Александр Баунов: стилистика и свобода

От редакции: Александр Баунов – один из самых ярких публицистов. Его тексты в 2012 году на Slon.ru собирали большую аудиторию. Нынешней весной он в шорт-листе журналистской премии «ПолитПросвет». «Русский журнал» побеседовал с ним накануне объявления победителя «ПолитПросвета»-2013. Ранее мы опубликовали беседу с другим номинантом премии – Светланой Рейтер.

* * *

Александр Морозов: Саша, вы – один из лучших стилистов цеха политических журналистов. А как формировалось ваше представление о стилистике?

Александр Баунов: Журналистика для меня - третья или четвертая специальность. У меня был достаточно извилистый путь. Я действительно пошел на журфак, потом убежал к филологам. Потому что в то время там были властители дум – Аверинцев, Мелетинский, Гаспаров и другие. Они и оказали на меня влияние. Мне кажется, стиль начинает складываться, когда молодой человек пытается со своим временем говорить чьим-то чужим голосом. Как, например, юная Ахматова, которая пыталась говорить голосом Анненского, а вскоре заговорила и лучше. Это же сплошь и рядом. Поскольку ты сам-то другой и ты же так не можешь, то вот появляется какой-то свой стиль. Позже на меня повлияла Татьяна Толстая. Сам тембр, ход ее мысли в какой-то момент мне казался исключительно замечательным. Ольга Седакова, которая мыслит однвременно как ученый-филолог, христианин и поэт. Вообще влияли многие. Вот, например, есть не слишком известный в наших кругах журналист Игорь Порошин. Он пишет о спорте и когда-то возглавлял глянцевый журнал Robb Report…

А.М.: Я заметил, что вы - «человек без компании». Вы долгое время работали в МИДе, на дипслужбе…

А.Б.: Да, мои журналистские знакомства в основном относятся к последнему времени, когда, к моему удивлению, те, кого читал я, стали читать меня.

А.М.: Что, на ваш взгляд, происходит с языком журналистики? Язык грубеет. Мы видим разлив агрессивного языка. И многие начинают сейчас говорить, что вообще у нас такой формируется протофашистский язык бытового дискурса. И возникает ощущение, что не существует никаких гуманитарных инстанций, которые удержат контроль над языком… Если раньше казалось, что, возможно, русская литературная традиция в состоянии создавать какое-то культурное давление и даже воспитывать, то теперь воспитательной роли уже нет ни у кого.

А.Б.: Смотрите, была такая мысль, что с интернетом тексты непременно будут сокращаться, потому что в интернете никто не прочтет больше одного экрана или 2 экранов, и вообще, Твиттер - это идеальный формат. Но я же вижу массу людей, которые пишут длинно и их читают. Я сам пишу иногда по 12 тысяч знаков. То есть идея, что с интернетом закончилось чтение, она как-то из области идей, что с телевизором закончилось кино, с кино закончился театр и т.д. Так же и с языком. В любую эпоху на живом разговорном языке люди говорят при помощи 500-1000 слов. А человек, который выходит за рамки 500-1000 слов, он в принципе говорит сложно. У нас сейчас всеобщая грамотность и сети дают возможность высказывать свои мысли всем. При этом одни их высказывают при помощи какого-то большого словарного запаса да еще и с рефлексией - когда человек думает еще и над языком, которым он пользуется, - а другая часть пользуется небольшим словарным запасом, те же 500 слов, и у них тоже своя аудитория. Но мне не кажется, что они переходят дорогу первым.

А.М.: У вас опыт работы в дипломатии, а значит и профессиональный взгляд на мировую политику. Вот у нас теперь с международной журналистикой как-то странно складывается: «народная политология» с ее конспирологией начинает быстро проникать в профессиональную журналистику.

А.Б.: Конспирология - это своего рода религия. Причем религия в гораздо более древнем смысле, чем христианство. В античности греки тоже пытались найти первооснову всего – архэ. Хотели все свести к одному какому-то простому первоначалу. Человеку свойственно пытаться найти какое-то одно объяснение всему. «Все есть доллар», «все есть нефть», «все есть Государственный департамент США», «все есть Путин» и т.д. Ну, или к четырем стихиям. У них были огонь, вода, земля, воздух. А в народной конспирологии - нефть, доллар, Госдеп и Путин.

И конспирология, конечно, делает мир завершенным и уютным. Причем даже там, где объяснения совершенно фантастические. Конспирологические версии любит техническая интеллигенция. Поскольку в техническом мире «все – по чертежам», то происхожит перенос этих «чертежей» на мировые события. Парадоксальным образом мир, где тайные силы планируют ужасные вещи и всех обманывают, оказывается для них более приемлемым, чем мир, где в результате каких-то спонтанных событий происходят какие-то исторически важные вещи.

