Голый лесс

Вот представилась возможность поехать с группой соотечественников в любой район Китая, и я без раздумий выбрал южную часть провинции Шаньси: восточную часть Лессового плато, обвиваемую Желтой рекой. Место самое что ни на есть глубинное, застойное, напоенное "ароматом древности", далекое от сверкающих витрин "нового Китая". Китайских интеллигентов оно повергает в безысходную грусть (имею в виду нашумевший в конце 80-х телесериал "Скорбь реки"). А я хотел проверить свои давние впечатления: действительно ли открывается там самая глубокая и веская, многими веками выпестованная правда китайского сердца? Узнать это просто: правда и в Китае правдива тем, что с благородной суровостью ставит на каждую частную жизнь печать вечности.

Лесс - почва легкая и рыхлая, его можно копать голыми руками. Но содержащаяся в нем влага, испаряясь, образует на поверхности этой светло-желтой земли темную корку, которая не дает рассыпаться даже вертикальному склону. В результате склоны лессовых холмов сбегают вниз каскадами аккуратных уступов, то и дело обрывающихся отвесными обрывами. Здесь, в отличие от плоских равнин Востока или изогнутых, кудрявящихся кустарниками гор Юга, царствует вертикальная, словно по линейке вычерченная линия. Здесь земля в своих, как ей положено согласно китайской космологии, квадратных очертаниях словно встает на дыбы и возносит себя ввысь, преодолевая силу собственного притяжения.

Таков же и человек - существо прямоходящее и стремящееся ввысь силой духовного порыва. "Прямой человек - благородный муж", - говорят в Китае. Вертикальный ландшафт лессовой земли есть самый точный образ человеческой души с ее потребностью идти к небу, но и с ее чувством недосягаемой глубины, пугающей бездны внутри себя. И люди, здесь живущие, словно срослись с окружающим пейзажем: землисто-желтые, обветренные, грубые лица, заскорузлые от холодов и работы в земле руки, угловатые в старомодных маодзэдуновках и толстых ватниках телесные формы, неуклюжая, приземистая походка. Люди лесса, лесс-люди. Недаром к деревенскому быту и вообще всему деревенскому в Китае прилагается эпитет "земляное". На каждой деревенской улице в специальной нише за красными шторками восседает божок по прозвищу Земляной Господин - покровитель вверенной ему территории. Дерево и камень почти недоступны, и люди повсеместно окружают себя стенами и заборами из кирпича-сырца, а многие и сегодня (прежде - большинство) не прочь слиться с землей еще при жизни: роют себе в отвесных лессовых склонах пещеры и живут там, словно заживо погребенные анахореты, с земляным полом и ложем, нишами для сидения в стене и даже земляным столом. Земля для них, как и на Руси, - специально расспрашивал об этом - тоже мать и материнская утроба, которая все рождает и все в себя вбирает. Правда, в отличие от русских, китайцы относятся к Матери-земле без экзальтации, а, скорее, деловито-трезво, как подобает хозяину. Китайский крестьянин, конечно, поклоняется множеству "земляных" богов, но не столько боготворит землю, сколько соработничает с ней.

В этой субстанциальном единении человека и земли на уровне самой вещественности тела есть что-то неподражаемо китайское. Недаром китайские художники любили изображать святых людей с помощью живописной техники, предназначавшейся для пейзажных картин (впрочем, сам термин "святой" или "блаженный" в китайском языке представляет собой сочетание знаков "человек" и "гора"). А сегодня в местах скопления туристов местный умелец быстро нарисует вам пальцем пейзажик в традиционном вкусе, преобразив шероховатости человеческой кожи в фактуру скальной породы. Китайцы разглядывают такие картинки с неподдельным умилением, но меня они почему-то оставляют равнодушным.

Как бы там ни было, голая земля - это серьезно. Один старинный китайский писатель заметил, что весеннее цветение природы слишком волнует дух и только с приходом осени, когда деревья сбрасывают листву и скалы обнажают себя, правда вещей проступает воочию. Лессовый пейзаж, почти лишенный растительности и красок, предъявляет голую правду жизни, впитавшейся в земные недра, но лишенной земной тяжести, изумительно одухотворенной. Ибо фантастичнее всего как раз то, что воплощает предел естества и простоты. Человеческое скрытно продолжается в нерукотворно-небесном, небесное хранимо человеческим. Как гласит старинная китайская поговорка, "когда осуществляется путь человека, путь неба осуществится сам собой".

