Город сквозь призму теории

От редакции. Исследования по урбанистике – одна из самых продуктивных тенденций в гуманитарных науках наших дней: социология и эстетика, экология и география, логистика и экономика сходятся в одной точке «современного города». Социальное планирование осуществляется сначала в большом городе, но как выясняется, в наши дни социальная мобильность сближает нормы жизни в разных городах и регионах. О том, как урбанистика влияет и на практическое планирование общественной жизни, и на общую культурную атмосферу больших городов, «Русский Журнал» беседует с Еленой Трубиной, автором книги «Город в теории» (М.: НЛО, 2011), участником многих российских и международных исследовательских и образовательных программ.

* * *

Русский журнал: В книге «Город в теории» Вы пишете о том, сколь трудно разделить в изучении города действительное производство социальных отношений и нашу «систему координат», в которой мы описываем город. Кроме того, судьей результатов урбанистики во многих теориях представляется некий «приезжий», то есть идеальный субъект наблюдения, который при этом исключен из канонических социальных отношений, и порождает их в своем воображении. Но могут ли современные «сетевые» теории социального взаимодействия (Б. Латур) решить эти проблемы? То есть могут ли они представить современного горожанина гражданином, участвующим в создании современной политики городского взаимодействия?

Елена Трубина: «Приезжий», по-моему, – фигура столь же идеальная, сколь и реальная: вспомним, как обостряется наше восприятие мест, лиц, улиц, устройства присутственных мест, публичного пространства, когда мы уезжаем из дому и когда нам нужно, пусть временно, вписаться в иные городские пространства. Всякий наблюдатель городской жизни – с большой вероятностью, горожанин, несущий тот или иной город в себе и сквозь призму не до конца отрефлектированного конкретного городского опыта вглядывающийся в те или иные стороны реальности. Урбанист-профессионал как городской обитатель – не всегда понятно, как именно сосуществуют эти векторы идентичности: будучи включенным во многие городские практики и впитав калейдоскоп впечатлений, навыков, знаний, воспоминаний по мере «просто жизни», современный профессиональный «писатель о городе», по-моему, обостренно переживает, что далеко не всегда может быть положено на бумагу и вылиться в слова и понятия.

С другой стороны, работающие в этом большом и разнообразном поле авторы порой мучительно переживают дискурсивный вес расхожих тропов, метафор и нарративов. И мизантропическое нагнетание негативности и игривое воспевание витальности по отдельности не ухватывают всей сложности городского функционирования.

«Сетевые» теории – разумеется, не панацея, и одни они уж точно никого из нас гражданами не сделают и даже не представят, их преимущество в другом: они серьезно относятся к множественности, в том числе вариантов самоопределения и действия. Латур продолжает традицию осмысления множественности, заданную Ханной Арендт, Эмманюэлем Левинасом, Жаком Деррида, Жаком Лаканом, Мишелем Фуко и Аленом Бадью. Давний уже, хотя, возможно, чересчур эзотеричный разговор о множественности как главном способе быть, говорим ли мы о тексте или о субъекте, лишь кристаллизуется в рассуждениях Латура о действующем, которого заставляет действовать множество других.

Другое дело, что Латур отказывается включаться в популярный сегодня дискурс об анонимных социальных и политических силах, в руках которых люди – бессловесные игрушки, ему важно, что сами люди говорят о том, что и кто их побудил к тому или иному действию. Разбирая в одной книге наши возможные профессиональные реакции на признание паломника, что его в этот монастырь привела Матерь Божия, он предлагает задуматься о том, что понятия, к которым мы привычно прибегаем в поисках истинных мотивов и хороших объяснений («глобальные силы», «социальные роли», «страсти») – отнюдь не лучше ссылки верующего на голос, звучащий в его голове.

Я вспомнила об этом, вначале с трудом проложив себе на прошлой неделе путь в университет через обвившую несколько кварталов длинную очередь желающих припасть к греческой святыне («Поясу Пресвятой Богородицы»), а потом услышав сердитые реплики коллег и домашних в адрес «ненормальных» либо «несчастных». Латур как раз говорит о том, что ученые подменяют иллюзией объективности и научности собственные конформизм и инерцию, пропуская мимо ушей чересчур для них странные объяснения и фиксируя только те, что совпадают с их собственным словарем.

