От редакции. Не столь давно на страницах "Русского журнала" была опубликована статья публициста Александра Морозова, в которой тот высказался на тему политических импликаций философии Иммануила Канта в контексте преодоления правового и этического нигилизма в российском обществе. Статья вызвала дискуссию. РЖ не мог не поинтересоваться о том, что думает на этот счет политический философ Борис Капустин.

* * *

Русский журнал: Недавно в "Русском журнале" вышла статья публициста Александра Морозова. Основная идея текста состоит в том, что в современной России философия Канта может и должна иметь конкретные идейно-политические импликации. Идея эта уже вызвала целую лавину откликов, как одобрительных, так и нет. А Вы согласны с утверждением Александра Морозова?

Борис Капустин: Я не совсем понимаю, когда говорят, что некая философская система в некой конкретной ситуации может или даже должна иметь конкретные политические импликации. Чем детерминирована такая ее способность или такое долженствование? Имманентной и неизменной «природой» данной философской системы? Но ее нет – есть интерпретации. Та же философия Канта имеет массу, причем зачастую противоположных, интерпретаций и, преломляясь через них, она по-разному входила в политико-исторические контексты даже родной ей Германии, скажем, конца XVIII – начала XIX веков, рубежа XIX-XX веков столетий или последней трети ХХ века. Что уж говорить о кантианстве в других странах и на других континентах! «Входить по-разному в политико-исторические контексты» значит исполнять в них разные политико-идеологические функции.

И кантианство исполняло такие функции в диапазоне от радикального революционаризма (вспомним Генриха Гейне) до филистерского квиетизма (что более характерно для доминантных форм его утилизации на современном Западе). Но следует ли тогда думать, что конкретная ситуация, к которой «применяется» кантовская (или любая другая) философия безапелляционно диктует «идейно-политические импликации» последней? Конечно, нет. Ведь любая историческая ситуация есть столкновение разных политических и идейных сил, и можно быть уверенным, что они поборются за «истинность» собственного «прочтения» Канта.

Чтобы далеко не ходить за примерами, возьмите пятую книжку «Логоса» за 2008 год, целиком посвященную Канту. Разве трудно увидеть, какие политические позиции сталкиваются в, казалось бы, совершенно академическом диспуте о кантовском опровержении «мнимого права лгать из человеколюбия»? Вообще же говоря, не текст проецирует свои «импликации» на ситуацию, а ситуация интерпретирует себя, причем всегда противоречиво, полифонически, через обнаружение неких текстов, герменевтически податливых для такой самоинтерпретации. Ваш вопрос был бы более понятен для меня, если бы прозвучал так: кто и каким образом собирается интерпретировать Канта в современной российской ситуации так, чтобы придать этой интерпретации облик истины, практически значимой для нас, и за счет этого легитимировать или идеологически укрепить свою политическую позицию?

РЖ: Так почему идеи Канта зазвучали именно сегодня?

Б.К.: Строго говоря, идеи Канта звучат в России уже два века. И звучали даже в советское время, причем весьма внятно, к примеру, в виде одного из самых влиятельных тогда этических учений (Дробницкого и др.). В нынешней реанимации интереса к Канту я бы выделил причины общего и специфического порядков. Причины общего порядка заключаются в том, что кантовская философия задала некую необходимую, если угодно, матрицу мышления о Современности. Не объяснение ее, а именно определение номенклатуры вопросов и подходов, не разобравшись с которыми о Современности нельзя сказать ничего не только глубокого, но даже вразумительного. Это в общих чертах – то, что о значении Канта для теории, или теорий, Современности писал «поздний» Фуко. Или Лиотар. Но наиболее существенные моменты такого подхода можно найти в «освоении» Канта Фихте, Гегелем или, скажем, Кассирером. В этом плане обращение к Канту современной российской мысли является, по-моему, свидетельством начала преодоления ею посткоммунистической инфантильности. Ну нельзя же, в самом деле, до бесконечности болтать о «модернизациях», довольствуясь вульгарностями авторов уровня Фукуямы, Аслунда, (позднего) Хантингтона или кого еще из того же ряда!

