Книга улик

Екатерина Дайс. Психея и рок: Статьи о современной культуре. – М.: Крымский клуб, 2012. – 360 с. – (Герменевтика)

То, что автор сдержанно обозначает как «статьи о современной культуре», на самом деле – исследование основ европейской культуры. Даже шире: евроатлантической, то есть, включая и американскую, и российскую. Речь в книге, правда, идёт по преимуществу о русских культурных сюжетах, - исключения составляют разве что британец Джон Фаулз, «американская художница родом из СССР» Ирэн Цезарь, украинские писатели Юрий Андрухович и Сергей Жадан и их соотечественник, фотограф Ростислав Шпук, а также история француского антрополога Марселя Гриоля, который весьма вольно, как показывает Дайс, обошелся с исследуемой им мифологией африканского племени догонов. Но на всех этих примерах рассматриваются вещи глубокие и общие. По существу, основы – проблематичные, двойственные, по мысли автора - всей (пост)христианской культуры в целом. Притом отрефлектированные, похоже, не слишком тщательно – во всяком случае, в отечественной историко-культурной мысли.

Все эти разрозненные главы, собранные для удобства обозрения в четыре раздела: «Гнозис», «Психея», «Рок» и «Мистерии» - вполне способны, при надлежащем разращивании, дать основу для цельного теоретического построения. Тем более, что за всем мнообразием затронутых в сборнике тем стоит отчётливая культурологическая концепция. В первом приближении её можно было бы обозначить как концепцию дуализма евроатлантических культурных истоков. Причём дуализма, так сказать, «вторичного», приобретённого –исторически довольно поздно, примерно в III-IV веке по Рождестве Христове, когда западный культурный континуум раскололся: если и (как можно предположить из сказанного в книге) не навсегда, то на много столетий.

Ведущая идея книги – разработанная в своё время автором вместе с культурологом Игорем Яковенко - состоит в том, что в основу европейской (а затем и евроатлантической) культуры легли две соперничающие традиции, два «потока»: «большая» и «малая», «официальная» и «мистериальная», они же - «доминантная» и «субдоминантная», каждая из которых составляет устойчивый смысловой и символический комплекс.

Между ними, составлявшими до известных пор единый континуум, и произошёл тот самый раскол III-IV века, который может быть оценен как раскол между победителями и побеждёнными. Традиция «доминантная», «большая» – это традиция победившего и сформировавшего европейский культурный космос христианства. Следовало бы уточнить – его канонической, в свою очередь тоже потом расколовшейся, версии, потому что, скажем, католицизм, протестантизм и православие, обретшие статус официальных религий – это всё «доминантная» линия, а, допустим, богомильство и хлыстовство, движения несомненно христианские – уже никоим образом не она. «Малую», «субдоминантную» традицию составило всё то, что оказалось не востребовано «большой» - что было вытеснено торжествующим христианством на периферию, однако, несмотря на все старания, не уничтожено им, сохранило жизнеспособность и никогда не прекращало соперничать с победителем. «Гностики и манихеи, сектанты, алхимики, масоны, тамплиеры, неоязычники» - все они, при видимой и труднообозримой их разнородности, - принадлежат, полагает автор, общей, вполне цельной парадигме, альтернативной каноническому христианству и предлагаемому им образу мира. Вплоть до XX века всё это вело более-менее скрытое существование. Теперь ситуация активно меняется.

Механизмы противостояния и взаимодействия (которое, очевидным образом, было шире и сложнее противостояния) двух культурных матриц в книге специальным предметом рассмотрения не становятся, - как и причины того, что в последние, по меньшей мере, два-три века вытесненные было элементы мистериальной традиции со всё большей настойчивостью возвращаются в поле актуального культурного зрения. (Впрочем, о последнем легко догадаться: времена нынче постхристианские, - по мере утраты каноническими версиями христианства прежнего исключительного влияния в культурном пространстве её соперники, отнюдь не утратившие – по причинам, которые в рамках этого сборника также остались неартикулированными – своих претензий на власть над умами и своей, что бы это ни значило, энергетики, - стали себе это пространство вновь отвоёвывать.) Всё, что в книге есть – зато очень плотно и при минимуме общих рассуждений – это описание происходящего, его феноменология. Обличение тайного в явном.

На каждом из материалов – от субкультуры русских рокеров до современной фотографии, от Антона Чехова (да!) до Елены Шварц и Елены Фанайловой, Дмитрия Воденникова и Дмитрия Быкова - Дайс показывает, как в разных областях культуры XX-XXI века её «малый», тайный, мистериальный подслой прорывает (сформированную «большой», «официальной» традицией) поверхность – и выходит наружу. То есть, он выходит наружу буквально в каждой точке, где ни копни. Даже и копать, собственно, не надо: знаки присутствия «малой» традиции сплошь и рядом лежат на самой поверхности того пространства, где безраздельно, казалось бы, господствует «большая». Этих знаков не замечают разве что те, кто не подозревает об их существовании и смысле (а знание этого рода уж точно не принадлежит в нашей сегодняшней культуре к числу распространённых). Но увидеть их вполне реально. Екатерина Дайс развивает для этого специальную оптику.

