Китай дежавю

Заветная мечта каждого познавателя жизни, тем более чужой, - разглядеть в сутолоке будней ее глубинную правду, разгадать тайну ее преемства. Мечта дерзкая. Не остаться бы такому мечтателю с носом. Пусть так. Но это будет его собственный, честно заработанный нос, единственное, но несравненное достоинство которого в том, что он может принадлежать только тебе и никому больше. Тоже в своем роде счастье.

Приезжая в двадцатый или тридцатый раз в знакомую страну, поневоле задумываешься о том, с каким носом она тебя оставила. Вот в таком духе и выдержаны мои последние заметки о Китае.

Снова Макао

Со школьной скамьи вбили в голову, что Китай - имперский монолит, а все китайцы на одно лицо. Да ничего подобного! Ни в одной стране не найти такого разнообразия местных укладов, а равно внешности, языка и поведения ее обитателей, как в Китае. Поднебесная переменчива, как ее главный тотем - дракон. В ней, как сами китайцы говорят о себе, "драконы и змеи живут вперемешку". Даже по части местного самоуправления Китай, формально унитарное государство, даст Российской Федерации сто очков вперед

Макао, бывшая португальская колония под боком у Гонконга, - отличная иллюстрация китайской способности (а теперь, кажется, уже и любви) быть разным, изменяться самому и все менять. Теперь он носит гордое звание "особого административного района", и здесь все особое. Китай все еще малодоступен или недружелюбен для иностранцев? Только не Макао! Когда я первый раз въезжал в Макао, еще при португальцах, меня долго расспрашивали на границе, кто я и зачем я. Даже попросили сказать что-нибудь по-русски в телефон, я со злости чертыхнулся в трубку, и вопрос тут же разрешился. А теперь улыбчивый пограничник без разговоров шлепнул мне в паспорт landing permit, и через несколько минут я уже мчался по длинному мосту из аэропорта к побережью. Движение левостороннее, всюду надписи на португальском языке, который имеет здесь статус официального. Надписи есть, а португальцев нет. За продажную экзотику теперь и китайский коммунист повесится. Вокруг блестят свежей краской здания колониальных времен, церкви с массивными крестами, стайки одетых в белое учениц католических школ. Есть даже своя местная порода китайцев - продукт скрещивания португальцев с туземцами. Красотой, впрочем, не блещет. Рекламные щиты вдоль улиц четко расставляют акценты в жизненной позиции макаоского обывателя: "Укоренись в родной почве. Обопрись на родину. Обратись лицом к миру. Сделай Макао первоклассным городом". Опираются, делают. За последние годы город невероятно разросся, появилась шикарная набережная, на прибрежных островах выросли шеренги многоэтажных домов, а в центре города выделяется ультрасовременное здание казарм Народно-Освободительной армии. По соседству - такой же новенький корпус технологического университета, с прекрасно оборудованными аудиториями и персональным компьютером для каждого студента.

Но все это только фон. Жизненный нерв бывшей португальской территории в другом. В Макао находятся единственные на Дальнем Востоке казино, и в этот азиатский Лас-Вегас миллионами валят любители азарта из материкового Китая, Тайваня, да и соседних стран, где игры на деньги строго запрещены, потому что китайцы - невероятно страстные игроки. Макао - запретный плод Китая, его антитеза, но ведь и сам Китай - особенный, "другой" мир, спрятавшийся за Великой стеной, так что Макао - это одновременно анти-Китай и высшее воплощение китайской идеи. Что же это за идея? Чтобы ее понять или хотя бы почувствовать, нужно подышать воздухом макаоских казино - этих огромных, в несколько квадратных километров ангаров, заполненных игральными автоматами и ломберными столами вперемежку с закусочными, комнатами отдыха и пр. С потолка летят брызги электрического света, стены завешаны гигантскими табло и экранами. Стилистика архитектуры и интерьера - китчевая симуляция европейских образцов. На эстраде в глубине зала приплясывает пошлейший попсовый ансамбль. Мнутся вокруг проститутки в ожидании удачливого.