Пейзаж лессового плато поражает этой непроизвольной, даже немыслимой слитностью природного и рукотворного. Каскады лессовых холмов кажутся заботливо выстроенными террасами полей, да сплошь и рядом таковыми и оказываются. В их подозрительно ровных уступах то и дело мерещатся развалины древних крепостей. Кое-где прямо к отвесным стенам пропастей прилепились маленькие храмы с красными колоннами и зеленой крышей - самое подходящее жилище для святого отшельника, человека-горы. Посреди крестьянских полей виднеются какие-то башенки прямоугольной формы - не то естественные столбы из лесса, не то остатки крепостных стен. Местные жители не сдирают эти прыщи земли, боясь навредить своей кормилице. Иной раз прямо посреди поля и вправду увидишь древние ворота, и крестьянин, там работающий, ходит сквозь них, как аквариумная рыбка проплывает через свой подводный грот. Вместо противостояния природы и культуры, столь ярко запечатлевшегося в европейской эстетике руин, китайское мировосприятие утверждает преемственность того и другого в нескончаемом потоке преображенной воображением, фантастически реальной действительности, или, если угодно, достоверной фантастики. Это жизнь как сон пробуждения. Тут кроется все оправдание искусства и творчества в китайском понимании: подлинная жизнь, т.е. жизнь, наполненная сознанием и сознательно прожитая, не может не быть феерически прекрасной помимо и вне всякого украшательства. Для сравнения замечу, что в соседней Японии эту формулу перевернули: там, наоборот, жизнь стараются сделать продолжением искусства, всячески ее эстетизируя. Ну, а в Европе с ее платоническим дуализмом горнего и дольнего жизнь и искусство существуют параллельно. И даже современное, по природе своей авангардистское, искусство, демонстративно разрушая границу между искусством и жизнью, тем самым лишь подтверждает ее незыблемость.

Природа сделала все возможное, чтобы подтвердить правоту главного китайского откровения - откровения вечнопреемственности жизни. Вокруг совсем нет ярких, свежих цветов: блеклая, как будто выцветшая почва и белесые, словно старое вытертое одеяло, небеса; такое же бесцветно-белесое солнце, которое на рассвете и на закате становится пунцово-красным, как медная сковородка. В воздухе плавает пыльная дымка, туманящая взор и скрадывающая расстояние. Один к одному как на старых китайских пейзажах: мир настолько же видимый, насколько и невидимый, тающий в собственной глубине, изумляющий перепадами высот, где, впрочем, верх и низ отражаются друг в друге и друг друга нивелируют. Это мир как всеобъятная сфера, "мать всех форм", постигаемая равно вовне и внутри созерцающего. Этот мир учит прозревать незримое и воспитывает смирение всевидения: способность жить в мире с миром.