Но есть и специфические причины кантовского «ренессанса» в современной России. С большой долей вероятности можно сказать, что он будет локализован в либеральной части отечественного идейного спектра. И не случайно. Во-первых, с либеральными кумирами 1990-х годов сейчас на публике показаться уже нельзя. И отнюдь не потому, что, к примеру, Хайек или Фридмен «имманентно» порочны. Просто наши либералы так использовали их в мутные 1990-ые годы, что отмыть их от налипшей на них грязи тех лет быстро не удастся. У Канта же, напротив, в этом плане – полное алиби. И даже ореол респектабельности, ибо те немногие наши либералы, кто писали о Канте и в 1990-е годы (например, Эрих Соловьев), поклонялись не золотому тельцу частной собственности и рынка, а идеалам правового государства, строгой морали, справедливости. На всем этом – и в 1990-е годы, и сейчас – лежит печать достоинства оппозиции, хотя бы нравственной и идейной, если уж не политической. Не воспользоваться столь благородным ресурсом в наше время было бы просто грешно.

Как, к примеру, в Америке в начале 1970-х годов, когда на фоне грязи, затопившей либеральный ландшафт из клоак вьетнамской войны и Уотергейта, начался ренессанс кантианской политической философии, связанный в первую очередь с именем Джона Ролза. Во-вторых, в наших нынешних условиях кантианство обещает обеспечить либералов важными когнитивными, нравственными, идейными орудиями борьбы против набирающих силу «партикуляризмов» - почвеннических, националистических, религиозно-фундаменталистских… То, что кантианство обычно оказывается слабовато для такой борьбы (вспомним историю Веймарской республики – и высшие формы конфронтации таких сил в виде прямой полемики Кассирера и Хайдеггера, и прозу повседневной университетской жизни), обнаружится позднее. Тогда, хочется надеяться, и либералами, и другими защитниками Современности будет востребовано более эффективное оружие идейной борьбы, чем кантианство.

РЖ: В статье Александра Морозова можно обнаружить несколько посылов. Например, он пишет о том, что в течение первого срока правления президента Путина особую популярность приобрели идеи Карла Шмитта, которые были использованы при создании концепции "суверенной демократии". Затем во второй срок президентства Путина происходит отказ от идеи "суверенной демократии", а, следовательно, и от идей Шмитта. Морозов же говорит, что на современном этапе развития России необходимо создать какую-то версию государственной идеологии на основе идей Канта. То есть он считает, что именно Канта необходимо рассматривать как идеал для новой идеологии. Как Вы считаете, возможно ли использование кантианства в конкретных политических условиях или нет? Например, кантианскую идею долга и категоричного императива для создания "Этического кодекса поведения россиянина"?

Б.К.: Идеологии, придуманные в кабинетах, политически не стоят ничего. Даже если заказчики готовы озолотить (в прямом смысле) ремесленников, подвизающихся на ниве идеологии. Жалкая судьба «суверенной демократии» обусловлена именно этим. Ремесленники «суверенной демократии» интерпретировали Шмитта еще более топорно, чем их американские визави – Лео Штрауса, создавая комичную «доктрину Буша». От таких заказных утилизаций из мыслителей не застрахован никто. Кант тоже не застрахован. Почему бы не попробовать сделать государственную идеологию и из его философии? Не нужно быть пророком, чтобы предсказать ей такой же неотвратимый конфуз, какой постиг «суверенную демократию» или «бушизм». Кант в нем, конечно, будет виноват не больше, чем Шмитт или Штраус в вышеназванных идеологических фиаско. В философском и социологическом планах вся эта возня интересна в аспекте лишь одного вопроса: какие слабости, пороки, дисфункции существующей структуры власти проявляются в ее спросе на «кабинетные» идеологии?

Ясно, что в таком спросе выражает себя фундаментальная деполитизация и деидеологизация народа, превращенного или превратившегося в «население». Но в том и дело, что современная либеральная демократия, ставшая «процедурной», т.е. превратившаяся в «машинообразное» воспроизводство статус-кво, видит в такой деполитизации и деидеологизации народа ключевые условия своей стабильности. Это неплохо известно еще со времен Макса Вебера и Йозефа Шумпетера и это получило блестящую историко-социологическую «верификацию» в трудах Майкла Манна и других. В этих условиях «государственные идеологии» потому и не нужны, что они «материализовались» в обыденных структурах (квази-) политической и частной жизни, в том, что Альтюссер называл «идеологическими аппаратами». А в России подобная стабилизация почему-то не происходит – при всей ее желательности для власть имущих. Отсюда и бесконечные попытки, начатые еще в ельцинские «либеральные» времена, придумать государственную идеологию.

Так какой же дефект структуры власти предотвращает ее стабилизацию посредством деполитизации и деидеологизации при максимально благоприятных условиях для этого в виде политической апатии населения? Забавно, что Морозов, подхватив Канта, собирается совершить еще один ход по тому же замкнутому кругу придумывания государственной идеологии вместо того, чтобы попытаться идеологически артикулировать оппозиционные настроения (кто знает до их артикуляции, насколько они распространены?). Меж тем ясно, что именно оппозиционная борьба с властью может позволить ей избавиться от того дефекта, который препятствует ее собственной стабилизации. Из болота за собственные волосы мог себя вытащить только Мюнхгаузен.