Вот он, триумф капитала, раковой клеткой выевшего жизнь изнутри и подменившего ее цифровым протезом. Мир, целиком сделанный, но ничего не удерживающий, отдельный, но ничему не противостоящий, не знающий естественных циклов времени, разницы между сном и явью, спасенный до времени, за-благо-временно в "прибавочном значении" (Ж.Бодрийяр) коммерческих транзакций - определения столь же бессмысленного, как и определяемый им мир. Да, правильно я сказал: крупье, восседающие за игральными столами, - это земные подобия, а может, реальные прообразы китайских богов, которые в той же позе сидят в своих храмах перед широким алтарем с гадательными принадлежностями. Азиатские народы исповедуют религию случая, каковой и должна быть истинная религия, ибо можно отменить правило, но никакой бог не отменит случайность случая. В этих пределах азиат готов принять и западное единобожие. Но, даже став христианином или мусульманином, он все равно будет ловить случай в тайной надежде примириться с судьбой. Ему нужно не столько знание, сколько чуткость, мгновенность духовного прозрения. На Востоке азарт, как всякий аффект, - отец духовности.

Была философия в академии, в саду, в будуаре, в кафе. Теперь, у последней черты истории, нас, кажется, ждет философия в казино. Западный нигилизм, обессмыслив гуманитарные проекты, оставил человеку только голый выбор между орлом и решкой. Когда распадается связь времен, каждое мгновение становится ставкой. Хайдеггер заметил как раз по поводу постгуманитарного человека: "Пребывание в обыденности есть часть возвышенной и опасной азартной игры, в которой, в силу самой природы языка, мы сами стоим на кону". Пространство игры не принадлежит никому - мы можем только предложить ему себя. Оно есть среда и одновременно середина, срединность, где мы находимся вблизи всего и испытываем себя, открываясь открытости мира. В этой скрученной и все скручивающей нити среды-срединности воздействие сводится к неприметному влиянию, эффекту без усилия - приятная альтернатива насилию, насаждаемому западной метафизикой. Великая ирония "диалога цивилизаций" состоит в том, что Восток, перенимая плоды нигилистического распада Запада, создает из них не то реально фантастический, не то фантастически реальный мир всеобщей конвертации, абсолютной случайности-случки. Презираемая европейцем "игра с нулевой суммой" оказывается для восточного человека источником неиссякаемого оптимизма. Вот откуда идут европейские страхи перед "желтой опасностью".

Неразличимость фантома и реальности уже объясняет, почему Китай может позволить себе быть инаковым, фантасмагоричным, виртуальным, даже запретным, не опасаясь перестать быть самим собой. Китайский универсум - это Великий Предел бытия, в котором все переходит в свою противоположность, каждый образ и движение имеют свой зеркально-перевернутый прототип. Здесь мировое волнение оправдывает покой, земная многоголосица вмещает безмолвие небес, эксцентризм удостоверяет постоянство. А жизнь по-китайски - дежавю без тоски.

Снова Шанхай

Шанхай - самое наглядное подтверждение главного завета китайской мудрости: становясь другим, возвращайся к себе. В Китае он всегда был оплотом "заморского стиля" ( ян пай), экзотического и снобистского, и этим отличался от остальной страны, как Петербург от Московской Руси. Но, в отличие от Петербурга, он не был столицей, избежал казенщины и воплощал, скорее, дух игры и свободы. Может быть, поэтому он мог очаровывать иностранцев, которые именно его считали образцовым китайским городом, так что во многих странах, в том числе в России, шанхаем называли любое китайское поселение. В самом Китае шанхайцы слывут хитрецами, которые радушием и угодничеством прикрывают свое коварство. Но разве не таковы все китайцы в глазах остального мира?

