«Я писал о Платоне, не задумываясь, идет ли речь о Платоне для “филологов”, “философов” или “историков”».

П. Видаль-Наке. «Мемуары».

Видаль-Наке П. Атлантида: краткая история платоновского мифа / Пер. с фр., подстрочные примечания А. Лазарева; ст. Ю. Литвиненко; послесл. М. Маяцкого. – М.: Изд. дом Высшей школы экономики, 2012. – 208 с. – (Серия: «Исследования культуры»).

Последняя книга Пьера Видаль-Наке (1930 - 2006) оказалась второй из вышедших в русском переводе, с более чем десятилетним перерывом после издания перевода принесшего ему славу «Черного охотника»[1]. И если в «Черном охотнике» Видаль-Наке выступает как историк Древней Греции, то «Атлантида» позволяет увидеть другую, не менее важную для самого автора, ипостась его научного творчества – обращенность к современности, ведь сам он определял себя как историка античности и как историка новейшего времени.

В этой маленькой книжке можно выделить по меньшей мере три основных темы:

Прежде всего это историческая интерпретация смысла того мифа об Атлантиде, который вводится Платоном в «Тимее» и подробно излагается в «Критии». Видаль-Наке с ювелирной точностью и вниманием к детали вскрывает конструкцию платоновского повествования, смыслом которого оказывается stasis в самих Афинах:

«…Рассказ о войне Афин с Атлантидой – это рассказ о противоборстве тех Афин, какими Платон хотел их видеть, так называемых древних Афин, с Афинами империалистическими, которыми они, опираясь на военный флот, стали после греко-персидских войн. Здесь фигурирует и Акрополь, и храм Посейдона, и порт, похожий на Пирей, - намеков тут множество. Не приводя все доказательства досконально, просто укажем, что страна была разделена на десять частей (116c) и что орихалк “по ценности своей уступал тогда только золоту” (114e). Так в Атлантиду попали десять афинских фил, созданных Клисфеном, и “источник серебра”, находящийся в Лаврионе. <…>

По отношению к паре Афины – Атлантида упомянутая пара “идеальный город – выродившиеся города” одновременно и близка и далека. Близка потому, что речь идет о легитимном городе и о городах, которые очищаются катастрофой, и далека, потому что Платон в “Критии” гораздо более ёмок, чем в “Государстве”» (стр. 33, 38).

Stasis Афин преобразуется в «Критии» в повествование о polemos между Афинами и Атлантидой, а сама Атлантида предстает как антиутопия, противопоставляемая Афинам, описываемым в согласии с идеальным государством: Афины «Крития» - мир тожества, располагающийся «вне истории, насколько это возможно для города», «единственное число, помимо единицы [используемое при описании города] – это число воинов» (стр. 27); «Атлантида, напротив, – мир истории, какой, судя по всему, ее понимал Платон, то есть мир чистой Инаковости (или «Неподобного», Alterité)» (стр. 27): два источника (теплый и горячий) вместо одного на акрополе Афин «Крития», пять пар царей – в каждой из которых между ними нет равенства, числа при описании Атлантиды все множатся, подчеркивая четное, отсылая к пифагорейской диаде (и смыкаясь – по крайней мере до некоторой степени – с числовой символикой «Тимея»). Платон в «Критии» многократно настаивает на историчности, в то же время словами, вложенными в уста Крития, отправляя идеальное государство Сократа в область мифа (26d); при платоновском понимании времени и вечности, истории и мифа смысл такого указания вполне очевиден.

Атлантида – «царство apeiron, безграничности» (стр. 30), и «это изобилие объясняет, почему Атлантида, по сути своей негативная утопия, на протяжении веков трактуется как позитивная, своего рода рай на земле. Никто не растолковал этого лучше Жан-Франсуа Маттеи: “Многовековая очарованность мифом об Атлантиде, вероятно, имеет отношение к его зеркальной структуре, которая через обилие своих образов показывает непреодолимую границу мифа и конечное молчание слова. В этом смысле зеркало Атлантиды сразу предстает как зеркало смерти, в котором будут отражаться все фантазмы позднейших утопий”» (стр. 30 – 31).

Однако для последующей истории реалистических интерпретаций Атлантиды анализ платоновского повествования оказывается практически необязательным придатком – если для неоплатоников вопрос о реальности или нереальности Атлантиды несущественен, поскольку Прокл анализирует смысл повествования (зачем Платон рассказывает эту историю, а не вопрос о ее истинности или ложности), утратив, правда, вместе со всеми неоплатониками политическое содержание (стр. 57), то для «реалистов» Платон оказывается историком – пародия на Геродота «слишком удалась».

Впрочем, для античности Атлантида – не особенно значимая история, и те из авторов, кто упоминает о ней как о реальном объекте, осмысляют ее как один из примеров природных катастроф.