А.М.: Журналистика в прошлом содержала в себе сильную просветительскую составляющую. Она старалась рассказать о реальных субъектах, показать интересы разных группы, не мистифицируя эти группы и интересы. Сегодня такой международной журналистики в России очень мало. Недавно меня коллеги из Европы спрашивали: кто в России – публичные внешнеполитические экперты, квалифицированные колумнисты. Про Федора Лукьянова они знают. И вот – непросто было назвать еще несколько имен статусных и авторитетных обозревателей… Даже в советское время таких было больше…

А.Б.: Я не очень согласен по поводу прекрасной международной журналистики советского периода. Да, международная журналистика в советское время выигрышно смотрелась на фоне внутренней. Мы помним брежневские времена, было такое ощущение, что все интересное происходит там, что у нас история остановилась. Действительно, это был «застой», который ощущался непосредственно в чувствах. Это не была абстракция. Все интересное - революции, войны, падение правительств, все это происходило где-то там. И поэтому люди, которые рассказывают из того мира, где продолжает происходить история и какие-то события, они автоматически были интересны. Они рассказывали о том, чего сам глазами никогда не увидишь. Поэтому, соответственно, единственным, что было похоже на какую-то нормальную журналистику, была международная журналистика. В этом была невероятная ее привлекательность. Но в целом в международной журналистике советского периода было два больших греха. Один грех все-таки заключался в том, что она была как раз-таки очень конспирологическая. Она все объясняла именно тайными планами враждебных сил. И отчасти эта «советская конспирология» и передалась по наследству новым поколениям. И второй грех заключался в избытке «мидовского жаргона». Советской международной журналистике предписывалось быть исключительно аккуратной, потому что каждое высказывание советского международного журналиста прочитывалось за границей как отчасти позиция МИДа СССР, международного отдела ЦК КПСС и т.д.

А.М.: Почему в современной России СМИ вообще так мало рассказывают о политике и обществе других стран?

А.Б.: Я был редактором международного отдела Newsweek, потом «Слона», я слежу за какими-то вещами. Вообще и в Италии, и в Греции – да и большинстве стран - журналисты больше рассказывают о тех ближних или дальних странах, с которыми была какая-то общая история… Поэтому у нас больше пишут о странах Балтии, Белоруссии, Украине - у нас там высокий уровень компетенции. Самый лучший эксперт в Le Monde хуже понимает, что такое город Рига или что такое город Киев, и что в нем за население, чем средний журналист «Известий» или средний журналист «Московских новостей». А когда речь идет о дальних краях, то тут нам трудно конкурировать с французами, американцами. Потому что в Индии, Африке, Латинской Америке – они присутствовали давно, там всегда крутятся какие-то американские, французские, немецкие деньги. Там всегда работали какие-то их глобальные менеджеры от крупных компаний. То есть это не то чтобы совсем чужой мир для нас, конечно, но понятно, что статья о политике в Польше у читателя вызовет больший интерес, чем о политике в Мексике. В России ведь смотрят на Польшу, как в США на Мексику. А вот опыт государства Индонезия, которое в чем-то крайне похоже на нас, о нем трудно рассказать – они нам совсем какие-то чужие. А вот про Японию можно, потому что Япония это вечный маяк такой, который русского человека интересует.

А.М.: Вот, кстати, о нашем родстве с Индонезий и Малайзией. Постсоветский транзит закончился?

А.Б.: Пожалуй, да.

А.М.: И приземлились мы в районе действительно Малайзии, где правящая партия – в разных конфигурациях – побеждает на выборах уже 57 лет?

А.Б.: Понимаете, «авторитарная модернизация» – через которую проходили многие – отчасти состоялась и у нас. И дело не только в каких-то финансовых показателях и четырех «Сапсанах» Москва-Петербург в день, а в том, что появилась большая «экономика услуг», какой в СССР не было. Советский Союз был очень зациклен на заводах и строительстве предприятий, но там совершенно не было, допустим, экономики услуг вообще никакой, то есть услугу, какую бы то ни было, получить в Советском Союзе было мучительно трудно или невозможно, и все это было ужасного качества. И в этом смысле у нас наша авторитарная модернизация, конечно, вся ушла в экономику новую – в выстраивание экономики торговли, экономики услуг, того сектора, которого не было совсем. На чем, конечно, остановиться нельзя, но и сказать, что вообще ничего не произошло за это время, тоже нельзя. Даже те банки, которые работают с населением, после Сберкассы СССР - это же революция. Но авторитарная модернизация не бывает бесконечно долгой. Это связано с разными вещами, связано с тем, что какие-то ее цели достигнуты, это связано с тем, что люди, которые поддерживали, достигнув своих целей, перестают поддерживать «авторитарных модернизаторов».

