Великий психоаналитик Жак Лакан считал, что японский язык выучить легко; даже средний ум, не отличающийся большой проницательностью, сможет разобраться в бирюльках иероглифов. Заимствованная из Китая письменность, две канонических манеры чтения, созидание смысла как полости для воображения – все это говорит о японском языке как не о языке прислушивания, а о языке действия. Кто осваивает французский язык, тот должен вообразить себе порядок светской жизни, с ее соперничеством и матрицами правил, а кто погружается в японский язык, тот уже сам служит матрицей для оставленного неведомо кем смысла. В японском языке, считал Лакан, смысл находится как шаровая молния, или как хрустальный шар – это не прозрачная даль, но грозное оружие. Но пока это оружие не применено, можно оставаться на поверхности человеческих отношений, не давая речи Отца взломать тебя вместе с твоими желаниями.

Лакан вышел тогда из Международной психоаналитической ассоциации, о чем и поведал во время поездки в Японию. Ему казалось, что коллеги превратили психоанализ в ряд готовых приёмов, которые можно применять, как приёмы борьбы, всякий раз повергая соперника, но никогда не выходя окончательным победителем. Лакан хотел сломать этот конвейер психоаналитического успеха, протянувшийся через разные страны Европы, и поддерживаемый поиском новой «аристократической» науки. Он летел в Японию через Северный полюс, а возвращался по конвоируемому Транссибу («сибириэтика», как он выразился), угадывая на горизонте дороги к военным заводам – пытаясь поймать в эту умозрительную впадину маршрута всю тоску европейской культуры.

Свой опыт он назвал «Литуратерра», то есть литература, превратившаяся в прибрежную землю (litus и terra). Литуратерра – это рассказ о невозможности психоанализа. Японцы не подвластны психоанализу, потому что само иероглифическое письмо представляет как на картине не только власть отца, но и клеймение этой власти при озвучивании иероглифа. Японец – как музыкант, который ударяя по клавишам звучания, убегает от своих комплексов. Поэтому и каллиграфия не имеет никакого отношения к «следу», к гнетущему остатку события – это скорее схема, помогающая расправить осанку души.

Свою любимую тему, субъект как артикуляция речи, как фантом речи, Лакан разыгрывает по новым нотам. Субъект уже не оседает, как туман или мгла дыхания, на гладкой пластине социального языка. Он играет, как блик на острие меча, которым написана вся японская история, в которой вдруг Лакан узнал свою историю. «Японский – это непрерывный перевод, ставший языком». А психоанализ оказывается в версии Лакана непрерывным переносом, который остановлен фотовспышкой правильного перевода. – А. Марков.

Лакан в Японии. [сб. статей и переводов.] / под ред. В. Мазина, А. Юран. – СПб.: Алетейя, 2012. – 116 с. – 1000 экз. – (Серия: «Лакановские тетради»)