Четыре книги от Натальи Ивановой

Павел Нерлер. Con amore: этюды о Мандельштаме. — М.: Новое литературное обозрение, 2014.

Мандельштам незаметно вышел в главные поэты России ХХ века. Только что вся четверка шла ровно — Ахматова, Пастернак, Цветаева и Мандельштам, очевидно самый сложный среди них. Самый сложный — и меньше других разгаданный, изученный биографически. Здесь биография самой своей страшной и завершающей частью скрыта от нас — по причинам понятным.

Мандельштама оценили по-настоящему, оценили и полюбили читатели — знатоки поэзии. Но и возненавидели — памятник поэту никогда не подвергался осквернению, только мандельштамовский (на Дальнем Востоке), отчего и пришлось его заботливо перенести внутрь защищенной университетскими стенами территории.

Для реального знания о биографии поэта и его современников огромную институциональную работу совершил Павел Нерлер. И вот — книга, собравшая итоги этой внушающей уважение деятельности одного (!) человека.

В этой насыщенной материалами книге мне почему-то нравится налет дилетантизма, так и не выветрившийся у Нерлера, — по базовой профессии не филолога и даже не историка, а геолога, — десятилетия преданно и действенно служащего памяти Осипа Эмильевича и Надежды Яковлевны Мандельштам. В чем он выражается? Хотя бы вот — открыть книгу о Мандельштаме своими поэтическими строчками. И сборник открыть главой биографической, но не о Мандельштаме, а о своей, нерлеровской, 19-й спецшколе и геофаке МГУ… Улыбнемся: для этого нужна ведь не только смелость, но и хорошая доля нефилологического отношения к построению важной (для всей жизнедеятельности автора) книги. Но не в нем дело: реальную весомость сборника решает другое. Книга полна исторических реконструкций особых периодов биографии Мандельштама (скандал вокруг мандельштамовской переработки переводов «Тиля Уленшпигеля», восстановленный маршрут путешествия в Армению, определение мандельштамовских мест — Москва, Грузия, Воронеж, Верхняя Волга, и, наконец, самое трагическое и ужасное — последние одиннадцать недель жизни). Восстановлены биографии современников и современниц. Наталья Штемпель, Ольга Ваксель, Бенедикт Лившиц, Владислав Ходасевич, этого мы ждем, конечно, — но ведь и Екатерина Лившиц, и Павел Калецкий, и Борис Горнунг, и Николай Бруни — все в связи с О. Мандельштамом. Особый вопрос: о «глухоте паучьей», в которую мы погружаемся по прямому пророчеству поэта, — Нерлер и ее описал. Спасибо за труд, начальная улыбка лишь утепляет мою личную признательность Павлу Нерлеру, преданному исследователю и редкому энтузиасту. Ведь когда он начинал, у советского читателя был всего лишь синий томик с предисловием А. Дымшица.

Корнелий Зелинский. На литературной дороге. Очерки. Воспоминания. Эссе. — М.: Академия—XXI, 2014.

В начале пути входивший в ЛЦК, Литературный центр конструктивистов, вместе с И. Сельвинским, В. Инбер, Вс. Ивановым, В. Луговским — критик Корнелий Люцианович Зелинский остался в общелитературной истории двумя фактами: отрицательной внутренней рецензией на стихотворный сборник Марины Цветаевой, предложенный ею в госиздательство после возвращения (этот отзыв навсегда за­крыл ей прижизненную «литературную дорогу» в СССР), — и подробной записью в дневнике (опубликованной после его смерти впервые в аллоевском еще париж­ском альманахе «Минувшее», затем, в 1989-м, републикованной в «Вопросах литературы») о знаменитой встрече советских писателей со Сталиным в доме Горького на Малой Никитской. Остальное из этой не очень короткой и не вызывающей симпатии литературной жизни ушло в небытие. Тем не менее сборник вышел — стараниями сына Александра, составителя и автора предисловия, первая строка которого звучит так: «Должен признаться, мне нелегко было взяться за эту работу». Ну конечно, вот и извинение-объяснение — «Корнелий Зелинский был человеком того поколения», — но ведь из этого же поколения рожденных в начале и середине 90-х XIX века вышли и совсем другие — и их имена всем известны.

Книгу «На литературной дороге» открывает автобиографическая повесть с тем же названием — вот бы где было уместно (в 1961 году написана) высказаться о себе, расстаться с прошлым, раскаяться в том, что он писал и говорил не только против Цветаевой. Но его авторитеты остаются другими. Цитируя слова Фадеева («Все мы продукты, но один “продукт” превращается в подонка, другой в святого»), он никак не задумывается о самоопределении. Грехи списываются, как принято у многих и тогда, да и теперь, на время — «Наступало грозное время (это о 30-х. — Н.И.). Как было понять все это?» Риторический, по всей видимости, вопрос.

