Невозможно быть коммунистом, когда спишь, – сказал американский писатель-классик. Сказал неправильно. Настоящим коммунистом как раз и становишься во сне. Во сне можно воевать и любить, строить рай на земле и сражаться с бандитским капитализмом.

Я приехал навестить деда в далекий деревенский дом. Ночью проснулся от страшного вопля – дед матерился во сне, крыл последними словами нелегитимного президента Ельцина.

Пронзительный мат в скрипящей дубовой тишине – и только ошарашенный кот мечется по паркету.

Не в силах уснуть, я залез в новостные ленты. А там Родина-мать – громадный советский монумент – потрескалась снаружи, сгнила изнутри, мертвецом из земли торчит, медленно разлагается.

А завтра по «России» сообщат, что глупые блогеры все переврали, и Родина Мать жива и, больше того, процветает. На каменном лице – здоровый румянец.

Для деда и многих, таких как он, жизнь остановилась где-то между 91-м и 93-м. А все, что после – дурной и бесконечный сон. В котором дед, крупный ученый, стирает и зашивает один и тот же продуктовый пакет – потому что нет двух рублей на новый, – а зашив, шагает на рынок, чтобы купить у бывших коллег полкило огурцов и зелени.

Во сне он кричит – фантомные имперские боли грызут по ночам. Как будто часть его, не спросив, отъяли, замотали кровавыми тряпками и бросили в урну, подальше от глаз.

Для деда – остановилась, для меня – началась. В октябре 93-го я шел под руку с отцом по Арбату. Под ногами хрустели битые стекла. Таково первое или одно из первых воспоминаний пробудившегося сознания.

Красная империя, которую продолжает оплакивать дед – сказочное пространство из детства. Из книжки про старика Хоттабыча. Где пионеры с галстуками и комсомол – явления того же порядка, что джинны и полеты на коврах-самолетах. Но в сказку я не очень хочу, – можно ведь попасть не в ту, ошибиться дверью.

В «Пряничный домик», например.

Я родился и вырос на битом стекле. В руинах. Среди разложения. Разложение – мое, наше жизненное пространство. Естественная среда.

Фантомные боли не терзают меня, у меня ничего не отрезали, полный комплект, – и я сомневаюсь, нужно ли мне какие-то дополнительные части приделывать к телу.

Тем более, мы знаем, слышали где-то, что империя немыслима без мобилизации и насилия; без тотального принуждения к счастью.

А мы выросли не без империи даже – без государства. Мы привыкли, и нам так хорошо без него!

В том, что государство есть, нас иногда пытаются убедить на первых кнопках ТВ. А еще иногда мы ходим к нему получить какие-нибудь важные официальные бумажки. Государство долго мнется, хамит, пытается шантажировать – словно убеждая само себя и нас, что оно – да, существует.

Но государство не приходит к нам в дом, не пытается строить, а мы не указываем ему, что оно лицемерное и вороватое, что глупое и что бессмысленное. Таков общественный договор.

Один раз попробовали указать и тотчас ошпарили палец. Ошпарили, зато границы дозволенного определились четко. Границы эти жесткие, шаг влево и вправо или слишком резко вперед – тюрьма. Но они есть, видны. И они все – за дверью.

А империя ведь сокрушит сапогом дверь и без спроса войдет. Даже самые адекватные из имперцев вызывают оторопь. Вот русский писатель Захар Прилепин говорит: страна вымирает, истончается. Скоро мы элементарно не сможем сдержать границ. Которые, как известно, у нас обширны.

Что делать? Известно: рожать. Массово. Судорожно. Непрерывно.

Как колья, втыкать в землю детей вместо пограничников.

Рожать детей – хорошо. Но как власть будет побуждать людей к размножению?

Разумеется, влезет в постель. Будет указывать, с кем спать и как. Руководить процессом. Половая безответственность – отныне и навсегда – не пройдет – будут неизбежно запрещены содомия, аборты, средства контрацепции.

А мы не хотим, мы не привыкли так. Мы умрем, но не отдадим право свободно и по своему усмотрению распоряжаться семенем.

Заберите все, но не троньте наше, рыхлых вырожденцев, священное право разнообразно жрать и обильно совокупляться.

Мы изнежены и не приучены к борьбе. Мы не мыслим в таких категориях. Мы, стоило власти топнуть ногой, разбежались в разные стороны, растеклись по кухням и заграницам.

