От редакции: Многие участники протестного движения – люди с развитым критическим умом, среди них немало профессиональных гуманитариев, которые привыкли недоверчиво относиться к тексту и перепроверять данные. Однако, если судить по перепостам в социальных сетях, те же люди, которые в собственных диссертациях будут задавать самые «неудобные» вопросы своим источникам, легко воспроизводят газетные утки, слухи, непроверенную и просто нелепую информацию. Например, шутку о закрытии министром культуры передачи "Спокойной ночи, малыши", которая может считаться остроумной сатирой, но которая вдруг взволновала по-настоящему.

Удивило и второе, что гуманитарии в декабре 2011 года открыли для себя, какие законы действуют в стране. Например, закон о коммерческой деятельности бюджетных учреждений, принятый в 2010 году, напугал многих: не будет ли часть уроков в школе платной? И об этом законе не знали даже те, кто работает в сфере образования, кто, подписывая вузовский контракт, переписывал его в 2010 году, добавляя слово "бюджетный" в название своей организации. Как могло быть так, что принят закон, касающийся образования, а о нём ничего не знают работники этого самого образования? Более того, гуманитарии легко перепечатывали на своих страничках провокационную фальшивку, приказ по Новосибирскому университету о "голосовании за Путина", не увидев, сколько в ней делопроизводственных ошибок. Неужели сотрудник вуза ни разу не видел приказов ректора и не знает, как они оформляются? Это всё равно, что ни разу не видеть телевизора. Об этом и других проблемах современной политической культуры в России ведут беседу Александр Марков и Татьяна Вайзер.

* * *

А.М.: После декабрьских событий в социальных сетях возникло явление, которое поэт Лев Рубинштейн назвал «перепостмодернизмом»: репосты тревожащих и шокирующих сообщений. Отечественные интеллектуалы, работники науки и образования, охотно делились словесной и изобразительной информацией, но часть информации была деконтекстуализированной (например, давнее интервью Кадырова воспроизводилось как актуальное сообщение), часть – тенденциозной (например, истерические слухи о переводе образования и медицины на самофинансирование), а часть – подложной. Мы видим, что и сейчас авторы перепостов нередко не распознают фальшивую информацию, и механизмы распространения в среди образованной элиты сходны с распространением городских слухов среди менее образованных людей.

Так, одним из «хитов» социальных сетей стал фотомонтаж, принятый за подлинный документ, приказ ректора одного новосибирского вуза голосовать за Путина. Многие, в том числе и вузовские преподаватели, поверили в подлинность бумаги, хотя внешне она нарушает все принципы делопроизводства, и ее неподлинность видна с первого же взгляда.

Приведу простой пример. В фольклоре персонаж может сказать о себе "Я собака бусурманский царь". Но критика источников, основанная Лоренцо Валлой, строится на том, что знание исторического лица о себе отличается от нашего знания о нем. Древние греки не знали, что они древние, и на монете не может быть написано "30 год до нашей эры". И вот мне показалось, что поверить в новосибирскую бумагу – все равно как поверить в то, что на официальной бумаге ЕдинойРоссии может стоять печать с надписью "Партия жуликов и воров". Так вот, что это за феномен – распространение непроверенной информации, шокирующей, но тем вероятнее неподлинной?

Т.В.: Явления, о которых ты говоришь, очень интересны с социологической точки зрения. В них преломляются сразу несколько тенденций развития современного общества. Во-первых, небывалый взлет доступности средств массовой информации, который буквально развязал нам руки. В кратчайшие сроки на любых дистанциях мы можем производить и обмениваться информацией, объемы которой превосходят все прежние обороты информативного капитала. Во-вторых, небывалое ослабление цензуры: выплеснуть на страницы интернета оказалось возможным буквально все, что попадется под руку или «походя» придет на ум. Никогда до последнего времени публичное информативное пространство в России не пропитывалось таким количеством приватных откровений, некогда запретных мнений, личных обид, злобы, радикализма, секретных фактов, наскоро скроенных информативных приманок и т.д. Информационная пища – удобоваримая и неудобоваримая – стала доступна потребителям социальных сетей и электронных изданий как никогда раньше.

