Имя Ольги Ваксель памятно любому любителю/любительнице Мандельштама – ее трагическая судьба воспринимается как символ времени, когда не только человек, но и сама память о нём подвергается опасности. Издание мемуаров и стихов Ольги Ваксель, тщательно подготовленное, спасает от забвения самое человечное, что было в предреволюционные и послереволюционные годы. Составитель пишет, что «это единственная в своём роде книга, изначально не предполагавшая наличие читателя» -- Ваксель всё писало для себя, а не для собеседника, не для обсуждения. Но чем больше читаешь мемуары, тем больше понимаешь, что скрытый разговор важнее явного, и что уклонение от привычного жанра рассказа собеседнику – выигрыш самого времени, возможность удержать время на ладони, сберечь его плотность и ощутимость.

Достаточно сравнить, как выглядят излюбленные мемуаристами Волошин и Гумилёв у Ваксель и у других свидетелей русского модерна. Для мемуаристов всегда есть проблема, как сопоставить «поэта на сцене» и «поэта в халате», возвышенный образ виртуоза и бытовой образ не вполне удачливого и капризного гения, неуклюжего в мыслях и раздражающего во многих действиях. Чтобы собрать из этих притязаний на правду какой-то образ, нужно быть Эккерманом, с его прозрачной бухгалтерией гениальности… или Ольгой Ваксель с её ангельским авантюризмом. Это именно тот авантюризм, который позволил бы себе ангел, прилетевший выполнить поручение, и на своих быстрых крыльях пролетевший бы через множество приключений. Он бы ободрал себе перья, но счастливо бы многим помог. Так и Ваксель описывает путешествия без копейки денег в эпоху Гражданской войны, пешие походы по неторным тропам и большим бандитским дорогам, перипетии отношений с подругами и неожиданные встречи с провожатыми, которые помогают пройти остаток пути. А если этого нет, то «потянулись дни, наполненные беготнёй, без мыслей, улыбок, записок, комплиментов и обидных минут».

Поэтому и Гумилев, хотя и оказывается, что живёт в холостяцкой неубранной квартире, где гора грязной посуды, выглядит вовсе не капризным, а напротив, щедрым и предельно внимательным – кто привык путешествовать по диким местам, тот тем более будет вглядываться в слепую точку мысли, и разглядит, настроив зрение, с чем кто пришёл к нему. Поэтому и Волошин, хотя и живёт как несколько одичавший патриарх многочисленных коктебельских визитёров, совсем не превращается в добродушно-снисходительного дилетанта, но напротив, его режиссура становится универсальной: он буквально не только может восстановить мир, но и учредить гармоничный порядок в пределах Коктебеля. И так перед нами проходят многие знакомые деятели русского модернизма, и они оказываются вовсе не жертвами истории, не бедственно-изнеженными людьми, а создателями особого если не социального, то эстетического порядка.

И при этом эти мемуары, эти стихи, это наследие Ольги Ваксель – торопливое, небрежное, человека всегда занятого, всегда находящегося среди «чужого»: чужих домов, одежд, посуды, разговоров и замыслов. Своим мир для него и он для мира становится только в строке Мандельштама – и эту строку который раз хочется повторять вслух. В зеркале ужаса этих мемуаров, ужаса житейских ситуаций, гнетущего абсурда «России, которую мы потеряли», отражается волевая история, и строка Мандельштама всякий раз её укрощает. Чтение этих мемуаров – лекарство от иллюзий и беседа с ангелом, перечитывание стихов Мандельштама, связанных с Ваксель и включённых в сборник – лекарство от забвения и полёт над эпохой на крыле ангела. – А. Марков.

«Возможна ли женщине мертвой хвала?..»: Воспоминания и стихи Ольги Ваксель. / [сост. А. Ласкин; ред. П. Нерлер]. – М.: РГГУ, 2012. – 428 с. – 1000 экз. – (Записки Мандельштамовского общества. Вып. 20).