Два тоталитаризма

Третьего февраля (1) в газетах появилось короткое сообщение, не попавшее, разумеется, на первые полосы. В ответ на призыв запретить публичную демонстрацию свастики и других нацистских символов, группа консервативных членов Европейского парламента, в основном из бывших коммунистических стран, потребовала применить ту же меру к коммунистическим символам - не только к серпу и молоту, но даже к красной звезде. Это событие не должно быть оставлено без внимания: оно знаменует собой глубокое изменение в самоопределении Европы, в ее идеологической идентичности.

Скажем прямо: до сих пор сталинизм не был отвергнут так же безоговорочно, как нацизм. Мы в полной мере осознаем его чудовищные аспекты, но тем не менее считаем приемлемой "остальгию" ( Ostalgie - тоску по Востоку): можно снять фильм "До свиданья, Ленин!" ( Goodbye Lenin! ), но картина "До свиданья, Гитлер" остается немыслимой. Почему? Возьмем другой пример. В Германии пользуются популярностью, и соответственно имеются в продаже, CD-диски со старыми восточногерманскими песнями, от "Stalin, Freund, Genosse" до "Die Partei hat immer Recht". Но если вам захочется стать обладателем коллекции нацистских песен, это потребует определенных усилий. Даже на этом анекдотическом уровне различие между нацистским и коммунистическим универсумами вполне наглядно и ощутимо; оно станет особенно очевидным, если мы вспомним, что на сталинских показательных процессах обвиняемые должны были публично признаться в своих преступлениях и объяснить, как они дошли до жизни такой, в то время как нацисты никогда не требовали, чтобы евреи признавались в участии в еврейском заговоре против немецкой нации. Причина ясна. Сталинизм воспринимал себя как часть традиции Просвещения, согласно которой правда доступна любому разумному человеку, независимо от степени его извращенности, вследствие чего каждый должен отвечать за свои преступления. Для нацистов же вина евреев являлась фактом их биологической конституции: не было никакой необходимости доказывать, что они виновны, их вина состояла в том, что они были евреями.

В сталинистском идеологическом воображении универсальный разум объективирован в форме неумолимых законов исторического прогресса, и все мы, включая лидера, - его слуги. Нацистский лидер, произнеся речь, стоял и молча принимал аплодисменты, но при сталинском режиме, когда в конце речи вождя раздавались обязательные аплодисменты, он стоял и присоединялся к ним. В фильме Эрнста Любича "Быть или не быть" Гитлер в ответ на нацистский салют поднимает руку и говорит: "Хайль мне!" Это чистый юмор, потому что такое не могло произойти в реальности, в то время как Сталин действительно провозглашал "хайль себе", когда присоединялся к аплодировавшему залу. Чего стоит хотя бы тот факт, что в день рождения Сталина заключенные должны были слать ему поздравительные телеграммы из недр ГУЛАГа; при этом нельзя себе представить еврея, посылающего подобную телеграмму Гитлеру из Аушвица. Это сравнение отдает дурным тоном, но мне было трудно от него удержаться: уж очень наглядно оно подтверждает тезис о том, что при Сталине господствующая идеология предусматривала пространство, в котором лидер и его народ могли встретиться как слуги Исторического Разума. При Сталине все были - теоретически - равны.

При нацизме не было общественных деятелей, которых можно было бы сравнить с диссидентами-коммунистами, с риском для жизни боровшимися против того, что они считали "бюрократической деформацией" социализма в Советском Союзе и других частях коммунистической империи: в гитлеровской Германии не было ни одного человека, который выступал бы за "нацизм с человеческим лицом". В этом коренится ошибочность (и тенденциозность) всех попыток (наподобие той, которую делает консервативный историк Эрнст Нольте) занять нейтральную позицию, которая дает возможность спросить: почему мы не применяем к коммунистам те же стандарты, что и к нацистам? Если Хайдеггер безнадежно скомпрометирован заигрыванием с нацизмом, то почему должны быть прощены Лукач, Брехт и другие, повинные в гораздо более длительном служении сталинизму? Люди, задающие подобные вопросы, стремятся свести нацизм к "подражательной реакции" на действия, совершавшиеся ранее большевизмом, который не гнушался террором и заключением в концлагеря и руководствовался доктриной смертельной борьбы с политическими противниками; с этой точки зрения "первородный грех" всех подобных практик следует искать в коммунизме.