Однако эти две тенденции сопряжены с двумя довольно непроясненными для российского общества фактами нашего общественного сознания. Первое – после нескольких десятилетий тоталитарного застоя постсоветская Россия не стала страной с опытом богатой ярко выраженной культурной саморефлексии на политические проблемы. Второе – она не сформировала достаточного публичного пространства для развития критической рефлексивной культуры. Мы поглощаем информацию в гораздо больших количествах, чем можем ее критически осмыслить. И мы гораздо скорее склонны воспроизводить устойчивые образцы знания в публичном пространстве, чем искать ресурсы для перепроверки и легитимации того, что мы поглощаем.

Феномен, о котором ты говоришь, - это феномен пассивной коллективной доверчивости и стихийной сплоченности в удобокомфортное "мы", рудимент советского времени, когда все принималось на веру и воспроизводилось нерефлексивным образом в «чистом» виде.

А.М.: Все это верно, но меня именно интересует психологический механизм того, что ученые, то есть люди с гиперкритическим мышлением, некритично относятся к слухам и информации из сомнительных источников.

Т.В.: Это просто свидетельство нашей общеполитической безграмотности. Ученые привыкли более или менее тщательно относиться к информации в «традиционных» для них (исследовательских) источниках. А высвобождение потенциала гражданского самосознания и самовыражения не дает автоматически навыков аналитического обращения с политическими сюжетами. Поэтому, когда мы остро реагируем на оборот информации в сетях, мы уже полагаем, что выражаем этим какую-то гражданскую или политическую позицию. А мы ее еще не имеем именно в смысле инструментов анализа социальной реальности, а не в смысле готовности себя выразить или поддержать тот или иной тренд.

А.М.: Да, я замечал, что перепост – это прежде всего страсть почувствовать "общность" с друзьями и знакомыми, которые уже это запостили. Насколько истосковались люди по общности! Пару раз указывая, что перепощивают недостоверную информацию, я сталкивался с обидой людей, что я как бы покушаюсь на общность доверия, сложившуюся еще в декабре 2011 г., вношу скепсис в дружелюбие людей.

Т.В.: Именно, когда я прошу объяснить конкретные обвинения, стоящие за массовым недовольством и возмущением последних месяцев, люди порой начинают мяться, говорить, что это сложно сформулировать, некогда или "и так все понятно". Иногда складывается впечатление, что людей подталкивает выходить на улицы чувство общности или страх остаться одному против идеологически сплоченного коллектива. Некоторым из них просто не на что – логически, юридически – опереться в их, казалось бы, «самоочевидных» обвинениях в адрес правительства. И тогда складывается довольно сложная и откровенно уязвимая ситуация – ярко выраженный протест, обрамляющий внутренне нерефлексивную пустоту.

А.М.: Когда спрашиваешь, почему авторы перепостов не опознали явные и сразу бросающиеся в глаза признаки подделки (например, что обращение к студентам подписывает начальник аспирантуры и докторантуры), то на это отвечают, что "От нашей власти / от нашего государства можно чего угодно ожидать". То есть власть кажется настолько всемогущей, что она может менять и законы природы, и законы документооборота, и принципы принятия решений. Но любая власть ведь раскладывается на ряд автономных когерентных логик, например, бюрократическую логику, и эти логики не нарушаются даже при полном беззаконии властей, грубо говоря, беззаконное решение должно быть правильно оформлено. С чем тогда связано неопознание явственно бросающихся в глаза фальшивок? И правильно ли это, что наши соотечественники не знают, как грамотно оформляются бюрократические бумаги? – ведь это знание было бы полезно для противостояния бюрократическому произволу. И, наконец, если гуманитарий, даже всю жизнь занимающийся критикой исторических источников, не может опознать фальшивку среди документов нового типа, то какого рода "грамотность" должна вырабатываться по отношению к этим документам? Как выйти из режима коммуникативной вовлеченности, который создает слухи и городские легенды, и перейти к критическому осознанию того, что "что-то в этом документе/изображении не так, какая-то неувязка"? Ведь простое соположение событий и документов, в духе "используют административный ресурс на выборах / изображение приказа ректора" ничем по сути не отличается от разных теорий заговора, или от убеждения движения "Наши" в том, что визит к послу США – доказательство шпионской деятельности.

