Хроники русского земства

Осень 2012 года с общественно-политической точки зрения важна двумя знаковыми событиями: широко известной историей с отрешением от должности министра обороны Сердюкова, а также новым витком противостояния Евгения Ройзмана, руководителя фонда «Город без наркотиков», и екатеринбургских правоохранителей, – скандала, также вышедшего на общероссийский уровень. Эти несвязанные между собой истории вполне отчетливо характеризуют два вектора развития русского общества – вектора федеративного и вектора имперского.

В первом случае мы видим чиновника, которого вертикаль власти перемещает по своему собственному усмотрению, но ни одним своим движением не выдает в нем изгоя. Должностное лицо высшего ранга, чья служба сопряжена с безопасностью ядерной державы, – а общество не имеет ни одного шанса проследить за его служебными перемещениями. Во втором же – ситуация не менее странная: человек занимается делом ни много ни мало государственной важности, за все заслуги от этого государства и претерпевает, скажем так, существенные неудобства, а многие из его единомышленников подвергаются сильному давлению. Решение по Ройзману, по всей видимости, пока не принято, поэтому любые слова за или против силы никакой пока не имеют.

Евгений Ройзман – типичный федералист, земский вожак. Его устремления связаны с обустройством местной жизни. Он борется с тем, что не только считает наиболее значимым для своего окружения, но и посильным. Он сам создает систему ценностей, расставляет приоритеты, формирует свое окружение под себя. И это окружение выходит далеко за рамки семьи или сослуживцев. Это – ни много ни мало – целый город. Город без наркотиков. Глядишь, ему и города будет мало. Ему страну подавай. И тоже без наркотиков. Возможно ли это? Неизвестно. Но надо ли это? Безусловно.

Центр для Ройзмана необходим только как источник дополнительной легитимности. Он гордится, когда о нем положительно отзываются центральные газеты и берут интервью телеканалы, счастлив, когда известные и медийные люди уделяют ему внимание. Пожалуй, он даже и тщеславен. Ну так и что с того? Ни ресурсов, ни полномочий Ройзман от центра не требует. Он видит проблему и решает ее сам, да еще и объявляет о готовности сотрудничать с любым, кто разделит с ним это общее дело. Не будь наркомании, Ройзман занимался бы чем-то другим. Например, восстанавливал народные промыслы, мешал сносить памятники архитектуры, помогал детским домам. Почему? Потому что именно этим он занимается и сейчас, просто эти вещи не находят такой всесторонней огласки, как ситуация с его Фондом. Другая деятельность Ройзмана не фокусируется в горячей точке пересечения неизвестных, но вполне понятных интересов. Мы не говорим, что работа «Фонда» безупречна и нуждается в массовом тиражировании. Вероятно, она более чем несовершенна. Как несовершенен мир, в котором эта работа осуществляется. Вероятно, в этой работе много нарушений. В том числе из того, что традиционно считается правами человека. Но мы говорим о том, что Ройзман самостоятельно занимается тем, что остается в стороне от вертикально устроенной власти. Углубление в вопросы «кто и зачем стоит за Егением Ройзманом» лишено всякой перспективы: любые конспирологические теории перед лицом явлений утрачивают всякий смысл. И подходить к феномену Евгения Ройзмана следует именно как к явлению. Он не плох и не хорош. Скорее даже плох, чем хорош: вероятно, он наглый, кичливый, высокомерный человек, неприятный в общении мерзостный гад. Грозится бросить пить – можно ли такому вообще доверять? Но он один делает то, что не делают другие числом больше и властью вельможнее. Евгения Ройзмана не надо любить. Надо уважать его дело.

За Евгением Ройзманом стоит яркий и самобытный феномен русского земства, низового политического движения. Это то, что сейчас представляется невероятно важным и значимым, потому что именно отсюда может произойти тот реальный механизм сдерживания вертикально образованной власти, чьи полномочия приближаются к абсолютным, а самоконтроль замерз на нуле. И дальнейшее развитие возможно не в отрицании всего того, что характерно для пресловутой вертикали, но дополнением лучшими сторонами современного земства, народничества, активизма.

«Картиной без теней, красок и достаточного освещения» назвал историк Даниил Мордовцев русскую историю, в которой изображается преимущественно история государства, а не историческое прошлое народа [8, с III]. Что именно остается в тени – вполне понятно: история повседневности, ведь изучение событий, связанных с теми или иными изменениями государственного устройства, политических союзов и войн, никак не способно дать человеку историю его области, района и той общественной группы, выходцем из которой является именно он.

