Обсудил с Креонтом то, что я написал о фильме Архангельского. Понял, что написал я плохо и мутно. В отличие от меня, хотя и выросшего в Дубне, но в семье обычных инженеров-электронщиков, и далекого от внутренней жизни московских интеллектуалов 70х – начала 80х годов, Креонт вырос в среде этих самых интеллектуалов, а его научным отцом был Ю.Н. Давыдов, одна из главных фигур гуманитарного копошения 60-70х годов. Я попал непосредственно в Москву и в эпицентр происходящего взрыва в конце 86 и застал последний вздох этих людей, да и смотрел на это все скорее уже извне, не зная всех подводных течений этого умирающего в агонии, как вскоре выяснилось, мира. Повествования о его прошлом доходили до меня случайно и отрывочно. Многое я стал понимать много позже, уже в двухтысячные и под влиянием совсем других событий, прочитанных под их влиянием книг и мыслей по их поводу. А Креонт совершал органическую эволюцию в круге этого мира начиная с отрочества, т.е. с 70х, и многое ему известно «на кончиках пальцев», так что он обладает совершенно бесценным материалом, который теперь может не спеша переводить из известного в познанное.

Что я, собственно, хотел сказать в своей заметке? Совсем не то, что вот, пришел я в дом, а там уже все умерли, ходят зомби и пугают народ. Зомби-то они зомби, предположим, но не в этом дело, не это главное. А то, что они не свершили некоторую задачу, задавшую смысл их жизни, не создали устойчивое дление себя в истории, не завершили круг своего бытия, и потому оказались засохшей смоковницей. Повторю: дело СОВСЕМ не в том, что теперь эту смоковницу надо судить, тыкая в нее натруженным указательным. Да кто я такой, чтобы судить этих людей? Чем я это заслужил? Тем, что они завершили в 87 году жизнь своей знаменитой и недавно к тому времени возрожденной стенгазеты в ИФ (в фильме Архангельского, кстати, эта стенгазета упоминается) тем, что наклеили нашу с Маяцким статейку из Юности и написали, что отныне им больше нечего сказать и газетка их потеряла смысл быть? В этом, конечно, было нечто символическое, наша сраная статейка отличалась от их поэтики подмигиваний в одном важном отношении: мы не подмигивали. Но, конечно, это уж точно не ставит меня в положение имеющего право судить. Наше поколение не сделало и того немного, что сделали они. Конечно, было обидно, что опираться на плечи гигантов оказалось невозможным, гиганты оказались миражами, а под ногами нет никакой опоры, но если подумать, каких отцов застали эти люди, войдя в мир, то нужно каждый день возносить хвалу небесам за тех отцов, какие были даны нам. С нашими отцами можно было вменяемо беседовать и они не собирались нас загонять на два метра под землю. Более того, они были, быть может, готовы нас защищать, если бы страшные люди захотели нас таки закопать под землю. А они имели дело со страшными людьми непосредственно, лицом к лицу, и свою защиту вынуждены были придумывать сами.

Так вот, я хотел сказать следующее: мы продолжаем жить в круге несвершившегося бытия этих людей. Они начали некоторый ход мысли, некоторое духовное движение – и не смогли его довести до конца. В какой-то момент лопнула натянутая струна их духовной жизни – а с ней порвалась натягивающаяся струна самого исторического времени. Они начали возвращать страну в историю – и что-то не случилось, какой-то механизм сломался в конце 60х-начале 70х. А с ним сломался и завод жизни в этих людях, или, точнее, в тех, кто пытался стать людьми. Вернуть человеческое в мир крыс (если вспомнить «Зияющие высоты») им в устойчивых формах не удалось теми средствами, на которые они рассчитывали в 50-60е годы.