Что же такое вечнопреемственность этого всеобъятно-пустотного "одного тела" мироздания? Древние китайцы уподобляют его животворной пустоте материнской утробы, из которой выходят все вещи. Но оставим метафизику и обратимся для примера к одному из главных культурных памятников Шаньси - так называемому Цзиньскому святилищу, расположенному неподалеку от главного города провинции Тайюаня. Изначально это был родовой храм царства Цзинь, существовавшего здесь с IX по IV вв. до н.э., т.е. в некотором роде олицетворение родового тела местной династии. Но за свою без малого трехтысячелетнюю историю древнее святилище утратило свой первоначальный смысл и превратилось в пестрый комплекс культовых, мемориальных и просто увеселительных построек с множеством самых разных, порой курьезных достопримечательностей. Вот изящный павильон "Зал подношений", построенный в XII веке без единого гвоздя и скобы: настоящая древняя работа - крепкая, лаконичная, вдохновенная. Вот "неиссякающий источник", извергающий чистую горную воду в тихий пруд, над которым тысячу лет назад был воздвигнут уникальный крестообразный мост √ его называли "летящим", потому что он напоминал раскинувшую крылья птицу. Вот ровесник святилища - могучий кипарис со скрученным стволом, тяжелыми длинными ветвями на подпорках, многочисленными наростами и дуплами. Китайцы питают страсть к таким "древним деревьям", в которых за время их долгой жизни скопились и настоялись чистейшие энергии мировых стихий. Одно из углублений на стволе патриарха, очень похожее на глаз, отполировано прикосновениями многих тысяч посетителей, желавших себе ясности зрения. С другой стороны ствола столь же гладко отполированы выступы, напоминающие мужские гениталии. Рядом стоит железная статуя воина семисотлетней давности. Ее живот тоже отполирован руками тех, кто хотел перенять его силу и боевой дух. Стоящая напротив аналогичная статуя уродливого карлика, отлитая в начале ХХ в., демонстрирует упадок техники и эстетического вкуса в Китае за последние столетия. Фокусом всего святилища является "Зал Совершенномудрой Матери", построенный в начале XI в. и посвященный родительнице основоположника цзиньского царства. Зал держится на шести деревянных колоннах, обвитых непривычно тощими драконами - все-таки он посвящен женщине, и чрезмерные почести здесь неуместны. В истории за этой женщиной не числится иных достоинств кроме того, что она родила гениального ребенка с царскими знаками на руке. Но для народа она оказалась более подходящим или, вернее, более доступным объектом поклонения, подобно тому, как на Руси больше молятся Богородице, чем Христу. Святую матерь, чей зал воздвигнут над "неиссякающим источником", молили о даровании воды. А напротив храма Совершенномудрой Матери, как требовал обычай, воздвигнута сцена для театральных представлений. Она имеет квадратную форму с помещением для актеров посередине и галереей со всех четырех сторон. В ранних сценах Китая даже не существовало разделения между сценической площадкой и задником, а представление могло идти сразу на трех ее сторонах, причем порой одновременно игрались разные действия. Вот такова природа китайского взгляда: он подвижен, обращен вовнутрь и как бы расфокусирован - потому что обладает внутренней полнотой и вмещает бесконечное разнообразие мира.

Сцена носит подобающее название: "Терраса Водного Зеркала". Эта надпись отсылает к древнему изречению: "В чистой воде и светлом зеркале отразится всякий образ". Театр, стало быть, - зеркало жизни. Еще один из великого множества трюизмов, на которых стоит вековая мудрость Китая. Но этот трюизм не был бы частицей мудрости, если бы не таил в себе второе дно. Зерцало мудрости, учили китайские патриархи, обращено вовнутрь, и поэтому оно темное. Театральная игра, которая в Китае была непременной частью храмовых праздников и предназначалась богам, открывает в знакомом мире какую-то невидимую глубину: делая возможным "остранение" действительности, она внушает мысль о неуловимом для физического зрения, но лишь божественной ясностью духа постигаемом зазоре между пространством самосознающего знания и внешним миром. Она подсказывает, что все видимое нами проявляется на самом деле в пустой, но вечно текучей, как вода, зеркальности, каковая есть бездонное самоподобие просветленного сердца. В понятом так театральном действе претворяется, как сказал бы Мерло-Понти, "символическая матрица" опыта - беспредметная правда телесного присутствия, предвосхищающего мир вещей. Это действо выявляет все формы, но в его свете все явленное опознается как "след", "тень", "печать" просветленного духа.

Святое место - бездонный колодец времени, зияющий в каждом мгновении. Оно делает доступными наидревнейшую древность и баснословные богатства духа. Ибо, повторюсь еще раз, нет ничего фантастичнее простейшей правды жизни. И не этот ли колодец времени являет воочию вертикальный пейзаж лессовых холмов, как бы обнажающий доисторические, небесные истоки человечества? Что, конечно, не мешает небесной истине рядиться в одежды истории. Не бывает святого места без тянущегося за ним шлейфа исторической памяти. Одним из первых красоту этого места оценил могущественный властитель Танской империи Ли Шиминь, который устраивал здесь шумные банкеты, чтобы "отблагодарить богов за милость" (у царей особые отношения с богами). Позднее святилище посещали знаменитые поэты, а в XVII в. здесь несколько лет прожил в уединении замечательный художник Фу Шань, местный уроженец. В одном из павильонов музея теперь выставлены его каллиграфические работы. Мое внимание привлекает смелый девиз одной из надписей: "Печать сердца Будды"...

