Кое-что о русских общественных типах

Кажется, мало обращают внимания на то, что почти все многообразие типажей в русском обществе за последние век-полтора сводимо к четырем типам, которые несколько условно можно назвать интеллигентом, обывателем, начальником и (с наибольшей степенью условности) блатным. Самую заметную оппозицию среди них составляют интеллигент и обыватель, ведущие между собой нескончаемый спор о том, что сильнее и правдивее: мысль или жизнь. Интеллигент ценит только умопостигаемое и все оценивает умом и его отвлеченными, неизменными, "принципиальными" истинами. Обыватель всей душой предан обыденности и руководствуется здравым смыслом. Интеллигент нетерпелив и рвется "обустроить Россию". Обыватель хочет пожить в удовольствие и просто устраивает дела, и притом так, чтобы самому хорошо устроиться. Интеллигент вечно недоволен несоответствием действительности идеям. Обывателя все устраивает, но не потому, что он нетребователен и беспринципен, а потому, что всегда готов смириться перед непостижимостью жизни. Если бы не его нелюбовь к патетике, он мог бы назвать себя "солью земли" и героем повседневности - вовеки безвестным, даже невозможным, но все же неизбежным и, более того, непобедимым хотя бы потому, что жизнь продолжается при любой власти.

Надо признать, что противостояние того и другого - явление в своем роде крайнее, противоестественное. Разве интеллигенту заказаны простые радости жизни, и он не может превратиться в профессионального интеллектуала и скромного работника умственного труда? И разве обывателю не свойственна рассудительность, от которой недалеко до мудрости как знания правильного поступка? Да и так ли уж непримиримы позиции интеллигента и обывателя в исторической перспективе? Обе стороны, кажется, забыли, что вышли из одной купели благочестивого, чинного быта, культивировавшегося православной традицией. Этот идеал предполагал цельность сознания и действия, воплощенную в ритуале. Однако любая попытка рационализировать его в категориях логических связей оказывается не более чем "самочинным умствованием", чреватым раздорами и расколом. После церковного раскола разум в русском обществе присвоил себе авторитет "умного делания", по природе сверхразумного. И в результате, как говорят французы, "Декарт в России сошел с ума". Если греки, а за ними европейцы считали спор средством выявления истины, а китайцы избегают спора, видя в нем угрозу общественному спокойствию, то в России спорили и до сих пор спорят ради самого спора и часто только ради того, чтобы унизить оппонента (разумеется, заведомо неправого).

Отсюда странный в интеллигентных, т.е. "понимающих" людях, но совершенно неискоренимый фанатизм русской интеллигенции, всегда путавшей научную истину с чудом (Шестов). Отсюда и тоска интеллигенции по своей утраченной исторической почве, ее навязчивое желание слиться с народом, пусть даже "погрязшем в мещанстве". Другим источником интеллигентских комплексов стала власть, которую интеллигенция как "знающая" прослойка не могла не считать своей законной принадлежностью и которой она не могла владеть по той простой причине, что власть - реальность не частная, а публичная, самообособляющимся группам недоступная, и к тому же не идейная, а действенная, преобразующая. Противостояние интеллигента и обывателя в России не смягчается присутствием с обеих сторон промежуточных типов интеллектуала, как на Западе, или "народного мудреца", который занимает такое видное место в обществах Востока. Похожие фигуры в России - старцы, сектантские вожди - всегда были маргинальны и к тому же давно раздавлены катком тоталитарного правления.

Переходя от оппозиции интеллигента и обывателя к власти, мы обнаруживаем более сложную трехстороннюю композицию, где власть, издревле бывшая в России само-властной, выступает как самостоятельная, деспотически-подавляющая сила. Как начало самодержавия, власть входит в сложные отношения с обывательской стихией, которые удобно описать в категориях предложенной М. де Серте оппозиции стратегии и тактики. Власть обладает монополией на стратегию, сама определяет принципы, ценности и цели политики. Обывательская масса довольствуется тактикой: ее задача - как-то "устроиться" и защититься от притязаний власти. С властной стратегией проще и безопаснее бороться "оружием смеха", посредством вроде бы шутливого перевертывания ценностей, двусмысленного передергивания официальных заповедей. Если народ "безмолвствует", то это означает лишь, что он, даже покоряясь внешне, живет себе на уме и все делает с хитринкой, не то добродушно, не то зло посмеиваясь над публичными ценностями, создавая в освещенном светом "государственного разума", прозрачном мире официальной политики темные углы обывательского быта с его неформальными связями, тайно осуществляемыми планами и принципиальной безыдейностью, но вместе с тем душевным здоровьем и вековой мудростью народной жизни. Кулак самого лютого деспотизма увязнет в вате бытовой рутины - недаром раннее коммунистическое начальство из вчерашней интеллигенции главную опасность видело даже не в идейном антикоммунизме, а в "болоте мещанства" и "шкурничестве". И чем сильнее давит на обывателя власть, тем сильнее скрытое противодействие ей в обществе. Сталин знал, что говорит, когда заявлял об "усилении классовой борьбы в процессе строительства социализма". Тем не менее на всех широтах именно обывательская среда с ее взаимопомощью круга знакомых и вовсе незнакомых людей, не утративших здравого смысла и обыкновенного человеческого сочувствия, наполняет жизнь теплом человечности и дает возможность выжить при любой власти. Более того, в том же СССР обывательская здоровая ржавчина со временем съела и наследников "железных большевиков".