И вот когда что-то лопнуло – время остановилось, застыло вновь. Они вынуждены были произвести набор паллеативов под новую ситуацию, чтобы оставаться в ней людьми - и с тех пор время НИКУДА НЕ ДВИНУЛОСЬ. Мы не продвинулись ни на миллиметр года где-то с 72. У нас наступил бесконечный день сурка. «Смутное время на жидких кристаллах мерно пульсирует, но не течет». С 72, приблизительно, года не подумано НИ ОДНОЙ ПРИНЦИПИАЛЬНО НОВОЙ МЫСЛИ в русском мире. Мы все еще там. Наступило бесконечное возвращение того же самого, одних и тех же клише. Так что тоска Межуева-юниора и ему подобных по миру отделов – символична. Это тоска по возвращению в ту точку, на которой закончилось движение времени и становление людьми. Ибо ЭТИ ЛЮДИ 60х НИКАКИЕ НЕ ПРЕД-ПОСЛЕДНИЕ. ОНИ И ЕСТЬ ПОСЛЕДНИЕ ЛЮДИ. ПЕРВЫЕ И ПОСЛЕДНИЕ. Они вновь открыли эру людей – и они же ее и закрыли собой, своими тушками. Умерли все, осталось одно «мыследействие» (и еще «культурка», что по сути сводилось к тому же самому). Техническая рассудочность перетасовки готовых блоков. Возможность подумать, т.е. изобрести нечто ПРИНЦИПИАЛЬНО НОВОЕ, осуществить разрыв становления в ткани расчисленного механического времени и пространства (т.е. совершить действие «современности») ушла из этого мира вместе с какой-то необратимой потерей, свершившейся через судьбу этих людей. В результате которой, повторю, они стали ПОСЛЕДНИМИ ЛЮДЬМИ. А мы пока что вообще не люди и ни чем таким особенным не заслужили именоваться даже последними людьми. Впрочем, если уже были последние люди, то мы можем быть лишь тенью последних людей.

И чтобы перестать быть тенью последних людей, мы должны вернуть себе каким-то усилием возможность создавать разрывы в расчисленном механическом времени и пространстве, создавать временение СОВРЕМЕННОСТИ, усилие «первостатейной новизны». Вернуть себе способность ДЕРЖАТЬ МЫСЛЬ. И вот этого мы не можем. Мы не держим мысль. На короткий период – между 87 и где-то 92 годом – казалось, что можем, что мы держим это усилие, что мы то поколение, которое обещает возобновить дление времени и нам открыты небеса. Казалось нам, казалось и этим людям. А потом – что-то закрылось и стало ясно, что это был лишь морок, миражи в пустыне, и наши руки – пусты. Я это понял отчетливо где-то к 93 году. Постмодерн, со своим принципиальным отрицанием новизны как таковой – об этом надо писать отдельно – в этой ситуации длил лишь отсутствие дления. Наш джокер оказался не из той игры. После чего оставалось лишь умереть и воскреснуть в новом теле к новой жизни.

Вот что, собственно, я хотел сказать своей заметкой, но не сумел.

Теперь же зафиксирую то важное, что сказал Креонт. Он заметил две вещи.

1. Мир «отделов» (мир академических институтов) был развращающим миром синекуры. И этот мир был противоположен трудовому усилию. Вспомните –добавлю от себя – как описывает Мыслителя (Мераба) Зиновьев в своих романах. Мыслитель присаживался подумать лишь в одном случае: намазать ему черную икру на икону и соблазнить ей англичанку или намазать красную икру на икону и соблазнить ей француженку. Запрещенный Левада прожил почти 20 лет старшим научным сотрудником с зарплатой 400 полновестных советских рублей, не имея никаких обязательств писать и преподавать – и через эти 20 лет выяснилось, что он таки не написал ни строчки и ему просто нечего сказать миру, ждущему нового слова. Я присутствовал на звенигородском семинаре Грушина, куда он собрал по отмашке сверху всю старую гвардию в 85 году – сказать наконец «свое слово». И что же? Сказать всем этим людям оказалось РЕШИТЕЛЬНО НЕЧЕГО. «Дура, закрой рот, я уже все сказал». С таким упоением демонстрируемый Архангельским мир веселой праздности был таки миром ПРАЗДНОСТИ, миром вольготного хуеваляния. Помните у Стругацких, в «Миллион лет до конца света»? Каким хитрым образом там отваживают от ДЕЛА? Эта праздность была способом уничтожить в этих людях усилие становления людьми. И этот трюк УДАЛСЯ. Эта праздность не стала дорогим им марксовым «свободным временем», никакой свободы творческой мысли и «игры сущностных сил» из их праздности НЕ ПОЛУЧИЛОСЬ. Греков из них не вышло.

