Внутренний враг: Шпиономания и закат императорской России

В работах по русской истории, как и в любой другой исторической дисциплине, есть свои излюбленные моменты, на которых фокусируется внимание специалистов; отчасти это связано с общественным интересом – «большие» события мыслятся, и видимо это верно, как поворотные точки, когда любая мелочь, каждая подробность имеет особенное значение: то, что в другое время остается «мимолетным», улетучиваясь и из памяти, и из самой ткани событий, в «поворотные времена» оказывается нередко имеющим решающее значение – или, по крайней мере, значение символическое, во всей серьезности последнего: как обнажения и выявления глубинного смысла, как символ, указание на нечто куда большее, чем оно само, причем онтологически связанное с символизируемым, лишенное произвольности знака.

Одним из таких моментов, разумеется, оказывается Русская революция: поколения историков, а еще ранее современников и действующих лиц, также претендовавших на статус ее историков, пытаются описать и осмыслить суть происшедшего – начиная с масштабных полотен, наподобие написанной Троцким «Истории русской революции», и заканчивая детальными исследованиями отдельных эпизодов ее предыстории.

И здесь взгляд иностранного историка способен оказаться особенно продуктивным – поскольку он не связан местными навыками видения, местными подразумеваемыми, само собой разумеющимися смыслами. Даже если он оперирует теми же – зачастую меньшими количественно – источниками, что и его отечественные коллеги, даже если он опирается на общеизвестные тексты, он прочитывает их в иной перспективе – и оттого и способен проглядеть очевидное, и, напротив, увидеть то, что ускользает от взгляда «аборигена»: ведь последний пытается представить объект в целом, разглядывая его изнутри, сам будучи частью той истории, которую он описывает.

Если отечественная перспектива определяется 1917 и его последствиями, то для внешнего взгляда решающим событием, водоразделом эпох, выступает I-я мировая война, в которой закончилась прежняя Европа: Европа консервативных империй и вышколенных (по крайней мере на парадных фотографиях) имперских бюрократий, Европа аристократическая и, шире, сословная, остающаяся таковой невзирая на любые положения Code Civil des Français, не говоря уже о Своде Законов – в которой сын ремесленника должен оставаться ремесленником и не может и думать поступить в классическую гимназию, не потому, чтобы это запрещал какой-либо закон, а потому, что «так будет неправильно», и все соседи осудят семью, пославшую своего ребенка в гимназию, а учителя будут воспринимать его пребывание в классе как нарушающее установленный порядок. Европа, уверенная в себе и в том, что есть «неизменные вещи и основания»: например, золотой стандарт; Европа, почти не имеющая границ в привычном нам, людям, сформировавшимся в XX веке, т.е. в веке государств, «наблюдающих» за своими гражданами, смысле. Тойнби в 1960-х годах вспоминая о довоенной Европе (для него это выражение останется означающим «до Великой войны», той единственной, после которой «мир уже никогда не станет прежним»), будет говорить о непередаваемом ощущении отсутствия границ, когда он с золотыми соверенами из Англии отправится в путешествие до Греции – не нуждаясь ни в ожидании виз в консульствах, ни в обмене валюты – та «единая Европа», которую принимались строить в момент написания Тойнби своей автобиографии, уже была однажды реальностью: на уровне бытовом, свойственном небольшому, но очень на тот момент уверенному в себе «среднему сословию», которому пригоднее скорее термины «буржуа» или «бюргер», чем «средний класс», поскольку отсылают к своим, прочным сословным рамкам – тем стеклянным стенам, которые прочнее любых формальных законов. Российская империя находилась на периферии этого мира – вместе с двумя другими архаичными империями образуя рамку «старой Европы»: тот непонятный, диковатый восточно-европейский мир, который начинался то ли в Вене, то ли сразу за ней, и с которой сталкивался путешественник уже при пересечении австрийской или русской границы – где с него требовали паспорт и внимание к нему проявляли не только таможенники, но и полицейские чиновники, готовые видеть в любом иностранце «подозрительное лицо».

Эта «старая Европа» покончит с собой в августе 1914 – к концу 1918 года от нее практически ничего не осталось, а то немногое, что смогло пережить и войну, и потрясения послевоенного периода, было сметено «вторым актом» Великой войны, тем, что получил название Второй мировой.

Один из эпизодов этой истории раскрывается в исследовании Уильяма Фулера, ведущемся в двух планах:

- во-первых, история «шпионского скандала», разразившегося первоначально по поводу дела полковника Мясоедова, а затем охватившего широкий круг лиц, погубив репутацию и сломав жизнь военного министра, генерала Сухомлинова и поставив под удар императора;

- во-вторых, история того, что можно обозначить как «мнения и настроения», распространенные в различных общественных сферах, начиная с высшего военного командования и заканчивая «желтой прессой» и городскими сплетнями.