Подлинная история поисков Атлантиды начинается с эпохи великих географических открытий – разумеется, остатки Атлантиды начинают видеть на Майорке, в Америке, испанцы мыслят себя наследниками и (или) потомками атлантов, а завоевание Америки – вступлением в «законное наследство». В XVII – XVIII веке начинается «бум» «местных» Антлантид – шведский анатом и географ Улоф Рудбек находит Атлантиду в Швеции, следуя Иордану почитая Скандинавию материю народов, а за Рудбеком целый ряд европейских ученых вполне предсказуемым образом находят подлинную Атлантиду у себя. Отдельным сюжетом оказывается совмещение мифа об Атлантиде с библейским повествованием – если одни готовы поступиться платоновской хронологией и закрыть глаза на 9.000 лет, отделяющих рассказ от времен войны афинян с атлантами, то для других Атлантида органично входит в логику прото- и собственно Просвещения, как еще один аргумент против «библейских мифов».

Характерно, что Францию практически «миновала эта специфическая болезнь. <…> И объяснить это просто. После великого короля, то есть Людовика XIV, появилась великая нация, которую вскоре сменил великий император. Франция оказалась самодостаточной, поскольку ее идеологи всегда могли обратиться к теме истоков, к галлам, римлянам, троянцам или франкам, которые обеспечивали их всем необходимым. Исключением, которое только подтверждает правило, был труд одного авиньонца, Форциа д’Урбана. Он опубликовал в 1808 году рассуждение, в котором пытался показать, что некий древний народ, состоящий из кельтов и иберов, принес в Испанию и во Францию цивилизацию антлантов. Но здесь речь скорее о весьма малозначимой атлантической версии окситанского патриотизма» (стр. 122 – 123).

Пожалуй, наиболее ценное во всей этой пунктирно излагаемой истории поисков Атлантиды – это то, что для этой истории Платон практически необязателен, поскольку фантазия «атлантистов» редко когда даже с текстом «Крития» играет – скорее так, пара фраз да само название. Как отметил Сергей Карпухин, «то, что называется рецепцией античности, в принципе так и работает. Там почти всё полурасслышано. В огромном томе словаря “Классическая традиция” (2010) в предисловии сказано замечательно: учёным интересно, с одной стороны, “как было на самом деле”, а с другой, “бесконечная находчивость и изобретательность человеческих заблуждений”. Так мы незаметно начинаем наделять эпистемологической ценностью заблуждения, когда эти заблуждения, по выражению Л.Я. Гинзбург, формообразующие. Видимо, эволюция мемов так и происходит – репликация никогда не бывает точной. Ошибки становятся частью мемофонда». Сам Видаль-Наке согласился бы, видимо, с подобным итогом: «Несмотря на все усилия, предпринимаемые мной и двумя моими коллегами-скептиками, рассуждающими почти так же, как я, ничто не может помешать появлению новых “реалистических” интерпретаций мифа об Атлантиде» (стр. 15 – 16), ведь они не итог неправильного понимания платоновского текста, развиваясь почти независимо от него – исторические метаморфозы мифа много говорят о своем времени, обращены к нему, нуждаясь в платоновском тексте исключительно в смысле «изобретенной традиции».

Третьей же темой, пронизывающей текст последней книги П. Видаль-Наке, оказывается наука как личное дело: в первой строке отмечая: «эта маленькая книжечка росла внутри меня почти полстолетия» (стр. 9), Видаль-Наке на протяжении всего текста расставляет не только библиографические, но и личные метки – те или иные мысли, подчерпнутые из разговоров, несколько слов об истоках внимания к конкретному повороту темы, постоянные упоминания о тех, кто был его наставниками в отдельных аспектах исследования (только на одной, почти случайно выбранной, стр. 57, например, встречаются следующие характерные пассажи: «По своему весу государство [эпохи домината] было огромно, или даже, как говорил мой учитель Анри Марру, “тоталитарно”»; «Виктор Гольдшмит, который вместе с Анри Маргеритом был моим учителем в платоновских штудиях, сказал мне полстолетия назад: “Не читайте Прокла, он педант, читайте Плотина”»). Это ощущение «реальной плотности среды», пожалуй, наиболее ценный для неспециалиста «осадок» от книги – возможности увидеть в изысканно-точном французском тексте образ «нормальной науки», той, которая существует как постоянное взаимодействие и со-мышление, со-беседование исследователей, разговор как усилие понимания, который запечатлевается в текстах и без реального контекста способен породить не мысль и знание, а, скорее, историю, сходную с рассказанной Видалем-Наке историей платоновского мифа. - А. Тесля

Примечания:

[1]Видаль-Накэ П. Черный охотник. Формы мышления и формы общества в греческом мире / Пер. с фр.; под редакцией С. Карпюка. – М.: Ладомир, 2001. – 419 с.