2. Мы наблюдаем от шестидесятых все семидесятые очень важное смещение. Все эти люди начинают как левые и даже ультралевые. И вот все они с разной скоростью начинают смещаться направо, в область консерватизма. Все они ищут свои техники сопротивления тому страшному давлению, которое давит на них, рискуя расплющить. К концу 60х давление действительно становится почти невыносимым. Остается либо копить рессантимант, либо попытаться превратиться в активную силу, превышающую мощью силу давления. И вот мы можем констатировать два интересных эффекта. Часть этих «людей 60х» сохраняет свою «левизну» юности, но при этом уходит в структуры власти, типа ЦК или Института США и Канады, или чего-то типа сдохших «Проблем мира и социализма». О какой, собственно, левизне идет речь? Это вопрос. А другая часть начинает смещаться к новому почвенничеству, как Давыдов, к выведению за скобки всего «чугунно-монументального» и к попытке замкнуть мир, в том числе и сам мир мысли, «малым кругом жизни», ойкосом. Архангельский и слова не сказал о возникших в то время конфликтах (кроме того, что «они были»), о драматизме разрывов старых связей. Характерно, что в его фильме много говорит Мотрошилова, жена вполне процветавшего в структурах власти 70х номинально «левого» Замошкина,и вообще не присутствует тоже вполне живая коллега Мотрошиловой по нынешнему ИФ П. Гайденко, важный, куда более сильный участник всей той движухи и, чтоважно, жена сначала Бородая, а потом Ю.Давыдова, сместившегося в консерватизм и поссорившегося со многими из фигурантов фильма Архангельского (впрочем, Бородай проделал схожий путь, по пути повредившись разумом). Собственно, 70е (да и 80е) Архангельский аккуратно проскочил. А они-то и есть ключ к паззлу. Эти люди интересны не там, где они становились людьми, а там, где они остановились в своем экстенсивном развитии и стали происходить маленькие эволюции на уровне конатуса. Вообще наиболее важен КОНАТУС всего этого движения. Развитие совсем не остановилось, оно продолжалось. Но он не вошло на тот макроуровень, когда оно способно быть зафиксировано в мысли. Годы с 72 по 86 для них, их сознания себя, пропали. Конатус не обратился в мысль, если угодно, остался на уровне чистого аффекта. В 85 все началось как бы с той точки, в которой началось смещение – с 68 года. Как если бы годы между просто не существовали и не отложились. Все, что было проделано в эти годы, не стало для тех, кто наполнил собой перестройку, опредмеченным в их тушках трудом, рассеялось праздностью. А те, кто таки работу фиксировал – как Давыдов – оказались просто выведены из обращения. Да и работа, ими проделанная, оказалась слишком недостаточной, чтобы быть выведенной к бытию, чтобы приобрести форму осмысленной артикуляции иной формы происходящих перемен.

В результате архитектура перемен чертилась не в своем времени, а так, как если бы на дворе стоял 68 год. Не сохранив памяти о себе между 68 и 85 годом, эти люди решили сыграть в машину времени. Катастрофа была запрограммирована, ибо фарш невозможно провернуть назад, и возвратить весь мир в 68 год было невозможно.

Иначе говоря: между 68 и 85 годом была проделана этими людьми вместе со страной некоторая очень важная эволюция, с обеих сторон произошедшего между ними раскола (впрочем вполне возможно, что этих сторон было больше, что такое Зиновьев – остается не выясненным). Произошло нечто вроде консервативной революции –и эта революция осталась на уровне конатуса, не стала СОБЫТИЕМ, выведенным к бытию, духовная лень, рожденная праздностью, какие-то неподлежащие критическому осмыслению ценностные установки или еще что-то другое НЕ ДАЛО ПОДУМАТЬ о происшедшем, сделать происшедшее с телами предметом мысли.

Выдвину от себя одну гипотезу. Архангельский много и с упоением рассказывает о связях этих людей на самом верху, об их кураторах. Это отражено и в романах Зиновьева, где кураторы, стукачи, мыслители и правдецы пьют и дискутируют вместе, и вместе проводят «комбинации». Вот здесь, в этих отношениях и играх с людьми власти, сокрыто для всех них, а особенно для тех, кто считал себя по-прежнему «левыми», типа Замошкина или Грушина, их «жало в плоть», крючок, на который была насажена наживкой «веселая праздность» их отдельских жизней, а сам крючок – проглочен ими до желудка, где и засел намертво. Они верили в ПОЛИЦЕЙСКИЙ ЭВДЕМОНИЗМ, в возможность устроить общее счастье удачной констелляцией их советов и мудрых администраторов из «их круга». Они – как безжалостно зафикисровал Бибихин – поставили себя в положение мудрых Отцов, относительно которых у мира вокруг нет никакого шанса обрести совершеннолетие, закончить свой «век просвещения». ВСЯ их мысль была пронизана пасторальным патернализм, если говорить в терминах Фуко, она была устроена церковным образом отношения двух кругов – своего круга рукоположенных патеров и внешнего круга неразумной паствы, над которой нужна опека. Поэтому и они без проблем принимали опеку своих Кураторов (третьего, верхнего круга их благоустроенного церковного Ада) и наслаждались всеми ее удобствами. На самом деле, мне сейчас подумалось, об этом, кажется, написал еще в 30е годы в своей пьесе и романе на ее основе Булгаков - в «Жизни господина Де Мольера». Надо бы перечитать. Это была вера в «пасторальный полицейский патернализм».

