При всем множестве культурных сюжетов, которые мы встречаем в книге Леонида Кациса, от театра в творчестве Шагала до влияния Андрея Белого на психологию Л. Выготского, в них есть нечто общее – а именно, событие культуры, противоположное различным утопическим проектам. Обычно, вспоминая о 1920-х годах, говорят либо о конструктивистских утопиях Татлина, либо о мистических утопиях «кризиса культуры», вроде антропософии. Л. Кацис, сохраняя все эти подтексты разговора, вскрывает более важный проект эпохи: создание культурных форм, в которых сам язык окажется героем сцены. Так, например, он убедительно доказывает, рассматривая изобразительную символику «Нового еврейского театра», создававшуюся при участии М. Шагала, что этот театр должен был освятить привычную жизнь местечка, бытовой язык, лелеющий любовь, и в этом смысле «идишисты» противостояли «сионистам», любители патриархального права – большим политическим проектам войны с мещанством. Также и спор Эль-Лисицкого и Казимира Малевича он рассматривает как спор Имени с Рассказом. Если Малевич хотел прежде всего рассказать о том, о чем много веков не говорили, руководствуясь культурными условностями, дать выговориться всем вещам, начиная с Черного Квадрата, то Лисицкий ставил свой Красный Квадрат как клеймо невыразимого имени на непонятной реальности. Если Малевич создавал новое небо и новую землю, которые возникают сразу же там, где архивный шелест проектов сменяется откровенной логикой шоу, то Лисицкий был чужд логике шоу – он создавал те конструкции смысла, которые будут действительными или действенными, даже если всё полетит в пропасть. К такому непроизносимому Имени стремился и Андрей Белый, с той разницей, что он поспешно обожествлял любую букву и любой звук. Именно в таком конструировании, превращающем промышленные механизмы в один большой слух мира, а этюды художника или архитектора – в один большой глаз мира, и вскрылась вся специфика конструктивизма. Во многом работы Кациса – попытка сделать в культуре то же, что делали русские символисты, но без размена символа на отдельные политические или эстетические образы. Русские символисты превращали символ в вексель на владение частью реальности, тогда как Кацис говорит о постоянном непрекращающемся постижении символа: изобразительные и словесные искусства только раскрывают перед нами очевидность символа, тогда как архитектура помогает нам взойти по ступеням этого постижения. Архитектура так же членит на действия весь мир, как ремарки, вызванные театральными условностями, членят на действия пьесу. Стоя перед искусно построенным зданием, мы видим, где разыгрывается жизнь мира, а где пытаются скрыть сущность мира среди произвольных декораций. Между архитектурой и литературой есть много опосредующих звеньев – одно из них «петербургский текст» академика В.Н. Топорова, позволяющий восстановить утраченные произведения, как матрица смысла «физиологии Петербурга». Но это крепкое звено, благодаря тому, что создано из одних только образов, наших очных зрительных впечатлений и привычных картинок из учебников. А как только мы начинаем делать звено не из визуальных образов, а из слов, то как показывает Кацис в статьях о Мандельштаме, поэту приходится увидеть больше, чем душа его может вынести. Каждое слово оказывается, на перебое дыхания, не только открытием опыта, но и открытием судеб, воплощенным пророчеством. – А. Марков.

Кацис Л.Ф. Смена парадигм и смена Парадигмы: Очерки русской литературы, искусства и науки ХХ века. – М.: РГГУ, 2012. – 641 с. – 1000 экз.