Если на Цзиньском святилище лежит печать некоего родового тела лессовых людей, то что такое это тело? Его планировка как будто лишена регулярности, почти хаотична. Здесь царит единичность события, неповторимость момента, внушающие радость открытия новых и неожиданных свойств жизни. Но ведь и наше собственное тело дается нам в хаосе разрозненных ощущений, а родословная семьи творится уникальными личностями и как бы игрой случая. Родовое тело есть пространство рассеивания форм, хаос единичностей, в котором опознается правда неисчерпаемой конкретности существования. Оно есть абсолютное место, некий китайский Dasein: нелокализованная конкретность, момент полной открытости и самовозрастания духа, в котором пустота просветленно-зеркального сознания сходится с пустотой самоотсутствия бытия еще до появления мира. Есть "чудесные" соответствия, которые существуют прежде соотносимых вещей. Есть правда, которая не требует доказательств. Пребывая в этой у-местности живой жизни, мы не столько находим истину, сколько ходим по ней, не столько нападаем на истинное слово, сколько падаем на него. И постигаем секрет жизненности китайской традиции. Ибо все зримое и переживаемое пройдет, но никогда не пройдет самое открытие видения.

Конкретность духовного озарения дается в виде того или иного типа как носителя вечно живого качества существования. В Зале Совершенномудрой Матери с начала XI в. стоят деревянные статуи 42 слуг и прислужниц хозяйки зала, и каждая из них, сохраняя несомненную индивидуальность, олицетворяет собою определенный тип душевного состояния. Грациозно-непринужденные позы, прелестные в их девической застенчивости лица. Но больше всех прославилась та из них, чье лицо кажется то плачущим, то смеющимся в зависимости от того, с какой стороны мы смотрим на него (прием "всевидения", уже знакомый по устройству театральной сцены и вообще распространенный в китайской скульптуре). Истинная сущность типа - это предел вещи, мгновение метаморфозы. В буддийском храме неподалеку есть зал, где стоят статуи всех 500 буддийских святых, и ни одна из них не похожа на другую. И здесь, как в Зале Святой Матери, персонажи изображены в динамичных, часто скрученных, как древний кипарис, позах, так что они смотрят в сторону или даже назад. Их располагают парами или группами, обычно по контрасту или в иерархическом порядке, что не мешает им находиться в живом, я бы сказал, сердечно-безмолвном общении между собой: толстяку противостоит худой аскет, немому - красноречивый проповедник, блюстителю дисциплины - весельчак; есть среди этого сонма святых и дети, напоминающие о святости детской невинности. Здесь святость нисходит в мир, становясь силой человеческого чувства и радостью свободного единения сердец в безыскуснейшем переживании жизни.

Требуется немалое духовное усилие для того, чтобы удержать во внутреннем видении всеединство "одного тела" человечества, чтобы охватить взором безбрежное марево бытия, в котором жизнь уже неотличима от смерти. Такую способность в Китае приписывали "подлинному чувству".

У Поля Клоделя есть необычная трагедия "Отдых Седьмого дня", написанная по китайским мотивам. Ее сюжет таков: однажды земля стала исторгать обратно в мир живых своих усопших, и император, "облеченный в крест тела своего", спускается в преисподнюю, чтобы узнать, чем он прогневал владыку подземного мира. Пройдя все круги ада, он достигает искупления - точки абсолютного равновесия, где недвижно и вечно стоят друг против друга Бог и Дьявол. Император возвращается к людям с лицом, "покрытым, как головня, собственным пеплом". Его рот корчится безмолвно, возвещая людям истину, которая не вмещается в слова.

Мне все кажется, что пеплом на челе мудрого владыки были эта белесая земля и белесое небо древней лессовой страны.

       
Print version Распечатать