История Путина в политике еще далека от своего завершения

От редакции. Система, построенная Путиным, - каков запас ее прочности? Выдержит ли она экономический кризис, позволит ли России с честью выйти из затяжного противостояния с международными оппонентами? Возможна ли в рамках этой системы активизация творческого потенциала интеллигенции, бизнеса, политического сообщества? Эти и другие вопросы мы попытались обсудить с известным отечественным историком, исследователем проблем становления национальной идентичности Алексеем Миллером.

* * *

Русский журнал: Уважаемый Алексей Ильич, как Вы считаете, свидетельствуют ли последние десять лет о том, что у Путина в 1999 и 2000 имелось определенное представление о своей будущей деятельности, или его действия как руководителя государства носили реактивный характер?

Алексей Миллер: У него было представление о том, что нужно делать. Конечно, это представление со временем менялось и развивалось. Но на первые несколько лет у него была достаточно ясная программа, с которой он в значительной степени справился. У него провалилась судебная реформа, ряд других социальных реформ, но с восстановлением государства – чем он, собственно, и собирался заниматься в первое время – он справился.

РЖ: Был такой вопрос: «Ху из мистер Путин». Как Вам кажется, сегодня ответ на этот вопрос тот же, что и десять лет назад или все-таки другой?

А.М.: Другой, конечно. Но что мы понимаем под вопросом «Ху из мистер Путин»? Это оценка или интерпретация?

РЖ: И то, и другое.

А.М.: Если это оценка, то мне кажется, что история Путина в политике еще очень далека от своего завершения. И, судя по всему, в 2012 году он снова станет президентом. Я думаю, что баланс между позитивом и негативом в этом случае будет все больше смещаться в сторону негатива. Стало быть, президент от дел не отошел, и в некотором смысле не происходит перезагрузки батареек. И все элементы застойности, которые были очевидны в последние годы его президентства, еще больше проявятся и позднее. Это, конечно, политик очень крупного масштаба, сделавший очень многое для страны. И вполне возможно, жертва той системы, которую отчасти сам создал. Отчасти - в том смысле, что это старая система, когда у власти сидят слишком долго.

Все-таки он слишком долго находится у власти. Теперь задача выполнена, и следует передать бразды правления другому.

Я бы даже сказал, что об этом говорить продуктивнее в чисто биологическом ключе. Все-таки он тоже человек. И человек не может эффективно и инновационно работать в таком режиме в течение долгих лет. У него должны быть какие-то перерывы. Почему я говорил о перезагрузке батареек, времени на которую нет? Когда он переставал быть президентом, у меня теплилась надежда, что, может быть, еще будет играть свою роль.

Я имею в виду переход его на роль Дэн Сяопина, который контролировал бы общие рамки процесса и стабильности, а оперативное управление было передано другим людям. Но этого, как мы видим, не произошло. Мне кажется, что это та возможность, которая позволила бы ему заметно дольше оставаться в позитивной роли, а он ей не воспользовался. Не знаю, почему.

РЖ: Лужков и Примаков – могли бы они реализовать какой-то иной, отличный от путинского политический проект?

А.М.: Это гадание на кофейной гуще. Конечно, многое было бы иначе. Потому что Лужков и Примаков в значительной степени опирались на поддержку региональных лидеров. Распад государства и так далее вовсе не были обязательными последствиями. Может быть, маятник не завис бы в крайней точке централизации. Может быть, заметно раньше начался бы поиск какого-то баланса интересов, потому что мы сейчас уже нарвались на результаты этой централизации, когда на местах власти нет, а при этом как-то выруливать из кризиса надо, в том числе за счет местных инициатив. То есть уже сейчас центральная власть ощущает, как неудобно сидеть на штыках. В этом смысле, может быть, система управления было бы более эффективной. Но Бог его знает, потому что, глядя на Лужкова, не видишь никаких обещаний того, что степень коррумпированности была бы меньше. С точки зрения качества международной политики, Примаков выглядел бы неплохо, но Лужков, судя по всему, все-таки в этом смысле – как слон в посудной лавке.