Заучивая историю России в имперском формате вертикально ориентированного государства, человек утрачивает свою социальную идентичность. Сомнительная причастность к героям минувших войн – безусловно, достойных восхищения – ничего не дает человеку, когда он оказывается перед лицом проблем низовых, местных – района, семьи, производственного коллектива. Казалось бы, на помощь должен прийти предмет краеведения, повсеместно внедряемый в школьную практику еще с советских времен, но будучи выхолощенным до изучения названий оврагов, видов сурепки, поголовья КРС и доблести знатных колхозниц, этот предмет не в состоянии сформировать представление о социальном, преподнести урок устройства повседневности. Человеку решительно неоткуда узнать, как себя вести адекватно по отношению к инвалиду, к преступнику, даже представителю власти, и вообще - кто такой представитель власти: наемный менеджер или царь-государь? Функции формирования этики повседневности вроде бы по-прежнему лежат на семье. Но что делать, если родители всех себя посвящают одному единственному вопросу: как прокормить семью. А там, где этим вопросом не задаются – от нищеты или, наоборот, от излишеств, – зачастую не занимаются вопросом этики и подавно.

В отсутствие семейной преемственности – а конфликт отцов и детей для России значим не меньше, чем извечные вопросы кто виноват и что делать – не вполне здоровую услугу оказывает дворовая понятийная мораль, по которой и продолжает свое повседневное бытие человек всю дальнейшую жизнь. Блатной мир оказывается больше мира общечеловеческого. Поэтому и процветают в том числе различные суеверные явления в виде замочков для молодоженов. Это ведь тоже проявление обряда без веры: если скрепы супругов не видны на небесах, может быть, поможет конкретный механизм?

Разговоры о традиционалистском характере русского общества грешат тем, что не вполне понятно, что именно вкладывается в представление об этих традициях. Обычно считается, что это традиция раболепного подчинения и любовного восторга народа в адрес любой власти, извечного русского терпения, осененного богоизбранностью. Тогда как даже поверхностный взгляд на историю народных движений говорит об обратном. Любая, даже незначительная либерализация общественно-политического пространства приводила к тому, что Россия тут же приходила в движение именно на низовом, федеральном уровне.

Эти движения в определенные периоды становились массовыми, иногда маргинализировались, но никогда не переставали пульсировать, затрагивая не один конкретный слой, но все общество. Они если и изучались, то в контексте какого-то определенного события, на котором эти явления и заканчивались. Но в развитии, в преемственности, в трансформации культур – такого изучения, пожалуй, еще не было.

Реформы Екатерины Великой сопровождались просветительским порывом, ориентированным на западные веяния и соответствующие им ценности. И хотя в этом движении активно участвовала только малая часть отдельного класса – аристократии, мода на «французский» образ жизни вообще была чрезвычайно сильна. Просветительские настроения породили в конечном счете широчайшее движение декабристов. Мода на тайные общества была едва ли не всеобщей для русского дворянства. Не важна его численность по отношению ко всему населению Российской империи. В других слоях было что-то иное, также порожденное своей эпохой. Мельников-Печерский пишет о необычайном развитии всевозможных сект на рубеже XVIII-XIX вв, в которые оказывались втянуты представители всех сословий, тогда как изучение сектантства началось не ранее 1830 года [7, c. 26]. Но это сектанство и есть результат обмирщения жизни, утраты целостных религиозных идеалов, через которые и переступила власть в период Раскола, половину страны поставив вне закона за единый аз. Реформы Екатерины были связаны также с формированием регулярного государства, которое шло в прямое столкновение с земским, горизонтальным устройством народной жизни. Старая, доимперская Россия восстала под знаменами Пугачева и была жестоко подавлена одним из «героев» русской истории – полководцем Суворовым. И это восстание – не бунт черни, ужасающий своим абсурдом, но прямое столкновение двух сил, двух начал русской политической жизни - результат «неудачно сложившегося политического строя обеих половин русского царства - и монархической, и республиканской» писал Мордовцев [8, с. 2].

Восстановление Екатериной института земства не дало требуемого эффекта: полноценно действовать мешали внутренние и сословные противоречия, это, по словам историка Беляева, «по закону лишенная всех средств действовать дружно и заодно от всех сословий, была уже не прежняя земщина, имевшая общие для всех сословий интересы» [2, с. 155-156].

