2008: Петр Черкасов о генерале Лафайете

"И в истории Франции находились лидеры, полагавшие, что только беспощадный террор может остановить государственный распад..."

"Русский журнал": На нашем сайте продолжается обсуждение проблем "оттепели" и раннего периода перестройки. Ваша монография о генерале Лафайете, герое первых лет Французской революции, появилась именно в это, раннегорбачевское время, в 1987 году. Вы писали о Лафайете с явной симпатией, как о человеке, который искренне пытался соединить почти несоединимое - королевскую власть и народное представительство. Эта книга выглядела очень неожиданно для советской историографии Французской революции. Испытывали ли Вы проблемы с изданием Вашей монографии?

Петр Черкасов: Во-первых, должен признаться, был немало (и приятно) удивлен, что Вы вспомнили о моей книге двадцатилетней давности. Ведь столько воды утекло с тех пор... Прошла целая эпоха. Во многом изменились прежние оценки и представления. Разумеется, и я не остался в стороне от этого процесса переосмысления. Если бы я писал книгу о Лафайете сейчас, то она в чем-то была бы другой, хотя общая ее направленность, как и оценка личности Лафайета, не изменились бы. Основная поправка сводилась бы к той мысли, что нельзя делать революции или проводить структурные реформы в своей стране по чужому "лекалу", каким бы привлекательным и универсальным это "лекало" не представлялось. Лафайет, как и многие другие зачинатели Французской революции, целиком находились под влиянием (под обаянием, если хотите) американской модели революции, которую они искренне хотели реализовать во Франции. Жизнь показала несостоятельность подобного заимствования, и Французская революция пошла по своему "национальному" пути, совершенно отличному от американского. А зачинатели революции в большинстве, как мы знаем, сложили свои головы под ножом революционной же гильотины.

Здесь прослеживается очевидная параллель и с действиями наших горе-реформаторов в начале 90-х, уверовавших в универсальность американского "лекала". Мы хорошо помним, как безжалостно они кроили по этому "лекалу" и чем это закончилось...

Кстати, перестроечный процесс второй половины 80-х по своей природе не был откуда-то заимствован, как гайдаровские реформы; он закономерно был вызван брежневским застоем, но и горбачевская перестройка, увы, завела нас в тупик...

Но вернемся к Вашему вопросу.

Взаимосвязь моей книги о генерале Лафайете с началом горбачевской перестройки, с одной стороны, - случайное совпадение по времени. Но с другой, - она совершенно не случайна. Поясню.

Книга писалась в 1983-1985 годах - при Андропове и Черненко. В то время я работал в Институте мировой экономики и международных отношений (ИМЭМО АН СССР), занимался внешней политикой современной Франции. В 1981 году должен был защищать докторскую диссертацию. Но этот процесс внезапно был заблокирован. Дело в том, что в 1981 году органами КГБ были арестованы два молодых научных сотрудника ИМЭМО, после чего в Институте, давно считавшемся в идеологических партийных инстанциях "очагом ревизионизма", началась чистка. Комиссия ЦК-МГК КПСС-КГБ СССР выявляла неблагонадежных, подлежавших различным санкциям. Кое-кто был исключен из партии, другие получили выговоры и были сняты с занимаемых должностей, третьи вынуждены были искать себе другое место работы. Всю эту историю впоследствии я описал в книге "ИМЭМО: портрет на фоне эпохи". Досталось "на орехи" и мне, грешному. Авторитетная комиссия посчитала, что я до конца дней должен остаться кандидатом наук. Моя диссертация была снята с обсуждения, а ее автор не был переаттестован на новый срок и ожидал увольнения. Жалование, правда, регулярно выплачивали. Томительное ожидание затянулось на два с половиной года.

Именно в это время, - можно сказать, с горя, - я и занялся (в свободное от основной работы время) Лафайетом, который интересовал меня еще со студенческих лет. Пока в инстанциях решали, что со мной делать, (с приходом в мае 1983 года на пост директора ИМЭМО Александра Николаевича Яковлева мое положение постепенно стабилизировалось; новый директор остановил "охоту на ведьм") я к концу 1984 года написал большую (на 20 листов) книгу о Лафайете и начал предлагать ее в различные издательства. Везде встречал отказ. Но в одном солидном издательстве согласились рассмотреть мою заявку в усеченном варианте. Вместо большой монографии предложили издать ее научно-популярный вариант объемом 10 п.л. Я согласился. Книга была включена в план издания 1985 года.