Первый план – захватывающая и блестяще изложенная история «дела Мясоедова»: бывшего жандармского полковника, на момент ареста, в феврале 1915 г., служившего переводчиком при штабе 10-й армии. Обвиненный в шпионаже в пользу Германии, он был судим военно-полевым судом и казнен 18 марта 1915 г. в Варшаве. Фулер убедительно демонстрирует отсутствие каких бы то ни было доказательств вины Мясоедова – но тем большую значимость приобретает вопрос: что обусловило такую реакцию армейского командования, что привело к судебному убийству – причем неоднократному, поскольку вскоре по тому же делу под суд были отданы и другие лица, связанные с Мясоедовым, также приговоренные к смертной казни через повешение и казненные? Шпионская истерия привела к отставке военного министра Сухомлинова, а затем – несмотря на сопротивление со стороны императора, приложившего существенные усилия, чтобы отстоять своего бывшего министра и наставника (Сухомлинов преподавал будущему императору военную тактику), к отдаче министра под суд и заключению в крепость. Разматывая эту историю, Фулер подробно прослеживает биографии своих героев от первых лет XX века, демонстрируя как складываются конфликты вокруг и с участием Сухомлинова, как Мясоедов оказывается в конфликте с охранным отделением – и попадает в первый раз в шпионский скандал в 1912 г., оказавшись жертвой обвинений со стороны А.И. Гучкова и Б.А. Суворина – обвинений, целящих в его «патрона», военного министра. Тогда Сухомлинову удается выйти из скандала без особых потерь, пожертвовав Мясоедовым, но в ситуации 1915 г. все старые обвинения приобретут новую убедительность – сработает эффект повторения, а обвинения подхватят все враги министра, которых он успел нажить в избытке – начиная от верховного главнокомандующего великого князя Николая Николаевича и армейской верхушки, близкой к нему, вплоть до депутатов Думы, которых министр на всем протяжении своего пребывания в должности высокомерно игнорировал.

Но куда более важным, чем все эти детали «шпионского романа», с истинными шпионами и ложно заподозренными в шпионаже, с горьковатой атмосферой секса и шелестом купюр (на практике, правда, связанных чаще с банальными взятками и подкупом при получении военных заказов), оказывается открывающее в данной ситуации устройство русского общества и общественного мнения. Старая монархическая власть, стремительно теряющая прежние (традиционные) механизмы легитимации и неспособная приспособиться к новому времени – с его требованиями популярности, массовой политики, воспринимает войну в том числе и как шанс получить недостающую общественную поддержку. На первых порах, действительно, происходит консолидация общества вокруг традиционных институций и символов – но мобилизация, происходящая на основе противопоставлении врагу, оказывается разрушительной в условиях отсутствия гражданской нации, поскольку категория «своих», противостоящих «врагу», связана не с общностью «граждан», но с многослойным «подданством», т.е. сложной иерархией статусов – и подданные, соответственно, упорядочиваются (и неоднократно пере-упорядочиваются в условиях войны) в отношении лояльности: здесь нет просто «своих», но есть мозаика групп, которые в большей или меньшей степени «свои» или «чужие». «Внутренним врагом» оказываются не только «вражеские подданные», но и свои же собственные подданные, классифицируемые как «враждебные». Шпиономания, охватившая все воюющие государства, оказывается наиболее разрушительной в условиях Российской империи – при слабой ткани гражданственности, частично сформировавшейся с 1860-х годов, российское общество не имело барьеров, которые могли бы остановить логику подозрений. Запущенный самой властью и первоначально казавшийся эффективным с точки зрения ее целей процесс поиска врагов, оборачивался на саму власть:

«Для русских 1915 года аксиомой было то, что политические следствия не являются результатом очевидных политических причин. Политические следствия порождаются оперирующими под покровом ночи тайными силами. Только скрытое может быть истинным. <…> В результате вера в то, что “всюду измена”, стала одной из самых ярких отличительных черт русского патриотизма военного времени. В этой уверенности был также призыв к действию. Обязанность патриота – разоблачать изменников и карать их, лишая возможности нанести еще больший вред отечеству» (стр. 307).

Шизофренический взгляд конспиролога, все приводящий в систему, предлагал универсальное объяснение любых поражений и трудностей военного времени – измену. Но чем дальше затягивалась война и чем тяжелее казалось военное положение, тем дальше и настойчивее шел поиск измены, в итоге породив широкое убеждение в предательстве самой власти. Когда Милюков в ноябре 1916 г. с трибуны Думы спрашивал «глупость или измена», сам престол обвинялся либо в преступной неспособности, либо в прямом предательстве. Особенностью же ситуации было то, что те, кто обвинял власть в измене или по крайней мере в том, что предательство интересов державы осуществлялось в непосредственной близости к престолу, сами верили в свои обвинения – «Прогрессивный блок», фактически пошедший на штурм власти в условиях войны, при этом в лице своих виднейших лидеров был сам убежден в истинности по крайней мере значительной части своих обвинений. Совершая коллективное самоубийство, дискредитируя правительство, подталкивая революцию в разгар Мировой войны, противники власти были искренне убеждены, что переворот или революция - единственное, что еще может привести к победе в войне. И в этом смысле они до конца оставались во власти патриотической мобилизации. – А. Тесля

Фулер У. Внутренний враг: Шпиономания и закат императорской России / Авт. пер. с англ. М. Маликовой. – М.: Новое литературное обозрение, 2009. – 376 с. – (Серия: «HISTORIA ROSSICA»).

       
Print version Распечатать