Абсолютизация власти при Екатерине, вероятно, во многом и придала институциональные очертания той коррупции, которую теперь почти принято относить к порокам любой централизованной власти. Для борьбы с «лихоимством» и в XXI веке необходима «коренная реформа всего государственного строя – задача, как видим, оказавшаяся не по плечу ни тому времени, ни тем более позднейшему», отметил в конце XIX века изучавший екатерининскую эпоху историк Бильбасов [3, с. 212].

Имперскому же строению противостояло исконно-русское земское устройство, такое, каким его немного идеализированно, но достаточно предметно обрисовал историк Афанасий Щапов: «Все великорусские областные общины по изстаринному, выработанному общинною жизнью принципу земско-областной, общинной гласности и требовательности, смело и откровенно высказывали в своих земских, общинных челобитных все неудовольствия, страдания, протестации, нужды и просьбы, сообщали правительству местно-жизненные материалы для земского строения» [12, с. 5]. Петровские реформы и последующее становление абсолютизма практически с корнем извели низовое политическое народное устройство, гарантировавшее устойчивость горизонтальных связей. Человек был заменен чином, званием, сословной принадлежностью [13, с. 19]: Россию заселили носы и шинели, а чичиковы бросились на поиски мертвых душ.

Но было ли в этот же период XVIII-XIX веков какое-то отдельное «народное» движение, которое было присуще социальным низам, или же народ в России всегда, как считается, безмолвствовал? Таким движением было старообрядчество, и оно было отнюдь не безмолвным. Недаром Фаддей Булгарин, один из предвестников «официальной народности», называл представителей «раскола» самой серьезной силой русского народа, с которой необходимо вести пропагандистскую войну, чтобы ликвидировать или снизить всепроникающее влияние старообрядчества на «народ»: «раскольничьи скиты суть опасные жерла, которых никак нельзя погасить одними полицейскими средствами», - писал Булгарин в знаменитой записке 1825 года «О цензуре в России и книгопечатании вообще» [4, c. 47]. Стоит напомнить, что впервые диссидентами в России назвали все тех же старообрядцев XIX века. В основе «раскола», или движения старообрядчества, лежала глубочайшая социальная оппозиция, противоборство русской природной культуры фактическому иноземному порабощению со стороны европеизированного и утратившего свою собственную идентичность аристократического класса: «могучая, страшная общинная оппозиция податного земства, массы народной против всего государственного строя - церковного и гражданского», - так характеризовал феномен раскола историк Щапов [12, с. 28]. Недаром и среди высшего сословия развилось тоже своеобразное низовое движение – славянофильство, отражавшего тоску барина по своему русскому происхождению.

После трагического выступления 1825 года начался период реакции, породивший, с одной стороны, теорию официальной народности, основанную на сконструированной мифологеме взаимоотношений народа и монарха. Ответное низовое явление – «народничество» – само по себе также не возникло на ровном месте – ему способствовали реформы Александра II, в частности, решение крестьянского вопроса, восстановление земства и трансформация народного образования. Народническое движение поставило острейший вопрос относительно «интеллигенции» и «народа», до сих пор являющийся для России едва ли не самым больным – ведь он по живому режет общество на несколько неравных частей, отторгая душу от рассудка, совесть от долга, а доблесть от милосердия.

Крах декабристов оказал сильнейшее воздействие на развитие всей идейной системы аристократического общества, которому в основном принадлежала инициатива по созданию повестки общественной дискуссии. Но эта дискуссия проходила в рамках слоев, вовлеченных в журнальное движение, тогда как основная масса граждан – пресловутый «простой народ» – оказывалась вне этой полемики. Интеллектуальный разрыв между народом и аристократией привел к уродливой конструкции общества: одна часть – либеральная – спорит с другой – охранительной, – кивая при этом на третью, которой, в свою очередь, нет никакого дела до этих споров. «Русский народ, - писал историк и философ Н.Н. Алексеев, - во многих своих отношениях жил собственной духовной жизнью, по-своему верил в Бога, имел собственную устную поэзию, даже свою собственную писанную литературу, свои собственные нравственные представления, даже свое обычное право. Мы имеем в виду характеристику одной из самых малоизученных сторон русской народной жизни – именно, воззрений русского народа на государство, его политические идеалы» [1, с. 68]. Либеральные и охранительно-консервативные течения, равно как и многие другие, касались и касаются только философствования внутри аристократического класса. А что думает народ, в чем особенность вообще его представлений, мало изучено и до сих пор.