Но совершенно неожиданно мне сообщают, что книга исключена из плана, и издаваться не будет. Впоследствии выяснилось, что бдительный главный редактор явился к директору издательства с томом БСЭ, где Лафайет характеризовался как личность сомнительная, даже контрреволюционная. Так стоит ли издательству "подставляться" с таким антигероем?

Директор не стал рисковать и отправил рукопись на рецензию к одному широко известному в то время, а ныне уже покойному, франковеду (не буду называть его имя), на книгу которого я перед этим опубликовал в "Новом мире" развернутую положительную рецензию. В ответ получил разгромный отзыв с обвинениями в "антимарксизме" и "ревизионизме", в попытке реабилитировать злейшего врага революции - этакого "французского Корнилова". Я был потрясен отзывом уважаемого мною человека, прежде не замеченного в ретроградстве. До сих пор не пойму, что им руководило.

Директор издательства, желая, видимо, придать б ольшую обоснованность отказу издавать мою книгу, отправил рукопись на рецензию в ЦК КПСС, где, как известно, денно и нощно бдили за "нравственностью" идеологически неустойчивой интеллигенции. Направление на отзыв в ЦК недвусмысленно предвещало обвинительный приговор.

Мысленно я уже смирился с тем, что моему "Лафайету" не суждено выйти в свет.

Между тем в недрах Старой площади назревали серьезные тектонические сдвиги. Со смертью Черненко завершалась "пятилетка похорон". Генсеком становится молодой, энергичный Горбачев. Все ждут перемен, хотя слово перестройка еще не произнесено.

Где-то в июне или июле 1985 года меня неожиданно вызывают в издательство, где радостно вручают только что поступивший из ЦК КПСС отзыв на мою рукопись. На двух машинописных страницах давалась исключительно положительная оценка книги, и подчеркивалось, что такие благородные исторические герои, как генерал Лафайет, как никогда востребованы "в наше время", когда советское общество встает на путь обновления. Под отзывом стояла подпись - А.С. Черняев.

Я был потрясен. Какими неведомыми путями моя рукопись попала именно к Черняеву, выпускнику МГУ, профессиональному историку, который в кругах осведомленной московской интеллигенции всегда считался очень приличным человеком? К тому же, он работал не в агитпропе, куда по определению отсылались рукописи, а в Международном отделе ЦК, где было немало просвещенных и прогрессивно мыслящих людей. Кстати, при Горбачеве и агитпроп возглавлял уже не прежний дремучий ретроград, а либерал А.Н. Яковлев, бывший директор ИМЭМО, снявший с меня опалу и давший "зеленый свет" моей докторской диссертации, которую я защитил в Институте всеобщей истории через пять после ее написания - в 1986 году.

Что же касается "крестного отца" моего

"Лафайета", то Анатолий Сергеевич Черняев (я не был с ним знаком) в то время занял пост помощника генсека. Исключительно благодаря черняевскому заступничеству "Лафайет" (тиражом более 58 тыс. экземпляров) и увидел свет в 1987 году. В 1991 году мне удалось опубликовать в издательстве "Мысль" полный вариант книги.

Таким вот образом моя книга о Лафайете и попала в русло начинавшейся в стране перестройки. В этом смысле она стала одной из первых "ласточек" "перестройки" в нашей исторической науке, во всяком случае, в той ее области, которая изучала Французскую революцию.

РЖ: возникало ли у Вас ощущение параллелизма двух событий - начала Великой Французской революции и первых лет перестройки и гласности? В какой мере ход последующих событий в 1989-91 оправдывал это сопоставление?