В конце 1980-х годов Нольте, главный оппонент Хабермаса в так называемом споре историков, или Revisionismusstreit, утверждал, что нацизм не следует рассматривать как уникальное и беспрецедентное зло 20-го века. Мало того, что нацизм, каким бы отвратительным ни был его облик, появился после коммунизма, - он был еще и реакцией на коммунистическую угрозу, и все его ужасы были простой копией того, что уже творилось под властью коммунизма советского образца. Идея Нольте состоит в том, что коммунизм и нацизм - это версии одной и той же тоталитарной формы правления, и различия между ними сводятся всего лишь к различиям между эмпирическими исполнителями, игравшими соответствующие функциональные роли ("евреев" вместо "классовых врагов"). Обычная либеральная реакция на подобные воззрения заключается в возражениях против релятивизации нацизма: Нольте превращает его во вторичный фактор, эхом отражающий первичное зло коммунизма. Однако если даже оставить в стороне не слишком адекватное сравнение между коммунизмом - извращенной попыткой освобождения - и таким радикальным злом, как нацизм, мы все еще не опровергли центральный тезис в аргументации Нольте. По его мнению, нацизм был, по сути, реакцией на коммунистическую угрозу; он "всего лишь" заменил классовую борьбу борьбой между арийцами и евреями. То, с чем мы здесь имеем дело, правильно было бы назвать "замещением" во фрейдовском смысле слова ( Verschiebung): нацизм замещает классовую борьбу расовой и тем самым затемняет свою истинную природу. При переходе от коммунизма к нацизму изменяется только форма, в этом и состоит идеологическая мистификация нацистской идеологии: политическая борьба натурализуется как расовый конфликт; классовый антагонизм, изначально присущий социальной структуре, редуцируется к внедрению в него чуждого (еврейского) тела, которое нарушает гармонию арийского сообщества. По утверждению Нольте, в обоих случаях перед нами одна и та же формальная антагонистическая структура, только место врага заполнено разными элементами (в одном случае классом, в другом - расой). Но так ли это? Ведь классовый антагонизм, в отличие от расовых различий, абсолютно неотделим от социальной сферы. Мало сказать, что он ей внутренне присущ, - он-то и конституирует эту сферу. Фашизм же замещает этот сущностный антагонизм.

Поэтому вполне допустимо признать трагедию Октябрьской революции. В ней просматривается и уникальный освободительный потенциал, и историческая неизбежность сталинистского перерождения. Мы должны набраться смелости и честно признать, что сталинские чистки были в каком-то смысле более "иррациональны", чем фашистское насилие. Их эксцессы были недвусмысленным признаком того, что, в отличие от фашизма, сталинизм был случаем извращения аутентичной революции. При фашизме, даже в нацистской Германии, человек мог уцелеть, поддерживая видимость "нормальной" повседневной жизни, если он не участвовал в какой-либо оппозиционной деятельности (и, конечно, если он не был евреем). При Сталине же, особенно в конце 1930-х годов, никто не чувствовал себя в безопасности, каждый мог быть неожиданно "разоблачен", арестован и расстрелян как предатель. Иррациональность нацизма была "сконденсирована" в антисемитизме - в вере в еврейский заговор, в то время как иррациональность сталинизма охватывала всю социальную структуру общества. По этой же причине нацистские полицейские детективы были заняты поисками доказательств, когда преследовали политических оппозиционеров, в то время как сталинские следователи спокойно фабриковали "свидетельские показания", изобретали заговоры и т.д.

Мы должны также признать, что у нас до сих пор нет удовлетворительной теории сталинизма. В этом отношении представляется скандальным тот факт, что Франкфуртская школа не сумела произвести полный и систематический анализ этого феномена. Тем более многозначительны имеющиеся исключения из этого правила. Среди них следует выделить, прежде всего, книгу "Бегемот" (1942) Франца Неймана, в которой утверждается, что три великие мировые системы - капитализм Нового курса, фашизм и сталинизм - развивались в одном направлении, ко все более бюрократизированному, глобально организованному, "администрируемому" обществу; "Советский марксизм" (1958) Герберта Маркузе, его наименее пассионарная книга, дает на удивление нейтральный анализ советской идеологии, из которого не вытекают сколь-нибудь ясные выводы. И наконец, в 1980-е годы появились попытки некоторых "хабермасианцев", столкнувшихся с необходимостью объяснить феномен набиравшего силу диссидентства, выработать понятие гражданского общества как очага сопротивления коммунистическому режиму. Это интересная, но отнюдь не всеобъемлющая теория специфики тоталитаризма сталинского образца. Как могла школа марксистской мысли, провозгласившая своей главной целью объяснение причин провала освободительного проекта, отстраниться от анализа кошмара "реально существующего социализма"? И не была ли ее исключительная сосредоточенность на фашизме молчаливым признанием неспособности повернуться лицом к собственной реальной травме?

Именно здесь приходится сделать выбор. "Чистая" либеральная позиция по отношению к левому и правому "тоталитаризму", заключающаяся в том, что "оба хуже", поскольку основаны на нетерпимости к политическим и другим различиям, отказе от демократических и гуманистических ценностей и т.д., априорно фальшива. Необходимо проявить принципиальность и провозгласить, что фашизм фундаментально "хуже" коммунизма. Избрав альтернативную позицию, позволяющую рационально и якобы объективно сравнивать два тоталитаризма, мы неизбежно придем к выводу - эксплицитному или имплицитному, - что фашизм был меньшим злом, понятной и объяснимой реакцией на коммунистическую угрозу. Когда Сильвио Берлускони (в сентябре 2003 года) вызвал бурю эмоций своим замечанием о том, что Муссолини, в отличие от Гитлера, Сталина или Саддама Хусейна, никогда никого не убивал, истинный скандал заключался в том, что эта реплика была не выражением идиосинкразии Берлускони, а частью осуществляющегося проекта, направленного на изменение характера послевоенной европейской идентичности, базировавшейся до некоторых пор на общепризнанном антифашистском единстве. Именно в этом контексте следует рассматривать призыв европейских консерваторов запретить коммунистическую символику.

Примечания:

1). Жижек имеет в виду сообщение об отказе ЕС в 2005 году вводить запрет на публичное использование нацистской символики на своей территории. Предложение о запрете нацистской символики было сделано после того, как в британских таблоидах появились фотографии переодетого нацистским офицером принца Гарри.

London Review of Books

ПереводИосифа Фридмана

       
Print version Распечатать