Представительные функции интеллигенции, о которых говорил Мамардашвили [6], давно исчерпаны. Это искусственные идеологические конструкции, которые, казалось бы, необходимо отбросить как архаический пережиток, но каждый раз проблема интеллигенции и народа возникает в контексте любого российского пореформенного диспута, вновь и вновь натирая многострадальное тело страны своими бесполезными путами.

Как произошло, что Россия оказалась в таком искромсанном состоянии? Пожалуй, ответы на очень многие вопросы можно найти в событиях церковного раскола XVII века и последовавших за ними трансформациями в области культуры. Как два огромных материка расползаются в разные стороны составные части одного континента – Руси: Россия централизованная, имперская, и Россия земская, народная.

Дворянское сословие, практически полностью поддержавшее новины Никона и царя Алексея, постепенно превратилось в представителя совершенно другой культуры – культуры западноевропейской, тогда как народ, низшие слои, сохраняя преимущественно старообрядчество, сохраняли и русскую традиционную культуру. И если для первого, аристократического слоя, культурный код передавался с помощью светской западноевропейской литературы и возникшей на ее основе русской классической литературы, то для второго, народного, таким инструментом сохранения культурной идентичности являлась духовная литература и фольклор.

Бесполезность полицейских мер по борьбе с «расколом» привела императорскую власть к принятию иных, идеологических мер воздействия на старообрядчество. Подлинно народные представления необходимо было заменить искусственными, легитимирующими всю двуслойную структуру русского общества. Тогда же – в 30-40-е годы XIX-го века - и воплотился кажущийся теперь почти вечным миф о «русском народе», подобострастно привязанном к своему «царю-батюшке». Возник и просветительский миф – миф о прорубившем окно в Европу Петре ради блага грубого и невежественного народа.

Пореформенная Россия наблюдала, как может показаться, странное явление: освобождение от крепостной зависимости многие из тех, кому он был адресован, восприняли как свободу веры, открытие ухода в «раскол», в старую веру. Власти впервые столкнулись с таким неподдельным отторжением синодальной церкви, что только и могли объявлять устремления новоявленных старообрядцев «ничем не доказанными» и «голословными», как, к примеру, писал о том в соответствующем донесении протоиерей Александр Воскресенский [11], а потому не подлежащими разрешению. Еще один парадокс: в XIX веке русская церковь полностью устроена, содержится в порядке и согласии, находится в состоянии полной симфонии с властями, а религиозный философ Владимир Соловьев пишет о том, что «ненормальное решение (раскол – прим. А.М.) привело в настоящее время духовный авторитет у нас к такому упадку, что даже лучшие представители самой иерархии впадают в уныние» [10, с. 9]. И причем тут, казалось бы, знаменитая справа пушкинского попа-толоконного-лба на купца, произведенная его другом и учителем Жуковским?

Изменения в законодательстве второй половины XIX века сыграли весомую роль в пробуждении мощного крестьянского класса – ведь именно купцы-промышленники как бывшие крестьяне, представители того самого народа, и стали главной действующей силой в экономическом развитии России последней четверти XIX – начала XX вв. Народная общинная культура явилась одной из основ построения новой системы экономических взаимоотношений, оказавшейся передовой по отношению к системе старой, дворянской. Таким образом, класс, некогда бывший сам передовым, класс-носитель так называемых «прогрессивных» ценностей, оказался в арьергарде истории. Парадоксально, но и начало гонений на старообрядчество, и их завершение, обусловлены одним и тем же мотивом сближения с Западом: сначала чтобы сблизить культурные основания, а потом – морально-этические, уводя «раскольников», по выражению Мельникова-Печерского, «под снисходительный покров общих государственных постановлений» [7, с. 20].

Важно отметить и то, что народное земское движение никогда не ослабевало. Просто в те периоды, когда усиливались запретительно-репрессивные тенденции со стороны центрально-ориентированной, имперской власти, на первый план выходили наиболее маргинальные формы низовых движений. «Бедность и нерасхлебное горе, крепостничество, неумеренное давление власти - все это были причины, которые так сказать выдавливали самые лучшие и даровитые единицы, которые, очертя голову, бросались на Волгу и погибали потом в тюрьмах, под кнутами и в Сибири» - пишет Мордовцев в своей знаменитой книге «Политические движения русского народа» [9. с. 3].