П.Ч.: Я уже сказал, что писал мою книгу в "пятилетку похорон", т.е. до начала перестройки. И лишь упомянутый отзыв А.С. Черняева соединил в моем сознании то, что я написал с тем, что разворачивалось в нашей стране на моих глазах. Но, наверное, можно все же говорить о каком-то предощущении грядущего (но, разумеется, - не о предвидении). Все тогда понимали, что дальше "так жить нельзя", но "как надо" - точно никто не знал, а вернее - именно по этому вопросу и начались разногласия, приведшие позднее к расколу демократической коалиции. В дальнейшем я, конечно, ощущал определенный параллелизм двух исторических процессов - во Франции конца 18 века и в России второй половины 1980-х годов. Здесь важно отметить, что ни тогда, во Франции, ни у нас, в конце 80-х, никто не знал чем и когда это все завершится. Впрочем, такой параллелизм можно провести и с другими революциями, правда, - с настоящими, глубокими и завершенными, а не со "скороспелыми", т.е. поверхностными и тем более - искусственно организуемыми извне (т.н. "цветными").

Наверное, этот параллелизм может быть скорее ментально-психологическим, чем конкретно-историческим. Лидеры и активные участники революции (конечно, если речь не идет о циниках и карьеристах) и те, кто их поддерживают, наверное, всегда и везде исходят из благих побуждений и светлых ожиданий, которые никогда и нигде не оправдывались, причем, - в сознании тех же самых людей. Вспомним наших либералов и социалистов Февраля 1917-го, переругавшихся друг с другом в парижском изгнании, старых большевиков ленинской закваски, разочаровавшихся уже к началу 30-х годов, или наших коммунистов-реформаторов периода поздней перестройки. Вспомним популярность Горбачева в 1985-87-м и нараставшее недовольство им же в последующие годы перестройки. Значительная часть тех людей, кто в августе 1991 защищал Белый дом от ГКЧП, два года спустя будут защищать тот же Белый дом уже от президента Ельцина. Я видел, как на митингах в 1988-90 экзальтированные дамы целовали руки Ельцину (и он им это позволял!..), а в 1993-99 они же проклинали его... Похожее можно было видеть и во Французской революции, когда обезумевшие люди с радостным улюлюканьем провожали своих вчерашних идолов на гильотину.

В этом смысле, безусловно, можно говорить о параллелизме двух событий - Французской революции и горбачевской Перестройки.

РЖ: Как Вы считаете, мог ли такой человек, как Лафайет, иметь успех в борьбе с тем, что в советское время называли "поступательным ходом" революции? Какие действия он должен был предпринять, но не предпринял? Считаете ли Вы оправданным расстрел на Марсовом поле в 1791 году?

П.Ч.: Лафайет не мог преуспеть в борьбе с "поступательным ходом" революции. Он не имел для этого ни необходимых ресурсов, ни соответствующих личных качеств, чем, например, в полной мере обладал генерал Бонапарт в 1799 году. Лафайет был не более чем благодушный либерал - благородный, честный, прямодушный человек, не имевший высших личных амбиций, как тот же Бонапарт. Он искренне полагал, что революция благополучно завершилась в сентябре 1791 года принятием либеральной конституции, и ожидал скорого воплощения своих идеалов, сформированных под влиянием Руссо и Американской революции. Когда же он видел опасность нарушения достигнутой, по его мнению, гармонии, он пытался, как мог, устранить эту угрозу. Так было во время Вареннского кризиса (июнь 1791), когда судьба либеральной монархии и лично Людовика XVI была поставлена под вопрос. Тогда ему удалось восстановить равновесие и даже реабилитировать в глазах общества сбежавшего из Парижа короля. Второй раз Лафайет спас королевскую власть месяц спустя, 17 июля 1791 года, когда вынужден был расстрелять массовую демонстрацию на Марсовом поле, проходившую под лозунгом "Долой короля!". В тот день было убито более 50 человек, около тысячи манифестантов получили ранения. Любопытно, что эти действия командующего Национальной гвардии были одобрены Учредительным собранием, которое выразило Лафайету и мэру Парижа Байи благодарность за восстановление порядка. Даже Якобинский клуб поспешил откреститься от участия в организации несанкционированной властями демонстрации. Сам Робеспьер счел за благо отмолчаться по этому поводу. А истинные организаторы народного выступления - кордельеры Дантон и его друг Демулен - накануне предусмотрительно (я бы сказал, трусливо) исчезли из Парижа, оставив возбужденных ими людей на произвол судьбы.