Смотрим в зрачок двери пугливым и ленным взглядом горожанина, для которого страшнейшей из жизненных катастроф, по Довлатову, стала смерть Анны Карениной – или злодейски подсунутый официантом в кафе черствый бейгл. Припугнули самую чуть, и в абсурдных казенных речах нам уже видится грохочущий, наползающий на нас тоталитарный ужас: за политический анекдот – в тюрьму, надел очки – расколют мотыгой череп. А если в счастливой улыбке у кого засияет лицо, – исключительно потому, что его растянули стальными крючьями.

Все это – скоро, сейчас, за следующим поворотом. Уходите, отстаньте, не троньте меня! Не трогайте Родину-мать... Разве не видно, мертва она. Сейчас начнете ворошить, развалится окончательно, и начнут всюду жужжать жирные злые мухи. Лучше уж потихоньку догнить, без эксцессов.

Но это для нас, испуганных горожан. Простому народу, вот, подавай империю.

Видя спрос, великодержавный проект пытаются предложить нам все (за исключением, конечно, белоленточной оппозиции – тем сильная Россия не нужна, им подавай только бесплатный вай-фай и дурацкие права человека).

Власть продает империю в непрозрачной упаковке. Риторика примерно такая: Великая Россия – это да. Униженная и нищая Россия – это нет, это не очень. Русскому народу живется тяжелей других, но «Россия для русских» - лозунг придурков и провокаторов. «Все отнять и поделить» – экстремизм, но руки прочь от «детей шариковых».

Имперцы от оппозиции все больше торгуют прошлым. Строят, наверное, у себя в подсобке машину времени, в которой всей гурьбой надеются прокатить страну, волюнтаристски запихнуть уродливое дитя – «РФ» – назад, во чрево Красной Родины Матери.

Свежего имперского проекта ни у кого не завалялось. Не выдумал никто разумного оправдания, для которого можно по новой массово отправлять людей на жертвенный алтарь, без жалости.

Да и зачем он, проект, понадобился? Наши предки, слабоумные дикари, все возводили свои империи, хотя те всё осыпались. Думали, наивные, что человек для того и рожден, чтобы изменять мир, чтобы строить рай на земле, мир безупречный, огромный, лучистый, как вздувшийся мыльный пузырь - а потом он лопается, и всюду летят счастливые брызги.

И ведь неважно, что в реальности проекты рая стабильно оборачивались жестокими античеловеческими режимами. Видимо, такова наша карма: если не строишь ничего, не носишься целеустремленно, с горящим взором, то обязательно сидишь и гниешь. Либо строишь новый мир, либо разлагаешься на молекулы.

Таковы правила, которые диктуют наши пространства, история, менталитет.

Гнить или строить? Строить или гнить? Мы выбрали гнить. Иногда, чтобы чуть-чуть проветриться, мы выходим на улицу и пытаемся оторвать немножко свобод. На улице душно и тесно. Нас бьют. Мы уходим домой. Свобода – дома.

Злополучного 6-го мая на Болотной площади было много детей. Их всегда на акциях оппозиции почему-то много – наверное, это правильно.

И вот, среди негодующих толп, на хрупком велосипедике, по асфальту катился мальчик – а на руле развевалась трогательная лента: «Долой узурпаторов». Ну, или как-то так. А через полчаса этот же асфальт выдирался из земли и летел. Клубился слезоточивый дым. Дубины хлестали по тощим спинам.

Мальчик на велосипедике вырастет и, наверное, тоже будет куда-то идти и чего-то защищать. Моссовет или Белый дом. Болотную площадь, а может, Кремль. Скучно же так все время сидеть дома и смотреть из замочной скважины.

Позащищает-позащищает, а потом состарится ведь, никуда не денется.

Что будет тогда с нашей Родиной-Матерью? – может, разрушится в одночасье, не оставив следа, может, будет рассыпаться долго еще и рассыплется, в конце концов, незаметно, а может, вопреки и назло всякой логике, еще будет так же стоять, умело ретушируемая.

А может, какой-нибудь другой памятник возведут, в три раза державней, а значит, в три раза лучше прежнего.

Главное, чтобы постаревшему мальчику снились сны. Какие-нибудь. Неважно, какие. Ведь это так скучно, когда совсем не бывает снов. Хоть бы и о Великой России из подзабытых сказок.