Шанхай, конечно, взошел на издавна присущей многолюдным китайским городам горячке торжища и праздничной траты, которые уже в древности побудили китайцев воображать городской быт миром чарующих и пугающих грез. Но, кажется, только Шанхай сумел дать этому образу обратный ход и положил его в основание своего реального бытия. "Когда пустота не пуста - вот истинная пустота", - говорили, словно по этому поводу, китайские мудрецы. Грузное тело мегаполиса, опутанное сверху проводами транспортных эстакад, снизу истыканное туннелями коллекторов и подземки, заплывшее жиром уличных толп и автомобильных пробок, систематически ускользает от взора. Этот урбанистический меон искрится образами - разумеется, призрачными - разных эпох и цивилизаций. Там и сям мелькают, как фишки на игральном столе постистории, заново восстановленные уголки французской или английской концессий, игрушечная китайская старина, офисные здания в стиле ретро, революционные монументы. На каждом углу торгуют чем-нибудь фальшивым - от часов до любви. Вокруг неприкрытая, не стесняющаяся себя подражательность. Центр Шанхая теперь утыкан высотными зданиями, копирующими американские образцы. Строятся они легко и ничего не выражают или выражают ничто. Отличный способ поддержать быстрый и бесцельный бег моды, которая всегда питается, буквально дышит пустотой. Одним словом, нам представлены пейзажи на китайской ширме, которая ставит предел видению. А сходятся образ и экран как раз в срединном пространстве игры, пространстве бесконечного скольжения.

Откуда такая восприимчивость к иноземному в стране, так гордящейся своим культурным превосходством над "упадническим Западом"? Ларчик открывается просто, хотя и не без секрета: эта открытость есть лучшее свидетельство своей самобытности и превосходства над иностранным. Петля Великого Предела с фатальной неизбежностью втягивает в себя любой центростремительный порыв, создает систему противовесов, даже не нуждающуюся в сдержках. Она легко отпускает в свободный полет, зная, что запускает бумеранг. Поэтому она приучает к подражанию без понимания. Очень наглядно это подтверждают выставленные теперь повсюду в Китае англоязычные надписи, которые демонстрируют упорное, я бы даже сказал - воинствующее незнание английской грамматики или орфографии и, главное, непонимание смысла написанного. Шанхай вновь повеселил меня новинками этого жанра. В самом центре города, на краю Народной площади, висел плакат с новогодним поздравлением, выглядевшим так: "Happy newyear". А ниже игривым шрифтом ни к селу ни к городу выведено в развязной американской манере: "i love X'mas". Понятно, как это делалось: начальство приказало - ну и написали, повесили. Понятно, зачем делалось: чтобы "лицом к миру" и "диалог культур". А вот то, что получилась пустота, - это уже человеческий недосмотр и божественный случай. И становится понятно, что Китай, по крайней мере в лице своих береговых форпостов вроде Макао или Шанхая, потому и позволяет себе так смело поворачиваться "лицом к миру", что его нынешняя открытость удостоверяет его внутреннюю самодостаточность и, в сущности, еще крепче привязывает к традиционному миросознанию. Так что Китай, эта новая восходящая звезда мирового сообщества, горит на мировом горизонте незаконной кометой: хвост веером на полнеба, а внутри бесплотная пыль, светящаяся пустота - и отсутствие контакта.

И когда пытаешься нащупать актуальное бытие первого города Китая, оно проворной тенью ускользает из-под пальцев. Беседы с китайскими коллегами оставляют тягостное чувство пустоты всей процедуры и неспособности собеседников выйти за рамки заданной перспективы. Демонстративная открытость иным взглядам на вещи вовсе не гарантирует ни гибкости ума, ни свежести восприятия (что, кажется, можно считать общим законом - поживите на пробу в Париже или Лондоне). На улице - та же, но уже вполне ожидаемая пустыня реального. Все больше хмурые, озабоченные лица, чаще равнодушные, иногда - но все реже - глядящие с любопытством: что делает здесь этот иностранец? И действительно - что? Ведь райком закрыт, все ушли в казино.

       
Print version Распечатать