Мне Латур импонирует тем, что призывает всерьез продумать главную идею современного социального знания: инстанции, над которыми у нас нет контроля, побуждают нас к действиям, но делают это не односторонне и не предсказуемо, так как включают нас во множественные миры и снабжают каждого основаниями для складывания специфической персональной метафизики. Сеть действующих и действий, в которую включен Господь Бог, вполне может быть помыслена в соответствии с логикой акторно-сетевой теории. Так что понять любое действие можно, с одной стороны, извне, а с другой стороны, смирившись с принципиальной множественностью его возможных интерпретаций.

Это нечто внешнее по отношению к нам, точнее то, что находится между нами Латур интересно называет «плазмой» – досоциальной и неотформатированной – и поясняет ее масштаб с помощью очень «городского» примера: на условной карте Лондона то, что может быть описано как «социальное», составляет лишь подземку, все остальное – люди и здания, климат и животные – не измеренная, не охваченная, не мобилизованная «плазма», что-то, что – между нами, не будучи при этом, повторю, бессознательными желаниями или социальными силами. Мне интересно в этом, как город, как реальный «агент» и как мысленный объект, может использоваться для оспаривания тотальности социального.

РЖ: Разговоры о «кризисе мультикультурализма» почему-то идут в обход города, в котором вполне реализуется мультикультурное взаимодействие. Получается, что городской мультикультурализм не выходит на национальный уровень. Что это означает: что национальное государство становится деревней глобального мира, неспособной решить те проблемы, которые решает городская среда? Или город отрывается от национального государства, и становится самостоятельным организмом?

Е.Т.: Если вы имеете в виду громкие высказывания ряда европейских лидеров, то это, по-моему, разговоры о кризисе мультикультурализма как части правительственной риторики и направления государственной политики. Эти высказывания вряд ли обесценивают реальные возможности сосуществования носителей самых разных культур, которые предоставляют города. Почти в каждой стране «мультикультурализм» оказался вплетенным в сложный риторический узел: к примеру, в Англии он был призван символизировать социальное «включение», нейтрализовать остроту классовых делений и стать эмблемой муниципального «анти-расизма». Свободный рынок и социальное включение означали мобилизацию идеологии «разнообразия» для замены классовой политики. При этом культуры, из которых такой «мультикультурализм по приказу», создавался, мыслились эссенциалистски: как монолитные реифицированные замкнутые образования.

Тут особенно важны два обстоятельства: официальный характер мультикультуралистской риторики и то, что во множества объединялись культурные монолиты. Не хватало внимания к конкретным процессам и, если угодно, такта в продвижении такого дискурса, что большие сегменты населения в отношении мульткультурализма настроило крайне отрицательно (понятно, что этот антагонизм по отношению к официальной политике усилился после террористических актов). Так что если мы, читая результаты недавнего (2010 г.) опроса, видим там, что большая часть британского населения считает мультикультурный эксперимент провалившимся, что 52% британцев считает, что нация глубоко разделена в религиозном отношении, то важно видеть в этих тревожных цифрах прежде всего неудачу политики новых лейбористов. Мультикультурализм как, так сказать, нормативный горизонт – тоже не без проблем, ибо, позиционируя расизм как абсолютное зло и настаивая на триумфе толерантности, он ничем кроме отчуждения со стороны «разнообразно лишенных» людей не оборачивается. Реальная городская «мультикультура», а не мультикультурализм, должна быть в фокусе анализа. В том же Лондоне начали говорить о «сверх-разнообразии» – да и какие еще термины способны описать то, что школьники города говорят на трехстах с лишком языках и то, что четверть всех детей рождается от приехавших в страну матерей…

РЖ: Время от времени в урбанистике возникали утопии, что город может решить все проблемы, от медицинских до социальных. Вы исследуете «материальность города» и работу «социальной власти» в нем. Насколько эти утопии действительно способствуют развитию городской инфраструктуры, а насколько, напротив, вносят дополнительные конфликты в жизнь современного города?