Т.В.: Прежде всего, ты очень верно заметил, что нам надо выходить из режима коммуникативной вовлеченности, который создает слухи и – главное – тренды пассивного смысловоспроизводства. Вернее, тут как бы сосуществуют два параллельных режима коммуникации, которые друг в друга как две реки вливаются и порой смешиваются до неузнаваемости. Первый – это режим гражданской и политической солидаризации, который нашей стране сегодня очень нужен. Этот режим должен позволить людям почувствовать себя активными гражданами страны, наделенными конституционными правами, способными к активной гражданской позиции. Второй – это режим нерефлексивного оборота информации, используемой в политических целях или воспринимаемой в политической перспективе. И вот для этого второго режима важно всегда быть готовым сохранять автономию мышления, не поддаваться соблазну думать сообща, вне сознательной демаркации себя от общей массы. Любая солидаризация чревата размыванием границ автономности и – как следствие – способности к критическому мышлению. В европейской философии и политической мысли существует многовековая традиция рассуждения о том, как эти границы не утратить (от Канта до Арендт, Фуко, Нанси и т.д.). Для нашей страны с ее тоталитарным прошлым эта тема особенно болезненна и – я бы сказала – все еще малоощутима. Помимо знаменитого (хотя и недостаточно прочитанного нами) текста С. Аверинцева «Преодоление тоталитаризма как проблема» у нас нет ни одной весомой работы, которая бы призывала различать способы борьбы с тоталитаризмом на рефлексивные и нерефлексивные, продуктивные и непродуктивные[1].

Теперь о твоем вопросе, чем отличается взгляд гиперкритичного гуманитария на исторический источник и современную бюрократическую бумагу. Если история научения работе с исследовательским источником в России – довольно давняя, то история научения рефлексивной работе с юридическим документом или документом, носящим политический характер, практически сводится к нулю. Попробуй предложить ввести в школах или вузах предмет под названием "Дискурсная критика политического источника". В рамках какой профильной подготовки был бы возможен такой предмет? Даже в Грузии, образовательная система которой после распада СССР неимоверно пострадала, есть предмет «Postsoviet Studies». А в нашей стране, советское прошлое которой представляет собой обширнейший культурный материал для исследования, практически нет предметов, которые были бы целенаправленно посвящены критическому изучению советской и постсоветской культур. Откуда у людей возьмутся инструменты анализа и основания для сомнений, если их столько десятилетий приучали быть нерефлексивными, а потом просто оставили в пустоте аналитического зазора?

А.М.: Очень также меня тревожит, что "перепосты", направленные вроде бы против лжи и беззакония, другим концом бьют по нормам простой корректности и уважения. Например, большое количество "антиклерикальных" картинок (фотографии священников с излишним весом, фотографии действительного или мнимого богатства отдельных священнослужителей) получили широкое хождение в перепостах. И те же люди, которые признают недопустимыми насмешки над инвалидами и стигматизацию людей с излишним весом, издевались над "жирными попами", и те же люди, которые признают священное право собственности, глумятся над "ЗАО РПЦ". С чем связано такое нарушение принципов корректности и терпимости, причем по отношению к тем субъектам, которых никак нельзя назвать политическими противниками? Наоборот, РПЦ как субъект политики обладает важным потенциалом критики неосмотрительных действий власти.