По существу, она пишет книгу улик современной культуры, - терпеливо и въедливо подлавливая по этим уликам культуру в том, в чём та не готова сама себе признаться.

Впечатляет как разнообразие вовлечённых в рассмотрение явлений, так и неумолимое единство (единообразие) выводов, к которым приходит автор на основе их анализа. Демонстрируется, например, что если подвергнуть должному исследованию небольшой рассказ Чехова «Рыбья любовь» (не забыв и о псевдониме, под которым тот был в своё время опубликован («Человек без селезёнки»), то «гностическая ориентация русского классика станет самоочевидной» (не говоря уже о том, что само имя возлюбленной героя-карася – Соня Мамочкина - «отсылает к гностической Софии»). В мировосприятии Марины Цветаевой прослеживается даже несколько линий мистериальной традиции, от впечатлившего её в детстве хлыстовства до нескольких ведущих мифов (бывших, по мысли автора, для Цветаевой чем-то существенно более серьёзным, чем образы и метафоры – самим существом мироотношения, - просто мы теперь этого не считываем «из-за неизбежного семантического разрыва в понимании мира сегодня и сто лет назад»): об Орфее (это у неё – миф вообще ведущий, вплоть до того, что именно Орфея Марина в юности увидела в Сергее Эфроне – что и решило их отношения на всю жизнь), о Деметре и Персефоне, «о деве и змееборце, причём о деве, с наслаждением ждущей укуса змеи». И, конечно, классическое, гностическое: «В теле как в трюме, / В себе как в тюрьме». Вся субкультура русского рока, которой у Дайс посвящено много работ, - гностична насквозь. И того более: «в добровольной деградации бомжей», ставших героями (независимых друг от друга, что, видимо, лишь подтверждает тенденцию) фотопроектов Ирэн Цезарь и Ростислава Шпука, автор усматривает «что-то от мироотречности, одного из свойств гностицизма, отрицания материального мира во всех его проявлениях, и что-то от безнадёжного русского «От тюрьмы и от сумы не зарекайся!» - тоже, в конечном счёте, восходящего к гностической концепции мира как тюрьмы». Бомжи в глазах фотохудожников – «гностические монады свободного духа», «искры божественной полноты Плеромы» во тьме материального мира.

Ошеломлённый читатель уже ловит себя на мысли о «пангностицизме» известной ему культуры – но вот оказывается, что есть в ней и элементы негностические – отчего, впрочем, не менее мистериальные: в стихах Дмитрия Воденникова торжествует «пантеистическое язычество», «его Бог – дохристианский и андрогинный; в его стихотворении «Шиповник forever» обнаруживается эзотерический смысл, «чёткое указание на тысячеликую богиню Исиду, кормящую своим молоком неофита»; «здесь описываются три этапа инициации, посвящения в культ Великой Богини, связанные с личным её созерцанием». Гностицизма тут нет хотя бы потому, что в языческом Боге Воденникова нет добра и зла (соответственно – света и тьмы) – он так архаичен, что в нём «функции добра и зла не разделились ещё на светлое и тёмное начала».

Читатель, не менее ошеломлённый, готов задаться вопросом: есть ли в нынешней культуре вообще участки, которые не определялись бы подспудным или явным присутствием мистериальных элементов?

Важная особенность всеприсутствия наследия «субдоминантной» традиции в том виде, в каком оно представлено в книге, состоит в следующем: оно, как правило, не осознаётся самими теми, через кого её наследие выговаривается. Если, скажем, Максимилиан Волошин, обладавший соответствующими познаниями в истории культуры, надо думать, более-менее представлял себе, что творил (хотя тоже неизвестно – с какой степенью полноты), то Марина Цветаева, «чёрная Мадонна русской лирики», человек хоть и начитанный, но очень стихийный - пожалуй, уже в меньшей степени. Чехов, как убеждает нас Дайс, был гностиком вполне осознанным. Большинство же наших, упомянутых в книге, современников – скажем, Дмитрий Воденников, Елена Фанайлова или Сергей Жадан, - вообще вряд ли отдают себе отчёт в том, каким культурным тяготениям подчиняются, будучи заняты решением собственных художественных задач. Отдельный вопрос, в какой мере это понимали братья Стругацкие, в чьём «Граде обреченном» Дайс прослеживает подробное присутствие «масонского мифа» (текст романа, выдвигает она гипотезу, «изначально был задуман в качестве романа для мистиков, текста для своих, тайной легенды для посвящённых» - авторы потому и не скрывали в романе «идеологии построения Храма, разнообразных символов и примет одного из мощных духовных орденов Европы», что «первыми его читателями стали подпольные советские масоны»), а «Отягощённые злом» представляет как роман гностический. Но тут, похоже, чем случайней, тем вернее: достаточно верно следовать своим внутренним тяготениям, как тайные содержания сами собой и выговорятся.