Конечно, схема де Серте не учитывает, что власть тоже способна и даже обязана иметь тактику и действовать по правилам народной жизни и от ее имени: тут и разговоры про "народность", "народное по форме и социалистическое по содержанию", и разного рода псевдофольклор, и даже анекдоты и слухи, распространяемые безвестными агентами режима или, может быть, самим народом, который на самом деле ценит только "затемненную" власть и сам ждет от нее скрытности, наконец, расчетливая ухмылка и даже шутовство, прочно приросшие к лицу русской власти, - все это действенные способы снять напряжение неизменно насильственной политики самовластья и в конечном счете подтвердить и укрепить саму власть. Настоящая борьба за умы подданных ведется намеками, шепотом, как бы в безмолвии. Стократ прав Ницше: миром правят идеи, приходящие неслышными шагами.

Вот здесь особенно явственно проявляется историческая ограниченность интеллигенции - всегда убийственно серьезной, скованной идеями и принципами и способной только определять стратегию. Дважды в течение ХХ века одержав победу в двух успешных русских революциях, интеллигенция как раз по этой причине оказалась совершенно неспособной удержать власть и пожрала самое себя. Если установленная интеллигенцией власть и смогла продержаться некоторое время, то лишь благодаря как раз тактическим приемам: демагогии, маскировке и прямому обману общества. Эти приемы, безусловно, несовместимы с мировоззрением и этосом интеллигенции - достаточно вспомнить всеобщее возмущение интеллигентов "цинизмом" Бакунина, Нечаева, а позднее большевиков. И после революции коммунистическая диктатура рухнула едва ли не в первую очередь именно из-за нечувствования тактической стороны властвования. Напротив, нынешняя власть отлично умеет пользоваться своими тактическими ресурсами (благо современная техника это позволяет), а обывательская масса вполне терпима к уловкам власти, потому что сама живет по тем же правилам. Нынешнее политическое состояние - это поистине "крадущийся тигр, затаившийся дракон". В результате существующий политический режим проявляет недюжинную устойчивость при, казалось бы, полной аморфности, расплывчатости своего общественного лица.

Остается добавить к треугольнику интеллигент - обыватель - начальник четвертый тип: маргинала, люмпена, хулигана, в советское время выросших до весьма многочисленной прослойки "блатных" и "урок" со своими "понятиями", жаргоном, образом жизни. Блатной, стоящий вне общества, соединяет в себе несовместимые в обществе крайности произвола начальственного самовластья и беспринципности обывательской тактики. Мир блатных совершенно несамостоятелен и не может существовать вне общества, но в советском и даже постсоветском обществе совершенно неустраним как раз потому, что способен выполнять роль посредника между властью и обывательской массой и, более того, выражает саму суть этого нерегулируемого, не поддающегося институционализации посредничества. Недаром в советское время, согласно официальной классификации, это был мир "социально близких" - столь же чужих, сколь и своих, - занявший на удивление видное место в официальном искусстве, на что имелись серьезные причины: именно этот мир обозначил фокус художественного (если здесь уместно это слово) познания общественной действительности как абсолютной не-идентичности, незнания себя. Уголовщина - главный советский миф, ибо не знать общество, в котором живешь (перефразируя известное заявление Андропова), и было подлинной природой советской политики.

Отношения четырех названных выше общественных типов можно изобразить в виде двух пар оппозиций: вертикальную, или государственническую, ось составит оппозиция начальника и обывателя, горизонтальная же ось будет представлена оппозицией двух маргиналов: интеллигента и блатного. Получившийся в результате крест демонстрирует основные напряжения в русском обществе с его противостоянием власти и безвластия (начальник - обыватель) стратегии и тактики (интеллигент - блатной). Легко заметить между тем, что каждая вершина этого креста отрицает одно и разделяет другое свойство двух соседних вершин: интеллигент, не имея власти и отвергая тактику, разделяет с государством приверженность к стратегии, а с обывателем - причастность к институциональному укладу жизни; блатной, не претендуя на власть и презирая обывательский быт, разделяет с начальством властный произвол, а с обывателем - исключительную приверженность к тактике. Можно даже говорить о последовательной передаче отдельных социальных признаков от одного типа к другому в некоем круговом движении. В своем круговращении крест русских общественных типов преображается в карусель русской общественной жизни.

Русский крест создает почти непреодолимые препятствия для консолидации социума, обрекая русское общество на разлад и усобицы. Русская карусель связывает неопознаваемой связью основные начала общественности в одно нераздельное целое, одновременно лишая эту общественность четких устоев. Живущий в России должен свыкнуться с тем, что у него будет кружиться голова, а головокружение, как известно, может быть состоянием как веселым, так и неприятным.

       
Print version Распечатать