом" материализации народа может быть только этнос (наряду с семьей и родом он и есть коллективное тело par excellence.)

Однако достаточно не быть слепым, чтобы увидеть, что идентичность "россиян" возникает как результат (и одновременно способ) систематической блокировки этноидентичности. Образцом такой блокированной (или, если угодно, "запрещенной" идентичности) является, опять-таки, именно идентичность русских.

Об одном новом "изме"

Со временем разговоров о разблокировании этой идентичности становится все больше. Иногда кажется, что эти разговоры принимают даже форму политических программ. Часто сторонники "снятия запрета" называют себя "консерваторами". Тут мы вынуждены вернуться к тому, о чем говорили: противостоять бюрократии могут только те, кто претендует на причастность к ее загадочному "ресурсу". Однако это притязание может быть удовлетворено лишь в том случае, если административный "ресурс" присвоит себе этих новых претендентов на обладание.

Соответственно, система их действий должна как можно более полно совпадать с логикой воспроизводства бюрократической власти. Ставка на нечто подобное безусловно присутствует: "консерваторы" с заметно большим воодушевлением пускаются в рассуждения о "русском государстве", нежели о "русском обществе". (Причем разговор о последнем получается каким-то уж слишком вымученным, см., например, характерную попытку затеять разговор о "консервативной демократии" на сайте АПН)

В подобной постановке вопроса трудно не заметить важный симптом: консервативный проект национального государства рискует стать очередным версией государственного строительства, никак не связанного с развитием политической нации. Проще говоря, "Русская Россия", образом которой любят шокировать "консервативные" публицисты, с немалой вероятностью может быть оказаться "для русских", но без самих русских.

Вместе с тем, идея "Русской России" актуальна как никогда. Однако при одном необходимом условии: если видеть в этой идее выражение императива для гражданского общества, которое должно обрести самосознание и превратиться в политическую нацию.

При любых других раскладах речь не идет о государственническом этноцентризме, который не предполагает никаких других форм гражданского самосознания, кроме корпоративной рефлексии бюрократии (не только принимающей, но и выдающей себя за "всю нацию".)

Отдавая предпочтение государственническому этноцентризму, "идейные консерваторы" должны понимать, что в рамках Realpolotik победа будет заведомо принадлежать "институциональным" консерваторам, то есть профессионалам государственно-политического администраторования (для последних консерватизм не предмет размышлений, а условие сохранения властной позиции.)

С момента обозначения ставки на госэтноцентризм "идейные" оказываются в ситуации альтернативы: они либо сразу обрекают себя на поражение, либо попадают в капкан вечного соглашательства (пример - Жириновский.); и, в конце концов, тоже проигрывают.

Сделав выбор в пользу государственнического этноцентризма (который скрывает под собой этноцентризм государственной институции) "идейные консерваторы" мгновенно и навсегда превращаются в "правых". При таком раскладе "консерваторы" становятся худшими либералами, ибо превращают в tabula rasa не только сознание народа, но и его бытие.

Одновременно они оказываются еще и худшими бюрократами, поскольку принимают вожделенную приватизацию бюрократического капитала за национальное волеизъявление.

И как партгосбюрократии не назвать столь долгожданных конкурентов "фашистами"?