Т.В.: Я бы не сказала, что РПЦ сегодня склонна использовать свой потенциал в критических целях. В первом случае, требуется огромная смысловая работа по реанимации ценностей человеколюбия, толерантности и сострадания, которые Церковь могла бы сегодня транслировать вне подоплеки политического сотрудничества с властью. Крайне сложно перенаправить тенденции современной РПЦ как субъекта политики в русло критической саморефлексии – для этого у Церкви должны быть какие-то дополнительные мотивации. Возможно, они появятся, если Церковь обратится к традиции европейских и американских теологов вести публичные аргументативные дискуссии с представителями нерелигиозной культуры или публиковать критические статьи и сборники по проблемам, заявленным в рамках научного сообщества. Однако ты совершенно прав в том, что бить по нормам корректности и уважения сегодня стало модным. Норма сама по себе провоцирует на ее трансгрессию, а уж если под рукой вовремя оказывается камень, то грех им не воспользоваться, чтобы разбить зеркало, в которое не хочется смотреться. Мне кажется, эта тенденция сродни склонности современной «уличной» молодежи заменять значительный процент русского языка «чистым» матом. Не потому это происходит, что молодым людям так уж необходим мат для самовыражения, а потому, что выражение недовольства (или вообще субъективности) не обретает у них альтернативных рефлексивных и, как следствие – риторико-дискурсивных форм. Издевательство и язвительность являются той же заменой для рефлексивной критики, что и удобокомфортный мат для потенциала нормативного языка. Иными словами, я хочу сказать, что разум и речь даны человеку как орудия, которыми он может очень по-разному распорядиться. Чем меньше альтернатив социального действия человек способен опознать, тем более он склонен использовать имеющиеся у него орудия «единственно возможным» образом. Однако для нашего общества все еще далеко не очевиден тот факт, что способность мыслить альтернативами – это способность, которую следует в себе сознательно культивировать и намеренно развивать. Тут нужна какая-то особая программа развития гражданской зрелости.

А.М.: А как можно было бы обозначить подобную программу уроков гражданской зрелости? То есть, конечно, до зрелости еще далеко, но я уже давно думал о том, что нужно учить читать тексты законов, литературу, в которой анализируется происхождение советской бюрократии и постсоветского капитализма, например, книги "Номенклатура" М. Восленского и "Советские миллионеры" М. Козырева, разбирать самые важные события общественной жизни, например дело "ЮКОС", в режиме прений: пусть учащиеся сами найдут аргументы обвинения и защиты. А ты бы что делала, какие бы первые уроки гражданского самосознания предложила бы?

Т.В.: Я бы исходила из того, что у нас какой-то слабый, вялый, пассивный, стихийный, агрессивный, неконструктивный, юридически не подкрепленный континуум гражданского политического самосознания и самовыражения, оставшийся нам в наследство после рухнувших советских догм и авторитетов. Совокупность этих качеств говорит о том, что нам нужны не отдельные семинары, а комплексы исследовательских и учебных программ по ключевым проблемам: публичность, переговорная политика, гражданский активизм, правовое общество, разумное недоверие массовому сознанию, конструктивное доверие власти и готовность к диалогу с ней[2], гражданская самокритика, стратегии политического смыслопроизводства, логика политического акта. Проблема, однако, в том, что все эти предметы поздно вводить на уровне вузовского образования. Нужно с первого класса разрабатывать в сознании ученика такие области знания, как навыки аргументативной критики, прикладную этику, этики (во мн. ч.) гражданского самосознания, а в старших классах вводить дискурсный анализ идеологий, логики (во мн. ч.) политического акта и т.д. В рамках этих предметов нужно учить детей переходить от оппозиционной к коллаборационистской модели аргументации, от эгоцентризма к интерсубъектной модели мышления, от субъектно-объектных отношений с миром к субъектно-субъектным, от идеи значимого консенсуса к идее значимого различия и несогласия, от ориентации на единство и целостность к ориентации на множественность и соразделенность и т.д. И главное – понять, что в политическом пространстве все требует автономности суждения: нельзя выйти на улицы с протестом, не вооружившись инструментами критического анализа социальных реалий, которые этот протест провоцируют; нельзя говорить о содержании источника, не желая различить, как сделан производимый им эффект; нельзя искать солидарности с толпой, не ставя целью выяснить, на каких принципах сложилась ее общность.

Примечания:

[1]С. Аверинцев Преодоление тоталитаризма как проблема: попытка ориентации

http://magazines.russ.ru/novyi_mi/2001/9/averin.html

[2] Доверие в данном случае не обязательно должно совпадать с оправданием. Мы можем не оправдывать или осуждать субъекта политического действия, но при этом задавать тон осмысленного и разумного диалога, предполагающего за субъектом способность к моральному действию.