РЖ: А как бы Вы прогнозировали, скажем, укрепление президентского режима, вертикали власти – и не только в плане федерализма, ограничения конкуренции партий, недопущения бизнеса в политику. Было бы в этом плане примерно то же самое, или все-таки могли быть какие-то иные способы выхода из ситуации хаоса 1990-х?

А.М.: Когда мы говорим о недопущении бизнеса в политику, то есть одна сторона дела – то, что резко сократилось влияние крупных олигархов. И это, наверное, хорошо. Но то, что весь бизнес так напугали, что он шагу не может ступить в плане спонсирования любых политических сил – это очень плохо. И это касается любого бизнеса – и малого, и среднего. В результате, по какой причине партии оказались так ослаблены? Потому что им неоткуда взять средства, неоткуда взять поддержку. Потому что любой бизнесмен понимает, что один шаг в неправильном направлении – и всё, бизнес отняли и разрушили. Именно так и возникла та ситуация, которую вы называете преодолением хаоса 1990-х: и партии, и бизнес загнали в очень тяжелую ситуацию, почти тупиковую.

РЖ: Можно ли считать Путина самостоятельной политической фигурой?

А.М.: Мне кажется, вопрос сформулирован странно. Если бы меня спросили, является Путин самостоятельной фигурой или марионеткой, я бы назвал его самостоятельной политической фигурой. Но самостоятельная политическая фигура – это не единоличный диктатор, это человек, который, безусловно, связан с теми или иными силами. А с кем он связан и как – ну мы же видим круг людей, на которых он опирается, и у этого круга есть определенные социальные характеристики. Обязательно ли, скажем, влияние выходцев из органов безопасности должно было зашкаливать за 80% или это могло быть сбалансировано другими стратами? Это вопрос риторический. Наверное, всегда стоит искать какой-то баланс.

РЖ: Две даты – 10-летие событий в Дагестане и годовщина войны в Южной Осетии. Можно ли сказать, что в какой-то степени обе эти войны определили повестку дня двух президентств?

А.М.: Думается, такое сопоставление недопустимо. Потому что, когда мы говорим о Дагестане и Северном Кавказе, мы говорим о событиях внутри Российской Федерации. А Южная Осетия, Абхазия, Грузия – это прежде всего внешняя политика. И я бы сказал, что мне не понравилось, как это всё протекало, но мне понравилось, как, в конце концов, Медведев из этого вышел. Потому что у него был выбор между советской моделью действия, которая предполагала прийти в Тбилиси, повесить Саакашвили за что придется, посадить своего человека, например, Гиоргадзе, а потом уже обсуждать с партнерами по внешней политике, как дальше жить будем. И другой вариант, которым он воспользовался, скорее, в духе российской внешней политики XIX века, когда происходит некое самосдерживание и более тонкая попытка поиска баланса издержек и выигрышей.

РЖ: А это не проблема стилистики – Путин боролся с неким коллективным Басаевым, Медведев – с коллективным Саакашвили?

А.М.: Путин тоже пробовал разные стилистики: это и военные действия с заметной степенью эффективности в 1990-е годы. Но это и сегодняшний кадыровский режим. И в некотором смысле Медведев продолжает заниматься той же проблематикой. И это свидетельствует, кстати, о том, что проблема Кавказа не решена. Путин тоже занимался темой «соседей России» и довольно активно, и, может быть, его самая крупная потеря лица и неудача – это его роль в событиях на Украине в 2004 году. Мне кажется, они оба в некотором смысле пробуют разные ходы и разные сценарии. И если считать, что патриарх Кирилл – это часть политики (а в некотором смысле так оно и есть), то мы видим, как Медведев (вполне возможно, вместе с Путиным, который собрался, например, в Гданьск 1 сентября ехать) ищет какие-то новые ходы и иную стилистику хотя бы в отношениях с Украиной и Польшей. То есть их нельзя описывать одномерно – они оба ищут разные ходы, пробуют разную стилистику.

Беседовал Борис Межуев

       
Print version Распечатать