Анализ своих собственных деяний переходит в самооправдание и даже надувание щек; впрочем, это объяснимый и, как правило, общий порок автобиографической прозы в ее разнообразных жанровых проявлениях: игнорируя неприятные факты, человек выстраивает версию своей жизни в позитивных, светлых тонах, какова бы ни была ее реальная подкладка. Статьи К. Зелинского не подают признаков жизни, — но его дневниковые записи поражают точностью, а судьба звучит предупреждением. Это и служит книге оправданием.


Мария Степанова. Один, не один, не я. — М.: Новое издательство, 2014.

«Все поэты делятся на поэтов с историей, развитием — и поэтов без истории», — с присущей ей резкостью отчеканила Марина Цветаева, относя к последним Бориса Пастернака. А Мандельштам связывал конец романа с безбиографическим временем (и то и другое высказывание — начало 20-х). Можно попробовать причудливым образом соединить эти мысли. Современный поэт, живущий вне трагической (или драматической) биографии (и слава Богу), не избавлен ли от истории? Эволюционируя — и выращивая свой природный творческий потенциал, как зерно?

Но если правда, что биографию выстраивают не только факты жизни, но и сюжет душевных изменений, порожденных драмой чтения, — то новая книга Марии Степановой — тому подтверждение.

Единственный выбор, как формулирует для себя Степанова, — это «темное, за­крытое, непопулярное, незанимательное, неуспешное катакомбное существование, идущее в стороне». И здесь становятся близкими Зебальд и Зонтаг, Гоголь и Цветаева, Александр Введенский и Сильвия Платт, Алиса Порет и Любовь Шапорина, — встречи и судьбы, пережитые в книгах. Через книги. Свое эссе о Цветаевой Степанова назвала «Прожиточный максимум». Интенсивное проживание читаемого — тоже максимум. Отворачиваясь от читателя-современника (тем более что он сам отвернулся; то есть никак не заигрывая с ним, не пытаясь его обернуть к себе актуальностью, социальностью или еще чем), самому стать упорным читателем: Степанова ищет и находит этот аварийный выход к судьбе.

Биографию делает прочитанное: если человек есть то, что он ест, то поэт сегодня есть то, что он читает.

Василий Захарько. Звездные часы и драма «Известий»: за кулисами знаменитой газеты. — М.: Время, 2014.

Жизнь и судьба одной из двух главных газет советского времени — «Известия». Шутили: в «Правде» нет правды, а в «Известиях» нет известий. Между «Известиями» и «Правдой» всегда шло негласное соревнование — кому что позволено, а кому нет; кто обошел цензуру, кто первый проломил стену… Тем не менее «Известия» считались либеральнее. Во времена Алексея Аджубея газета — «гениальное… детище отмерзшей в хрущевской оттепели советской журналистики», так формулировал на летучке в 1991 году Владимир Надеин — обновилась, освободилась от многих советских клише, на радость читателям и к удивлению тех, кто потом со злорадной радостью от Аджубея избавился, как только был смещен его тесть Никита Хрущев.

Василий Захарько был избран коллективом и стал главным редактором уже в конце 90-х, а в целом проработал в газете двадцать семь лет. Он не только видел — он активнейшим образом участвовал во всей драме «Известий», приведших газету к нынешнему печальному состоянию. Спуск по лестнице, ведущей вниз (профессионализма), связан со сменами собственника. При дальнейших перепродажах газета себя теряла — и потеряла, исполняя желания владельцев. (Здания теряли все, кто продавался в 90-е, — «Московский рабочий» на Чистых прудах, «Прогресс» на Садовом, «Советский писатель» на Воровского/Поварской.) Василий Захарько провел исследование, поднял документы, стенограммы, личные дела, въедливо рассмотрев экономические мотивы, внутригазетные проблемы, человеческие характеры. И при этом остался репортером: он ведет свой репортаж прямо с палубы тонущего «Титаника». «Титаник» тонет, но экипаж еще надеется, и работа кипит…

В книге много цитат, обилие стенограмм, звучащих голосов — докудрама, и не одна, на много часов и вечеров. «Кухня» газетных профессиональных споров позволяет увидеть этапы конкурентной борьбы в период становления свободы слова. Но свободу слова разменяли на заказные публикации, и совет директоров, меняя хартию, принятую и согласованную с журналистским коллективом, на ходу менял правила игры. Газета теряла независимость, без которой свобода слова невозможна.

Такой вот детектив — с изначально известным печальным концом.

Опубликовано в журнале «Знамя» № 11, 2014

       
Print version Распечатать