Общая структура культурологической концепции Дайс обнаруживает (собственно, и не скрывает) своё психоаналитическое происхождение. Недаром к числу теоретических авторитетов автора принадлежат Карл-Густав Юнг с его представлением об архетипах и философ, теоретик безумия Вадим Руднев, «постулировавший существование различных картин мира у людей с разными психологическими акцентуациями». Культурное сознание моделируется ею по аналогии с индивидуальной психикой: «малая» традиция представлена как бессознательное «большой». Это – коллективное, как Юнговы архетипы, «Оно» нашего культурного «Я» (а чему в таком случае достается роль «Сверх-Я»?); его «ночная» область, обиталище его праформ и первопринципов – заведомо более глубоких и властных, чем всё, что творится на поверхности. В эту область вытесняется всё, что для актуального культурного сознания неприемлемо; сплавляется там, что интересно, в цельность (по Дайс, элементы «мистериальной» традиции безусловно в неё сплавляются) – и продолжает оттуда влиять, всего лишь выговариваясь иными средствами – множеством иносказаний, которые, опять же незаметно для самого себя, изобретает сознание «явное», «дневное» - пляшущее, по сути дела, под чужую дудку. (Возникает соблазн, по аналогии с патопсихологией, назвать предложенный подход к культуре «патокультурологическим».)

Получается таким образом, что победа «большой» традиции вышла очень даже пиррова. Что происходят – по причинам не слишком ведомым и, опять же, не ставшим в книге предметом особого рассуждения – процессы, обратные тем, что некогда раскололи единый западный культурный континуум надвое. «Вторичный дуализм» преодолевается, части бывшего целого снова срастаются, прорастают друг сквозь друга, обретают единство – причём, если верить сказанному в книге, при несомненном определяющем влиянии «малой», якобы подавленной, «мистериальной» традиции. Она явно берёт реванш за века оппрессии. Задаётся ли хоть что-нибудь, и что именно, в этом процессе традицией «официальной» - об этом ничего не говорится. (Вообще, «официальная» традиция артикулирована в сборнике заметно менее своей соперницы – практически, совсем никак. И, хотя подробное сравнение моделей мира, свойственных каждой из традиций, несомненно, не составляет основного предмета книги, кажется, всё-таки стоило бы, хоть коротко, дать их внятное сопоставление по основным пунктам, чтобы читателю было яснее, чем, кроме претензий на господство в культурном пространстве, обусловлено их соперничество.)

Согласно представленной концепции, граница между двумя традициями проходит, по существу, внутри человека: по психологическим типам. Именно принадлежность человека к тому или иному типу определяет, к какой из традиций он будет принадлежать (а если он, как большинство из нас, родился в культурном пространстве, оформленной «большой» традицией – будет ли его тянуть в сторону «малой», и с какой силой). К мистериальности (и к органичным для неё гностичности и манихейству) предрасполагает, прямо-таки втягивает в неё маниакально-депрессивное душевное устройство. Предположительно, именно в силу своей нерасположенности к активному и конструктивному устройству злого, изначально испорченного мира сторонники «мистериального» мироотношения проиграли в своё время в решающей исторической битве, уступив культурное поле «канонической» версии христианства.

На мистериальную традицию Дайс смотрит извне, как описатель и исследователь, а не в коей мере не как сторонник какой бы то ни было из её линий; она не задаётся, похоже, вопросом, какое отношение эта традиция имеет к истине, кто из двух традиций-соперниц к этой истине вообще ближе. Обе рассматриваются как два более-менее равноправных языка описания мира – причём, если внимательно всмотреться, выходит, что «малый», «мистериальный» язык в каком-то смысле даже адекватнее: по крайней мере, сложнее, разнообразнее, богаче, не говоря уж о той настойчивости (значит – витальной силе? а что ему её сообщает?), с которой он пробивается сквозь язык «официальный».

На самом деле, интереснее всего было бы узнать реакции на книгу специалистов по гностицизму в современной культуре вообще и в современной русской культуре в особенности (к сожалению, мы практически ничего не узнаем из книги о том, как затронутый круг проблем видится в исследовательском сообществе). В частности, кажется важным понаблюдать за диалогом (а хотя бы и за спором, пусть даже ожесточенным), который может – на что очень хочется надеяться – сложиться вокруг высказанных в книге положений. Это тем важнее, что картина из описанного складывается крайне нетривиальная – речь идёт, по существу, о серьёзной культурной трансформации. Вероятно, теперь, будучи целиком внутри процесса, который, может быть, ещё и не вполне и развился, трудно оценивать его перспективы, возможности, а, пожалуй что, и опасности. Автор на столь далеко идущие обобщения тоже пока не отваживается, ограничиваясь въедливой диагностикой. Будем наблюдать.

       
Print version Распечатать