Е.Т.: Впечатляющие образцы жанра утопии, действительно, представляют собой достаточно детальные описания именно городского устройства. «Сияющий город» Ле Корбюзье, «Бродакр Сити» Фрэнка Ллойда Райта, «Аркология» Паоло Солери - визуальные дизайнерские фантазии на тему оптимальной городской жизни, возможной, считали эти авторы, с эффективным использованием новых технологий. Ирония в том, что если для Райта воплощением победы техники были автомобили, то Солери, продумывая свои высотные гиперструктуры на солнечных батареях, озабочен уже тем, как людей повыше от выхлопных газов разместить. Мы можем добавить, что увлеченность новейшими гаджетами – политика или подростка – может совмещаться с полной их индифферентностью к истинным политическим задачам. Поэтому технократические урбанистические утопии, конечно, полезны, они будоражат мысль и будят творчество, но сейчас важнее политически информированные утопии. Они создают контекст для разговора об альтернативах, побуждают к экспериментированию и сопротивлению какому-то одному, гегемоническому видению будущего.

Я не уверена, можно ли считать утопией требование «права на город», сформулированное Анри Лефевром, но его мысли кажутся мне самыми важными сегодня. Перспективы выживания и жизнеспособности, о которых я упомянула, тесно связаны с тем, удастся ли обитателям городов отстоять свои права на них, идет ли речь о решении о строительстве экологически небеспроблемного завода или возведении сто двадцать четвертого торгового центра. Сформулировав понятие «право на город» в конце 1960-х, когда Европу лихорадило (что побуждает к параллелям с сегодняшним днем), французский неомарксист Анри Лефевр думал о том, как возможно осуществление гражданства индивида не только в масштабе государства, но и в масштабе города. Лефевр имел в виду не только право на жилье, работу и образование, но, в более широком смысле, право принадлежать городу, обитать в нем и его изменять.

Протекающий сейчас кризис (который обеспечивает марксистам неизменную популярность) делает острые рассуждения Лефевра очень насущными. Каким образом имеет право на город человек, который давно потерял работу и который, соответственно, вытесняется за городские пределы жесткой экономической логикой городской жизни? Почему городские улицы и площади давно и надежно «зачищены» от бездомных людей и других подозрительных элементов? Почему антиглобалисты и другие сторонники неортодоксальных взглядов часто не получают разрешения на выступления на городских улицах? Понятие Лефевра и то, как его развивают марксистские географы и урбанисты, возвращают к раздумьям над теми же вопросами. Они напоминают, что господствующий в обществе порядок защищает интересы тех, кто владеет частной собственностью и кто боится выплесков общественного недовольства на улицы. Но как можно бросить вызов существующему социальному порядку, если не сделать это публично и в составе той или иной группы?

Так, в США активная и видимая на городских улицах борьба за гражданские права в 1960-е годы привела к изменению федерального законодательства. По словам американского марксистского географа Дона Митчелла, демократия требует публичной видимости, а публичная видимость требует материального публичного места. Так что при всем происходящем сегодня перенесении стержня политических обсуждений в пространство онлайн, классики современной урбанистики напоминают о значимости материальности для публичного волеизъявления. Это побуждает нас смотреть на свои города сквозь призму идей, которые возникли давным-давно, задумываясь о том, насколько давно на этой площади давно прошел настоящий митинг или когда мы сами голосовали, надеясь, что наш голос участвует в дебатах об общественном благе.

В названной работе «Право на город» (1968) Лефевр справедливо связывает утопию с экспериментами, говоря, что ее «на местах» надо проверять и быть готовыми к сюрпризам. К примеру, что составляет успешное место? Какие критерии здесь работают? Сам Лефевр оперировал довольно неожиданным критерием: возможностью счастья, которую «успешные» места должны открывать. Мне такая урбанистика дорога тем, что встряхивает восприятие, напоминает о том, что как бы активно не велась сегодня узурпация дискурсивных и материальных ресурсов, нас никто не лишает возможности начать думать по-другому.