У «понизовой вольницы» Стеньки Разина есть много примеров дальнейшего развития: «народовольцы» 70-80-х XIX века, «кулаки-вредители» 20-30-х годов XX века, прибалтийские и украинские «лесные братья» послевоенных лет. Краснодарская группировка, печально известная как банда цапков – это ведь тоже форма такого маргинализированного местного самоуправления, жестокая и бессмысленная, но загнанная в угол невозможностью легализовать земский уклад перед лицом всепроникающей вертикали.

Даже «рэкет» 80-90-х годов прошлого века можно признать таким же пусть и уродливым, но все равно народным движением, поскольку уход в банды затронул значительное число молодых людей как в России, так и в республиках бывшего СССР. Для многих сверстников автора, преимущественно из глубинки, жизненный выбор состоял между определением в ОМОН с дальнейшей отправкой в Чечню или записью в бригаду на районе и последующее крышевание ларечников – торговых людей – и передел собственности бывших советских директоров. В этом также стоял все тот же разбираемый нами конфликт имперства и федерализма, монархических и республиканских идей. Защищать Родину от врагов или управлять на месте в качестве врага – это действительно трагический выбор, поскольку в центре решения находится проблема негативной мобилизации. При этом, конечно, стоит понимать, что все враги выдуманные, искусственно созданные – как внешние, так и внутренние. Но они продуцируются в процессе продолжающегося столкновения двух начал – центробежного и центростремительного, вместо того, чтобы вполне дополнять друг друга и взаимодействовать в русле позитивного развития.

Таким же маргинальным ответом молодежи в адрес старших поколений, не способных произвести единое культурное пространство, является атмосфера ксенофобии и мата, несущегося с трибун во время спортивных соревнований. Мат как коллективный вызов, как форма протеста в отсутствии позитивной морали, как надругательство над тотальной фальшью, которой пронизано все публичное пространство. Но и в этом общество предпочитает видеть разнузданность, не имея возможности отыскать и устранить сами порождающие ее истоки. Казнить опять оказывается проще, чем лечить, или, хотя бы, напугать и помиловать.

Но перестройкой было порождено и движение народных предпринимателей, иногда высокомерно называемых челноками (а их собратья эпохи гражданской войны – мешочниками). Хотя как любое народное движение, оно несло на себе целый комплекс положительных факторов, ключевым из которых был отказ человека от потребительского образа жизни, принятие на себя ответственности за себя, свою семью, свое будущее. Целое поколение предпринимателей прошло через это, получив опыт не только борьбы с рэкетирами и реализации «серых схем», но и работы в условиях свободной конкуренции. Этот опыт позволил предпринимательской России так или иначе по-настоящему встать с колен после событий дефолтного 1998 года. И тогда этим людям никто не помог. Тот, кто смог спастись и воскреснуть, сделал это сам. Именно в 1998 году возникло предпринимательское сообщество, родилась новая предпринимательская этика, основанная в том числе и на честном слове и компетентности: ведь доверие определяется тем, как человек может справиться с обязательством.

Серьезный пласт ностальгии по советскому образу жизни затрагивает феномен социалистического строительства и сопровождавшийся небывалый общественный подъем первых пятилеток 30-х и, в особенности, «оттепели» 60-х годов прошлого века. Циники предпочитают иронизировать, выставляя это народное движение как наивную глупость или способ самосохранения перед лицом сталинских репрессий.

Но следует отметить, что общественный подъем советского периода начался значительно раньше – в 1910-е годы, своего малого апогея достигнув в период успехов на фронтах Отечественной войны – «империалистической» или «первой мировой». И уж совсем не стоит забывать, что подъем начала века был связан с окончательной либерализацией в области свободы вероисповедания со стороны императорской власти.

«Со всех сторон только и слышишь: я… мы… нас забыли, нас бросили, нас не пригласили, нам мало дали. Где же у людей общее, объединяющее? <…> А может ли без такого общего существовать государство?» – эта эмоциональная тирада как нельзя лучше характеризует современную разрозненность, но реплике из журнала «Русская мысль» через 3 года исполнится ровно 100 лет [5, с. 132]. «Глухая стена, отделявшая интеллигенцию от народа, подтачиванием которой наша интеллигенция занималась с 60-х годов, должна наконец рухнуть не только для «блага», но даже для возможности дальнейшего существования России. В этом процессе слияния народа в одно национальное целое должна принять участие и школа» - безусловно, фраза относится к проблемам современного образования, его реформенным причудам? Да, относится, но и этой фразе тоже почти 100 лет. Об этом все тот же автор пишет теперь уже на стр. 142. Круг вопросов, насколько важных, настолько и тяжелых, для России остается неизменным. Сама же статья посвящена массовому явлению, характерному для тех военных лет: формированию сельскохозяйственных дружин из числа горожан, помогавших в крестьянском труде. Вкупе с добровольческим движением это явление позволяет лучше представить общественное напряжение кануна 1917-го. Но это была особая социальная практика, без которой невозможно понять и специфику и коллективизации, и студенческих стройотрядов, и даже поездки на уборку картофеля сотрудниками номерного советского НИИ.