Те, кто не согласился с таким способом быть/не быть, могли выбрать лишь две дороги: либо уехать из страны, либо пойти в диссиденты. Обе дороги означали в существующей системе правил полное выпадение из счастливой праздности и возможности хоть как-то осуществлять свою профессию ученого. Профессию, но едва ли призвание. Они нашли свое наименьшее зло – и готовы были заплатить то, что требовалось взамен. Это и был их необоходимый договор с дьяволом. Договор о невыносимой легкости бытия. Не нашлось никого, кто смог бы продолжать становление в призвании ученого и человека мысли ВНЕ правил игры пасторального патернализма. Сил антипатерналистского «умного сопротивления» в СССР (в некотором отличии от других стран восточной Европы), не нашлось. Поэтому кончится все могло в случае радикальных реформ только тем, чем кончилось, и что мы с брезгливым ужасом наблюдаем сегодня в виде перманентного собрания на ликеро-водочном заводе.

Еще раз зафиксирую: изначальное усилие становления людьми происходило с этим кругом не в безвоздушном пространстве. Оно происходило начиная с конца 40х годов, отталкиваясь, стало быть, от обстоятельств второй сталинской консервативной революции. От – «нашей юности полета». В происходившем с этими людьми становлении была определенная логика, и катастрофа 68 года тоже не упала с неба. И то, что происходило между 68 и 85 годом – тоже входило в ту же логику эволюции. Замыкало некоторый КРУГ. Большой круг второй сталинской консервативной революции, две половинки которого представляли собой две половинки распавшейся среды этих людей. А этот круг был вписан в еще больший – большой круг всей сталинской революции «возврата к порядку», ответа на 1917 год. А тот, конечно, в еще больший – круг, замыкаемый великой французской революцией и рождением усилия другого модерна и анти-модерна. Иначе говоря, абсолютно вся история этих людей совсем не история поражения, а история, которая должна была через них свершиться и закрепиться, позволив России завершить некоторый исторический цикл, чтобы войти в следующий. И вот эта работа не была проделана, эти люди не оказались на уровне своих задач, они не оказались сверхлюдьми, способными выдержать усилие вечного возвращения. Весь круг свершился через них, но их мысль, их КОЛЛЕКТИВНАЯ мысль не сумела в итоге собрать аппарат памяти, зафиксировать свершившееся как свершившееся с ними и ВНУТРИ них. Увы, они оказались садовской «Жюстиной или попранной добродетелью». Они оказались ПОСЛЕДНИМИ ЛЮДЬМИ. Урок исторического либертинажа не состоялся. А это значит – что теперь мы должны этот круг проходить заново. И если мы не сделаем то, что не сумели сделать эти люди – если мы не сделаем этот круг своим внутренним событием, собравшим нас в дление истории – он будет повторяться снова и снова. Мы УЖЕ пошли на новый виток вечного возвращения.

Вот это и есть то, что я именую ГЛУПОСТЬЮ. Они оказались в 80е глупее себя в 60е, ибо не сумели зафиксировать СОВРЕМЕННОСТИ происходящего с ними после 68 года, как фиксировали современность происходящего до. Т.е. как РАЗРЫВА во времени и пространстве. Как СОБЫТИЯ, как акта НОВИЗНЫ. Как СЛУЧИВШЕГОСЯ С НИМИ. Эта глупость столь же принадлежит этим людям, сколь и нам, их тени. Глупость как невозможность удержать усилие своего бытия как происходящего с тобой действия активных позитивных сил. Глупость как ЧИСТАЯ РЕАКТИВНОСТЬ рессантиманта (именуемого в данном случае «перестройкой»). Или даже хуже того – глупость глубокого альцгаймера, дающего тебе счастье мгновенного забывания того, что тобой играют в футбол. Но им эта глупость принадлежит как продолжение их ума, их усилия мысли, случившегося с ними когда-то, их ис-ходного усилия из некоторой ситуации. А мы – как те турки, которые, чтобы изучать исторические проблемы своей конституции, вынуждены ездить в Лозанну, ибо свою конституцию они скопирровали с модели системы законов кантона Во. Тайна нашего небытия заключена не в нас, а в них, в этих людях, в их кантоне Во. Пока мы не зафиксируем все детали того, что случилось с ними, не свершим за них как событие мысли их круг, мы не перестанем быть их тенью, не выйдем из бесконечного повторения ИХ круга. Они – есть. Пусть как последние люди. А нас – нет. Вообще нет. Мы существуем, лишь глядя на них, меряясь ими и ловя их отраженный свет. Все слабеющий и слабеющий. Скоро он погаснет. И тогда нас скорей всего окончательно поглотит беспамятное небытие.

Источник: http://farma-sohn.livejournal.com/517464.html