РЖ: Долгое время считалось, что город вырабатывает цивильные нормы, от внешнего вида до образования, потом стало считаться, что город создаёт нормы мобильности, и цивильные нормы – только средство для усиления мобильности. Что создаёт современный город: нормы, мобильность или синтез того и другого?

Е.Т.: Стоит задуматься, скольких людей город, если позволительно здесь это одушевление, «обтесал» и сделал. Цивильность и мобильность давно увязаны. Но, цивилизуя все новых горожан и обрекая их, через соревнование с себе подобными, на личный рост, город долгое время выполнял очень важную функцию – воспитание гражданской, «цивильной» культуры в своих обитателях. Художники, философы и урбанисты редко бывают единодушны: но сколько усилий потрачено ими всеми на демонстрацию значимости общественных, публичных мест! Такие места – одновременно и собственно место, и зрелище, и место встречи разных людей, вот почему они открывают доступ к душе города. От описанных Хабермасом кофеен до воспетой Джейн Джейкобс Хадсон-стрит, от Невского Гоголя, Достоевского и Маршала Бермана до Александерплац Деблина и Фасбиндера, в них можно было чувствовать одновременно, по словам Шарон Зукин, «цивильность, безопасность, такт и доверие».

Публичные места, в которых у горожанина есть шанс встретиться с незнакомцами, места, которые принадлежат людям вне связи с их классом, полом, этносом, сексуальной ориентацией – потому и полагались самыми значимыми, что снабжали людей повседневной социальной уверенностью, проистекавшей от тех индивидов и сообществ, у которых было право на пользование ими. Повседневная городская жизнь, которая, кстати, без рынков и базарчиков, лавочек и кафе не представима - это часть общей (и общественной, то есть публичной) городской культуры. Принципы урбанистического анализа сегодня резонно воплощаются в противопоставлении крупных торговых центров и прочих мест, где уютно только привилегированным людям, обычной городской повседневности (включающей практики выживания, разговоры по пустякам со знакомыми в «своих» местах: все те пустяки, что примиряют тебя с жизнью по месту жительства). Общественные места исчезают – а они исчезают повсеместно под напором джентрификации – а с ними исчезает и значимая возможность включиться в общественную жизнь, гражданскую и коммерческую. Цивильность городской жизни сегодня поэтому уходит на второй план, но и мобильность (социальная) заморожена…

РЖ: Город, как Вы показываете, перестаёт быть сердцевиной экономики страны, и начинает вырабатывать собственные потоки циркуляции капитала, уже не оглядываясь на страну. Нет ли в этом возврата к средневековому городу-государству, в котором тоже строго увязано движение финансового, человеческого и культурного капитала вне зависимости от внешних связей? Или это выработка просто новой экономики, и город просто идёт в авангарде глобальных процессов?

Е.Т.: Средневековые города состояли, как мы помним в разнообразных союзах, из которых самым знаменитым был Ганзейский. Так что можно провести, конечно, поверхностную параллель между ранней глобализацией (начало которой некоторые исследователи усматривают, например, в эпохе великих географических открытий) и глобализацией разворачивающейся сегодня: тогда еще не было сложившихся современных национальных государств, а сегодня их роль меняется.

Хотя, после десятилетия разговоров об исчезающем – под напором транснациональных корпораций и сжимания пространства и времени – государстве, последние работы по теме (Нила Бреннера, Джейми Пека и других) рисуют государство как самого активного участника процессов глобализации, не только не оттесненного ею на второй план, но и успешно переизобретшего себя. Есть нации-города-государства (Сингапур), но есть и разнообразные примеры сверх-централизации, в ходе которой город свое участие в глобальных процессах обеспечивает крайне несправедливым выкачиванием ресурсов из других городов и территорий, что возможно, понятно, за счет очень сложных для анализа слияний городских и государственных (федеральных) интересов. Мне кажется, самыми значимыми тенденциями сосуществования городов в ходе глобализации является, во-первых, стремительный рост городов в некоторых регионах мира, а во-вторых, нарастание неравномерности их развития, как внутри «своих» стран, так и вне их. Города часто «сдаются» на откуп происходящему своими правительствами – столь велики и масштабны сегодняшние вызовы.