Представление событий 1917 года вне контекста множества явлений, прямо вытекающих из культурного раскола России, неизбежно будет приводить или к «катастрофе», или к «торжеству коммунизма». Но мир значительно сложнее, тем более, что едва ли не в каждой русской семье есть те, кто принял революцию и те, кто с ней сражался. Тот, кто был репрессирован и тот, кто репрессировал сам. Процесс люстрации – это та русская мечта, упование на которую как на панацею от всех бед – самоубийственно.

Преодолеть этот зияющий раскол поможет только понимание глубины той пропасти, которая расположена как раз поперек всей русской общественной жизни. Как бесконечно бывают далеки друг от друга самые близкие люди, разделяемые идеями, а еще дальше – идеологией. Вопрос русской истории состоит не в том, чтобы выяснить, кто прав – Никон или Аввакум, Ленин или Колчак, Горбачев или Ельцин, а в том, чтобы принять взаимодействие двух векторов, понять, из чего же все-таки состоят русская народная акция и правительственная ре-акция. Страна с такими размерами, с таким количеством самых разных укладов и культурных особенностей не может соединяться вокруг единого центра, но и без центра она неизбежно придет к распаду.

Перспектива развития России какой она может выглядеть сегодня – это перспектива баланса двух сил, двух возможностей, двух начал. Для этого надо отказаться от имперской риторики, высвободить народное земское начало, дать людям самим устроить свое положение. Но это была бы уже совсем другая история России. История обычных людей, а не придуманных героев.

Библиографический список

1. Алексеев Н.Н. Русский народ и государство. – М.: Аграф, 2003. – 640 с.

2. Беляев И.Д. Судьбы земщины и выборного начала на Руси. – М.: Москва, 2008. – 168 с.

3. Бильбасов В. А. История Екатерины Второй. – Берлин:1900. – Т. 2, с. 212

4. Булгарин Ф.В. Видок Фиглярин: Письма и агентурные записки Ф. В. Булгарина в III отделение. Сост. А. И. Рейтблат - М.: НЛО, 1998. - 722 с.

5. Изгоев А.С. На перевале. Молодежь в деревне // Русская мысль. - Книга VIII, № XVII. – 1915.

6. Мамардашвили М.К. Интеллигенция в современном обществе / http://philosophy.ru/library/mmk/intelligencia.html

7. Мельников П.И (Андрей Печерский). Письма о расколе // Собрание сочинений в 8-и т. – М.: Правда, 1976. – С. 5–62.

8. Мордовцев Д.Л. Гайдаматчина. Изд. 2-е, испр. - Санкт-Петербург: 1884. – 345 с.

9. Мордовцев Д.Л. Политические движения русского народа. – Санкт-Петербург, 1871. - Т. 2.

10. Соловьев В.С. О церкви и расколе // Русь. – 1882. - №38, I. - С. 9-12

11. ЦАГМ. Ф. 203, оп. 316. – Дело о предоставлении сведений о желающих перейти в раскол по уездам Московской епархии 1862-1864 гг. – Лист 9об.

12. Щапов А. Земство и раскол. Вып 1. – Санкт-Петербург: 1862. – 161 с.

13. Эскин Ю.М. Очерки истории местничества в России XVI-XVII вв. – М.: Квадрига, 2009. – 512 с.

Иллюстрации

1. Медицинский персонал и раненые в Царскосельском дворцовом лазарете. Во втором ряду сидят слева направо: вел. княжны Анастасия Николаевна, Мария Николаевна, Ольга Николаевна, императрица Александра Федоровна, вел. княжна Татьяна Николаевна. Царское Село. 1915. Фото К. К. Буллы (http://charity.lfond.spb.ru/krest/1.html)

2. Объявление о проведении выставки погибших домов, г. Екатеринбург, организуемой при поддержке Е. Ройзмана

3. Мещанская семья (Коломна, нач. XX в)

4. Крестьянская семья Вятской губернии (1925)

5. Степан Разин (западноевропейская гарвюра)

6.Памятник челноку (Благовещенск)

       
Print version Распечатать