Это уже потом жирондисты и якобинцы развернут кампанию травли Лафайета за учиненную им "резню" на Марсовом поле, а тогда все они промолчали.

Оправдан ли был расстрел демонстрации на Марсовом поле? Я бы сказал, что он был неизбежен, если принять во внимание, что революция во Франции летом 1791 года отнюдь не приближалась, как полагал Лафайет, к своему благополучному завершению. Напротив, она набирала силу, и никто в тот момент не мог остановить ее "поступательное развитие". То, что предпринял Лафайет, действовавший по приказу мэра Парижа Байи, было с одной стороны, естественной, если позволительно так сказать, реакцией тогдашней законной власти на открытое антиправительственное выступление, а, с другой - актом отчаяния этой самой власти, ощущавшей неустойчивость своих позиций.

Так или иначе, как справедливо отметил французский историк А. Олар, "резня на Марсовом поле создала непоправимый раскол между людьми 1789 года, разделившимися теперь на две партии... Разделение всей нации на два враждебных лагеря - вот каковы были последствия события 17 июля 1791 года...".

Примеры похожего "раскола нации" можно обнаружить и в нашей недавней истории.

РЖ: Вы много писали о русском реформаторе Петре Столыпине. Усматриваете ли Вы близость между ним и генералом Лафайетом? Почему политические судьбы реформаторов, как правило, складывались трагически?

П.Ч.: В действительности я написал лишь одну статью о Столыпине, опубликованную сначала в Париже, а потом и у нас - "Столыпин и "еврейский вопрос" в России". Поэтому не могу считать себя "столыпиноведом", хотя и дружу более десяти лет с его парижским внуком, Дмитрием Аркадьевичем Столыпиным.

Я не вижу аналогии и не нахожу какого-либо сходства между Столыпиным и Лафайетом. Это разные люди, действовавшие в разных обстоятельствах и с неравными возможностями. Один - глава правительства, другой - командир Национальной гвардии. Единственно, о чем можно говорить в этом отношении, так это в сходном у Лафайета и Столыпина желании примирить тысячелетнюю монархию с реалиями нового времени. При этом Лафайет был убежденным либералом (однажды он прямо заявил королю, если, не дай Бог, встанет выбор между свободой и королевской властью, то он выберет свободу). Что касается Столыпина, то перед ним никогда такого выбора не было. Убежденный монархист, умиравший с именем государя императора на устах, он видел себя спасителем не только России, но и слабевшей на глазах русской монархии, которой он хотел дать "второе дыхание". Он никогда не отделял одно от другого - монархию и Россию.

Почему политические судьбы реформаторов, как правило, складывались трагически?

Вопрос поставлен слишком широко и, может быть, не совсем корректно, - во всяком случае, применительно к Франции, где у реформаторов была более удачливая судьба, нежели у их коллег в России.

Если говорить о Лафайете, то он никогда не был реформатором в истинном значении этого слова. Его можно отнести к первым во Франции либералам-практикам, пытавшимся реализовать усвоенные в юности либеральные ценности. Только и всего.

Что касается русских реформаторов, то это действительно необъятная и многоплановая тема. Ограничусь лишь одним замечанием. В России успешность реализации крупной реформы в решающей степени зависит от первого лица - его убежденности, твердости и последовательности. Здесь можно сослаться на пример Петра I и Александра II. Я здесь оставляю за скобками степень успешности и завершенности как петровских, так и александровских преобразований. Но мы знаем и примеры того, как проваливались реформы, задуманные лидером страны (Александр I, Горбачев).

Если же с планом реформы выступает не первое лицо, а кто-то из его окружения (например, Сперанский или Столыпин), то вероятность осуществления задуманной реформы всегда проблематична - перемена настроения у первого лица, ревность с его стороны к популярности министра-реформатора, как это было в случае Николая II и Столыпина, наконец, противодействующее влияние нового политического фаворита, и т.д.).