Парадокс, человек, который пришел к власти, защищая Россию от Кавказа, теперь опирается в значительной степени на Кавказ против Москвы. Это собственно то, с чем столкнулись все авторитарные модернизаторы или сталкиваются рано или поздно по миру. У нас совершенно неуникальная ситуация.

А.М.: В Латинской Америке «авторитарный модернизатор» Пиночет не просидел долго, а вот в Юго-Восточной Азии режимы спокойно живут и по 50 лет. Вот выяснилось, что мы не «латинская америка», у нас другой тип солидарности и проч.

А.Б.: Мы покорнее, мы как белорусы. Спокойнее все. А интеллектуальный слой не сильно уверен в собственном народе и поэтому не всегда готов его разбудить таким образом, каким латиноамериканская интеллигенция готова будить свой, хотя там тоже можно нарваться на всякие левые популистские – и в конечном счете тоже авторитарные – вещи…

А.М.: То есть получится, что мы так будем сидеть?

А.Б.: Ну, а вы посмотрите, в Малайзии же что-то происходит. Нельзя сказать, что там совсем нет политического развития. В отдельных штатах там побеждает оппозиция, у нас пока такого не было. Или в Венесуэле. Хотя там и электоральная диктатура при Чавесе была, все-таки там были выборы. Там же в куче штатов оппозиционные губернаторы.

А.М.: Так этого добивается Сергей Миронов и не только он один!

А.Б.: Но там настоящие оппозиционные губернаторы, не в смысле Сергея Михайловича Миронова. Потом есть японский путь, связанный с развитием внутрипартийной конкуренции, когда правящая партия разваливается на кланы и фракции, они начинают между собой конкурировать и выставляют помногу депутатов на округ, и при том, что там 57 тех же лет, как и в Малайзии одна и та же партия находится у власти, регулярно собственно ротируются первые лица, и, главное, бесконечно шумные и бурные избирательные кампании.

А.М.: Но у нас вроде это уже не получилось.

А.Б.: Хотели этого.

А.М.: Хотели праймериз, хотели внутрипартийной демократии.

А.Б.: Все-таки надо помнить, что демократия - это процедура, а не результат. Это процесс. И сама по себе она не решает все проблемы. Понятно желание сложить все хорошее в одну корзину, а все плохое в другую корзину и оперировать двумя чашами весов. Но вообще говоря, демократия сама по себе, например, коррупцию не побеждает нигде. Так же как и авторитаризм сам по себе не побеждает коррупцию, например. Например, Индия демократическая и очень коррумпированная, а Сингапур авторитарный, но не коррумпированный. Но при этом не надо делать вывод, что все авторитарное - некоррумпировано. Потому что Зимбабве – и авторитарный и ужасно коррумпированный режим.

А.М.: Что будет здесь с политической журналистикой? Куда она будет дальше развиваться? Тут у нас вроде бы потихоньку все стекается в два-три медиахолдинга…

А.Б.: Да, мы можем тут получить в результате «демократию без свобод». При этом будет оставаться очень высоким уровень не политической, а «метафизической» дискуссии». Вот, в Иране чувствуешь, что когда люди пишут, когда они что-то обсуждают на вот том маленьком пространстве, которое у них есть, они пишут и обсуждают самое-самое важное. Они «проклятые вопросы» решают. А где-нибудь в Голландии, возможно, они не решают проклятые вопросы, потому что они там все решены, и в этом смысле качество, стимул для великого текста в Голландии может быть меньше, чем в Иране.

То есть если говорить о журналистике как о пространстве, где конкурируют партийные точки зрения, у нас тут становится все хуже и хуже. Но я, конечно, не считаю, что авторитарное давление способствует «высокому искусству». Несмотря на то, что сейчас найдутся люди, которые скажут - ах, была прекрасная советская журналистика, большие литературные тексты, на развороты очерки и т.д. - это все, конечно, было чудовищно. Хорошо получается, когда ты можешь поставить важные вопросы, а когда ты даже поставить их не можешь, по-моему, ничего не напишется хорошего.

Беседовал Александр Морозов

Фото Светланы Мишиной

       
Print version Распечатать