«Сова Минервы вылетает в сумерки». Смысл этой фразы прост: часто мы начинаем постигать суть явления тогда, когда оно завершает своё развитие, и знание о нём рискует оказаться чем-то вроде улыбки чеширского кота. К разряду таких явлений относится и капитализм. Только ныне, когда эта система вышла на финишную прямую, мы начинаем лучше понимать её суть, логику развития и, самое главное, наиболее серьёзную из «капиталистических тайн» – тайну генезиса.

Сегодня ясно, что существовавшая почти два столетия и поддерживаемая по-своему и в своих интересах либералами и марксистами схема генезиса капитализма, согласно которой корона и бюргеры (буржуазия) сокрушили феодалов и создали brave new capitalist world – не более чем миф. Реальность была совсем иной. И уж кому-кому, а марксистам с их чётким различением капитала как собственности и капиталистической собственности, с пониманием принципиального отличия капитализма от «докапиталистических» обществ, не следовало бы попадаться в ловушку мифов XIX в. о генезисе капитализма, «буржуазных революциях» и т.п.

В последние десятилетия сделано немало для воссоздания реальной картины возникновения капитализма, причём не столько марксистами и либералами, контролирующими ещё в какой-то степени мейнстрим, сколько идеологически неангажированными исследователями с явно выраженной тягой к транспрофессионализму. Один из таких исследователей – Ричард Лахман (США).

В работе «Капиталисты вопреки себе. Конфликт в среде элит и экономические изменения в раннесовременной Европе» он убедительно показывает, что капитализм и нация-государство не были созданы сознательно (прото)буржуазией и протестантами. Капитализм возник как побочный продукт борьбы позднесредневековых элит друг с другом и с низами в условиях кризиса, грозящего элитам утратой позиций и привилегий. При этом капитализм вовсе не был общеевропейской траекторией выхода из кризиса – Северная Италия, например, пошла другим путём. Да и пути Испании, Франции, Нидерландов и Англии были различными.

Главным было то, что элиты делали рациональный выбор – они стремились интегрироваться в возникающий мировой рынок и на этом уровне решить те проблемы, которые они не могли решать на локальном уровне в Европе эпохи Реформации. При этом они не отдавали себе отчёта в последствиях своих действий, и только в ретроспективе мы можем квалифицировать эти действия как капиталистические: «История социальных изменений в раннесовременной Европе – это история разрыва между намерениями и результатами», – пишет Лахман. При этом, в отличие от предыдущих эпох, внутриэлитные конфликты начиная с XVI в. оказываются тесно переплетёнными с неэлитными, что придаёт всей эпохе революционный характер, резко усиливая внутриэлитные конфликты и их потенциал с точки зрения социальных изменений. В то же время это резко усиливает исторически творческую борьбу элит за создание институтов, способных сохранить их привилегии. Будут ли эти институты капиталистическими или иными – второй вопрос. В результате, заключает Лахман, мы и сегодня имеем дело с институтами, созданными флорентийскими патрициями, голландскими олигархами, испанскими конкистадорами, а также землевладельцами и купцами из Франции и Англии.

Я бы добавил здесь: «пока имеем», поскольку с середины 1970-х годов верхушка мирового капиталистического класса демонтирует институты, созданные в «длинном XVI веке» (1453–1648 гг.) по той же причине, по которой феодальные верхушки демонтировали феодализм.

К сказанному Лахманом я добавлю следующее. Из его эмпирического исследования можно сделать выводы, существенно корректирующие представления о капиталистической эпохе. Первыми капиталистами были отнюдь не буржуа, а постфеодалы, включившиеся в новое (сначала атлантическое, а затем мировое) разделение труда в качестве агентов рынка и конституировавшие мировой капиталистический класс (МКК). Только с конца XVIII в. буржуазия и те, кто не смог удачно встроиться в мировую систему Старого Порядка, бросили вызов и капиталистам первой волны, и монархическому государству – бросили с помощью тайных надгосударственных организаций, финансового капитала и манипуляции недовольными массами.

Масонско-«буржуазные» революции 1789–1848 гг. – это не борьба буржуазии с феодалами, а борьба буржуазии за место в первом ряду МКК. В данном случае неважно, что буржуазия в ядре капиталистической системы преуспела. Важно то, что буржуазия – лишь часть МКК, которой в случае необходимости он пожертвует, что будет означать серьезнейший внутрисвязанный конфликт, связанный с демонтажем капиталистической системы её же верхами – ситуация повторяется: «и возвращается пёс на блевотину свою» (Пр. 26:11).

Книга Лахмана весьма важна. Во-первых, методологически, лишний раз подтверждая гераклитовский тезис «борьба – отец всего» и связывая генезис новых систем с адаптацией к кризису. Во-вторых, в ряду работ Б. Мура, И. Валлерстайна, Ч. Тили, Р. Бреннера и др. она создаёт принципиально иную картину «входа» в капитализм, чем та, что навязывалась «геокультурой Просвещения», а следовательно, и иную картину капитализма. В-третьих, работа Лахмана имеет важное практическое значение: «выход» и «вход», как правило, зеркально похожи. Социальные битвы «длинного XVI века» могут позволить лучше понять логику и принципы социальной борьбы «длинного XXI века» (1975–2025? гг.) и использовать это знание как «зловещее интеллектуальное превосходство» (К. Поланьи) в мировой борьбе за власть, информацию и ресурсы, в новом туре мировой Большой Охоты.