Поскольку Вы обсуждаете тему перестройки, в которой я не считаю себя специалистом, могу лишь высказать предположение, что судьба остро назревших к середине 80-х годов в СССР реформ, к сожалению, оказалась в слабых руках... По-моему, это стало очевидно для всех уже в 1988-89 годах. Тем не менее, обретенной свободой мы во многом обязаны именно Горбачеву, и этого не следует забывать. Лично я именно Горбачеву (начатой им политике гласности и перестройки) обязан тем, что в 1989 году, после семнадцатилетнего запрета на выезд за границу, впервые получил возможность отправиться в Париж на коллоквиум, посвященный 200-летию Французской революции, а в последующие годы - многократно выезжать для работы в парижских архивах. А сколько было таких, как я "спецов", заочно (по книгам и газетам) изучавших внешний мир и никогда его не видевших...

РЖ: Какими личными качествами должен обладать человек, который хочет сыграть роль "ловца во ржи" революции, стремясь не дать ей упасть в горнило террора и социального распада? Обладал ли такими качествами генерал Лафайет?

П.Ч. Я не уверен, что всё и всегда в период революции может зависеть от личных качеств того или иного ее лидера. Скорее это зависит, в первую очередь, от характера самой революции, от того, сколь глубоки ее корни, а также от накопившегося потенциала общественного недовольства. В той же Франции, пережившей несколько революций, мы видим разную степень их "озверелости". Террор 1793 года в последующем никогда во Франции уже не воспроизводился.

Чем глубже власть загоняет нерешенные социально-экономические проблемы, не желая или не будучи способна их решать в "штатном режиме", тем сильнее будет социальный взрыв. И в этом случае никакая личность, на мой взгляд, не сможет предотвратить социальный распад и даже террор. Кстати, в истории Франции (и не только Франции, но, как мы знаем, и у нас, в России) находились лидеры, искренне полагавшие, что только беспощадный террор может остановить казавшийся неминуемым социальный или даже государственный распад. Вспомним Робеспьера и якобинцев (а заодно - Ленина, Троцкого и Сталина). Даже те из французских историков, кто не симпатизировал якобинцам, в той или иной мере, пусть и с оговорками, признавали, что якобинская диктатура спасла Францию от развала. Вопрос спорный, потому он и не решен окончательно до сих пор.

Что же касается Лафайета, то в период первой Французской революции он, конечно же, не мог ни предотвратить, ни остановить сопутствовавшего ей насилия и террора.

Зато он с успехом сумел это сделать в ходе второй революции, в июле 1830 года, когда своим авторитетом поддержал кандидатуру Луи Филиппа, занявшего "республиканский трон", что остановило дальнейшее развитие революции. Как видим, личность одна и та же, а исторические обстоятельства - другие. В первом случае - неудача, во втором - успех.

РЖ: Как Вы полагаете, оправдала ли последующая история Лафайета и всех тех героев первой революционной волны, кто пытался совместить традиционную власть и общественную инициативу, свободу и порядок?

П.Ч.: В том, что касается Лафайета, то история, безусловно, его оправдала. Достаточно сказать, что в 1989 году, когда отмечалось 200-летие Французской революции, именно генерал Лафайет по всем опросам был признан во Франции самым популярным деятелем революции.

Почему? - спросите Вы.

Когда большинство французов в 1989 году отдали предпочтение Лафайету перед всеми деятелями Французской революции, тем самым они подтвердили свой выбор в пользу национального единства, демократических свобод и прав человека, отвергнув все формы угнетения и тоталитаризма, насилие и раскол нации. Думаю, именно с этим связана и меньшая, по сравнению с Лафайетом, популярность в современной Франции деятелей 1792-1794 годов, чьи имена идентифицируются с расколом нации и террором. Лафайет - это 1789 год, время надежд и национального согласия. В сущности, его фигура олицетворяет собой не столько даже саму революцию, сколько мечту о ней - мечту о том, какой она могла бы быть, но каковой, увы, не стала.

Беседовал Борис Межуев

       
Print version Распечатать