РЖ: Нормы управления городом, выработанные Джекобс и другими рассматриваемыми Вами в Вашей книге теоретиками, подразумевают поощрение локальной инициативы. Но мы видим, что сейчас во многих странах эта инициатива поощряется не столько на уровне городских властей, сколько на уровне либо отдельных районов, либо отдельных регионов страны. С чем это связано, с тем, что город ещё не дорос до этих идей, или с тем, что политика нынешних государств не считается с городом как организмом?

Е.Т.: Термин «локальные инициативы» сегодня теряет былую очевидность вместе с утратой «местами» своих отчетливых очертаний. Места к тому же по-новому связаны друг с другом – в регионе, стране, мире. Если какие-то местные инициативы в прошлом были связаны с памятью мест и опирались на долгое время складывающиеся традиции, то сегодня я совсем не уверена, что локальные инициативы обязательно «органически» вырастают, ведь они нередко являются результатом расчета и трезвой оценки ситуации.

К примеру, в пору, когда повсеместно государство «спускает» «вниз» городам те задачи, выполнение которых ему не сулит ни престижа, ни прибыли, разнообразные «игроки» (политические либо культурные) ищут возможность включиться в глобальные процессы, нейтрализуя то часто негативное воздействие, которое оказывают «на местах» центральные интересы и те, кто их представляет. Это очень заметно, например, в организации различных событий – фестивалей, ярмарок, выставок, биеннале. С одной стороны, есть то, что принято называть глобальным трендом – попытки с помощью культурных индустрий сделать города более заметными на глобальной карте.

С другой стороны, есть сложное соотношение сил и политических интересов внутри страны. С третьей же стороны, есть интересы на местах, у которых появляется шанс реализоваться только, если их выразители аккуратно примут в расчет первое и второе; примут в расчет, но не растворятся в глобальных и национальных приоритетах (и не уступят свои интересы в «торге» с теми, кто говорит с ними от имени глобального и национального). Организация Первой Уральской Индустриальной Биеннале в Екатеринбурге в 2010 году под патронажем Екатеринбургского филиала Центра современного искусства, проведение Книжной ярмарки в Перми в 2011 году по инициативе независимого магазина интеллектуальной книги «Пиотровский» (я говорю о событиях, в которых сама приняла участие) показывают, как равно важны и навыки торга и компромисса, и принципиальность.

РЖ: Рассматривая разные метафоры города в науке о культуре, Вы подобрали для российского города одну из метафор – «базар», наравне с метафорой «джунгли», говорящей о дикости российских городов. Действительно, стихийная торговля и непродуманность инфраструктуры отличает российские города от европейских. А в свете каких метафор Вы бы хотели увидеть будущее наших городов?

Е.Т.: «Дикость» - это последнее слово, которое мне самой приходит в голову в Красноярске, Иркутске или Екатеринбурге, а стихийная торговля (там, где она еще осталась) многое позволяет понять в происходящем. «Базар» - это старая метафора города, использовавшаяся с разными целями. Я «базар» вместе с «машиной» и «организмом» использовала как призму, позволяющую что-то увидеть в современных российских разговорах о городах. Говоря о написанном мной на этот счет, мне показалось любопытным, что эта метафора используется, с одной стороны, интеллектуалами для обсуждения разных отношений, в которых Россия не дотягивает до стандартов западной цивилизованности. С другой стороны, она используется политиками, которые под предлогом борьбы с базарной городской экономикой, которую для них воплощают ларьки и рынки у метро, уничтожают мелкий бизнес, убирая помехи для бизнеса крупного – бизнеса больших масштабов и торговых площадей. В том и другом случае идет дискурсивная игра с негативными коннотациями восточного, неорганизованного, что слово «базар» включает, но этим отнюдь не исчерпывается.

Что же касается метафор для будущего городов, мне кажется органические метафоры «выживания» и близкие им по смыслу «живучесть» и «жизнеспособность» будут самыми востребованными по мере того, как, с непредсказуемым пока исходом, мировая экономика будет выходить из кризиса.

Беседовал Александр Марков

       
Print version Распечатать