В отношении же «Этического кодекса поведения россиянина» я лучше воздержусь от комментариев. Увы, не обладаю необходимым для этого остроумием. Но в целях экономии государственных средств на подобную затею предложу взять за основу отлично написанный «Моральный кодекс строителя коммунизма», вставить в него пару-тройку цитат из Канта и заменить соответствующие «коммунистические слова» на современные «демократическо-патриотические». Получится дешево и сердито.

РЖ: Вы говорите, что на основе кантианства практически невозможно создать работоспособную идеологию. А можно ли создать ее из какого-то иного учения?

Б.К.: Дело здесь не в Канте. Давайте скажу так: Кант сам создал гениальную идеологию (названную «критической философией»), которая блестяще артикулировала ключевые структуры сознания определенных бюргерских слоев на заключительном этапе Просвещения. Никто яснее Канта не сформулировал саму идею философской (идеологической) артикуляции «обыденного сознания», никто столь четко, как он, не подчинил всю свою философскую систему этой идее. Не где-нибудь, а именно в «Критике чистого разума» Кант со всей ясностью написал: «…В отношении существенных целей человеческой природы высшая философия может вести не иначе как путем, предначертанным природой также и самому обыденному рассудку». «Неужели, - вопрошает он своих критиков. - Вы требуете, чтобы знание, касающееся всех людей, превосходило силы обыденного рассудка и открывалось вам только философами?»[1]. Это и есть база теории идеологии как рационализированной и систематизированной артикуляции «массового сознания», того, что Грамши назвал «народным фольклором». В таком качестве различные версии кантианства неоднократно становились идеологией (или составной частью идеологии) влиятельных политических сил. Достаточно вспомнить кантианскую трансформацию идеологии западной социал-демократии со времен Эдуарда Бернштейна. Но ведь и в этом и в других случаях мы имеем нечто, прямо противоположное придуманной Морозовым или кем-то еще «государственной идеологии».

Мы имеем дело, так сказать, с «народной идеологией», которая – вопреки чисто идеологическим универсалистским претензиям Канта – есть всегда идеология определенных социальных групп. Каким образом такая партикулярная идеология может выступать (и в известных исторических обстоятельствах, действительно, выступает) «всеобщей идеологией» и потому – «истиной», мы из сочинений Канта не узнаем. Именно потому, что в его «критической философии» нет «критики идеологии», т.е. идеологической самокритики, которая как жанр философской рефлексии мучительно складывается позже (эта линия от Ницше ведет к «социологии знания», Франкфуртской школе, Рикеру и т.д.). Для объяснения фокуса превращения партикулярной идеологии во всеобщую нам потребуется нечто вроде грамшианской теории гегемонии.

Я подытожу сказанное в связи с этим Вашим вопросом таким образом. Во-первых, из Канта столь же просто сделать придуманную государственную идеологию, как до того – из Маркса, Шмитта, Штрауса, Джефферсона, Руссо и кого угодно еще. Политически результат будет столь же жалким. Во-вторых, некоторые версии кантианства в некоторых исторических обстоятельствах выступали мощной политической идеологией, и я не отважусь априорно утверждать, что сие не может произойти в России. В-третьих, чтобы это произошло (если это может произойти), нужно к делу подходить совершенно иначе, чем Морозов, т.е. не догматически, идя «от текста», а прагматически, идя от политического контекста и определяющей его логики политической борьбы.

Давайте, прежде всего, обнаружим и определим характер тех структур «массового сознания», которые мы хотим артикулировать, и только затем подумаем о способах и формах артикуляции – годится ли для этого кантианство (та или иная его версия) и, если в целом да, то как нам «заточить» кантианство таким образом, чтобы оно в данном контексте политически заработало. Возможно, нам придется для этого делать не менее существенную ревизию его, чем та, на которую пошли социал-демократически ориентированные неокантианцы рубежа XIX-XX веков, или та, которую в стремлении дерадикализировать левых, смещая их к центру, предпринял Хабермас с сотоварищами. Я не верю в политическую работоспособность какой-либо идеологии, а не только замешанной на кантианстве, без такой прагматики. Но именно ее я в материале Морозова не заметил. Отсюда и мой скепсис в отношении его концепции.

Беседовали Александр Павлов и Дмитрий Узланер

Примечание:

[1] Кант И. Критика чистого разума. М.: Мысль, 1994. С. 485-486.