Быков Д. Борис Пастернак. - М.: Молодая гвардия, 2005. - 896 с. (Серия "Жизнь замечательных людей")

Последние годы книжная Пастернакиана пополнилась несколькими изданиями, значительно расширяющими взгляд на творчество одного из ярчайших представителей отечественной словесности. "Письма к родителям и сестрам", многолетняя переписка с Мариной Цветаевой доступны теперь в возможно полном объеме. Осенняя книжная ярмарка представила 11-томное издание сочинений Бориса Пастернака и почти 900-страничную книгу Дмитрия Быкова "Пастернак", выпущенную издательством "Молодая гвардия" в известной серии "Жизнь замечательных людей".

Жанр биографии в серии "ЖЗЛ" не имеет строгого канона, на который авторы могли бы оглядываться. В этой серии издавались и издаются до сих пор и популярные книги о фигурах, чьи обстоятельства жизни и характеры или не представляют особой загадки, или же многократно исследованы и описаны в энциклопедических изданиях, научных исследованиях и пр. Одновременно появляются и облеченные в биографическую форму книги ученых о ключевых фигурах исторических эпох, писателях, художниках, мыслителях.

Когда героем становится писатель, то предполагается, очевидно, не только изложение обстоятельств его жизни, но и внятное представление его творческого пути, важнейших произведений, опять же в доступной и живой форме.

Жизнь Бориса Пастернака - достаточно яркий материал для создания эффектной биографической истории: встречи с Троцким, телефонный разговор со Сталиным, открытое противостояние в 1930-х насаждавшимся бесчеловечным нормам литературной и общественной жизни, многочисленные коллизии личной жизни - разрывы и влюбленности, арест любимой, ну и конечно же история публикации романа "Доктор Живаго" (1957) и травля внутри страны после присуждения Нобелевской премии по литературе (1958).

Пастернак родился в 1890-м и скончался в 1960-м. На годы его жизни пришлись две мировые войны, революция, Гражданская война и несколько волн жесточайшего террора. Страна, в которой родился поэт, до неузнаваемости отличалась от той, в которой прошли его последние годы; менялись, причем неоднократно, не только условия жизни, быт, способы заработка, крыша над головой, но и формы общения с друзьями и близкими, критерии оценки мира. Пастернак не был участником войн и революций, сам не пережил блокаду, но его жизнь, как и все написанное им, самым тесным образом связана с драматическими страницами исключительно богатых событиями десятилетий. Не менее разительны смены литературных эпох, в которых прошла жизнь Пастернака, в которых его творчество занимало далеко не последнее место. Он родился, когда чуть ли не половина прозы Чехова еще не была написана, до публикации "Воскресенья" Толстого (первые иллюстрации к роману отец будущего поэта создавал фактически у него на глазах). Пастернак мальчиком и юношей столкнулся с только выходившими на литературную сцену Блоком и Белым, Гумилевым и Вячеславом Ивановым. Его первые книги предстали перед читателями фактически одновременно с первыми поэтическими выступлениями Марины Цветаевой и Владимира Маяковского, Анны Ахматовой, Осипа Мандельштама и Сергея Есенина. И наконец, во второй половине 1950-х, на которые приходится начало славы Андрея Вознесенского (его Дмитрий Быков определяет как единственного поэтического ученика Пастернака), не только в России, но даже в большей степени в литературном мире Западной Европы и Америки, уже признавшем авторитеты Пруста, Кафки, Набокова, Хемингуэя и Экзюпери, одним из определяющих событий стало появление романа Пастернака.

Становление Пастернака - поэта и прозаика, его пристрастия, вкусы, привязанности, привычки, обстоятельства жизни и позиция в политической и литературной жизни Советской России подробно описываются в книге Быкова. Выписываются эпизоды и портреты друзей, возлюбленных, современников, поклонников - все то, без чего нельзя представить себе жизнеописания, и одновременно автор пишет о стихотворных книгах, поэмах, отдельных стихотворениях, дает характеристики сменам поэтической манеры Пастернака, поэтическому языку:

"Любимые части речи Пастернака - наречие и причастие... И то и другое - добавочные характеристики действия, и в стихах Пастернака в самом деле все время что-то происходит: статичных пейзажей нет - все несется, орет, "митингует": Автор же, помимо собственной воли, все эти действия сопровождает - то как соглядатай, то как соучастник. Деревья машут поезду, гром фотографирует на память, хлопья шепчут, теченье ест зарю:"

"Постоянными цепочками нанизанные причастия" в стихах Пастернака, пишет Быков, - "идеальный компромисс между соучастием и созерцанием". "Наречиями пастернаковская поэзия тоже набита нагусто: Наречия все соответствующие - 'взахлеб', 'навзрыд', 'наотмашь', 'засветло', 'вдрызг', 'плашмя', 'ничком':". Предлагает Быков и принципы построения периодизации творческого пути поэта.

Начиная собственно жизнеописательную часть, следуя автобиографиям своего героя, Быков описывает родителей - художника и пианистки, художественный круг, собиравшийся в родительском доме, касается отношений со Скрябиным, пишет о поездке в Германию, где в средневековом университете Марбурга (где за 150 лет до него учился Ломоносов) Пастернак занимался философией. "Разрывы" с музыкой, философией и возлюбленной и чуть не состоявшийся разрыв с поэзией Быков описывает в согласии с тем, как это делал и сам его герой.

Существенно подробнее становится изложение начиная с 1917 года - создание "гармоничнейшей", по выражению Быкова, книги "Сестра моя - жизнь", история отношений автора с Еленой Виноград и с революцией до и после 1917 года, знакомство с Ларисой Рейснер, в которой, по мнению Быкова, воплотилась для Пастернака женская привлекательность революции, поиски места в новой культуре, выступления на московских литературных вечерах 1920-х, отрицание смертной казни в повести "Воздушные пути" (1924), женитьба на Евгении Лурье, рождение сына, поиски заработка. Правда, иногда слишком прямолинейные привязки творчества к биографии, которые предлагает Быков, вроде объяснения появления "Сестры моей - жизни" тем, что в нужное время поэт встретил "правильную девушку" (хотя и не лишенное доли шутливости), кажутся чрезмерным упрощением.

Говоря о Пастернаке в 1920-х, Быков тщательно разбирает поэмы "Высокая болезнь", "Девятьсот пятый год", "Лейтенант Шмидт" и роман в стихах "Спекторский". Все четыре вещи - сложный результат, с одной стороны, стремления освоить эпическую форму, найти слова, передающие сложное восприятие истории, дать нравственную оценку происходящему и, с другой стороны, любовного внимания к мелочам жизни природы и человеческим судьбам в стихии исторических событий. Быков обращается к истории создания этих произведений, приводит характеристики, которые им давал Пастернак, пишет об их восприятии современниками.

Среди поэм самой слабой и "мутной" Быкову представляется "Высокая болезнь", а самым слабым ее местом - изображение Ленина на IX съезде Советов. В утешение "фанатичным приверженцам поэзии Пастернака" он пишет, что художественный образ вождя не удался никому, кроме коллективного автора анекдотов об Ильиче. (К неудачам при этом относит и чрезвычайно выразительный портрет создателя Советского государства в солженицынском "Ленине в Цюрихе".)

Спорить об удачах и неудачах невозможно, но, наверное, многие читатели Пастернака не смогут не согласиться, что свойственная всей пастернаковской поэзии плещущая через край темпераментность как нельзя лучше подходит для передачи голоса, облика, динамики позы и жеста - всего облика оратора, заражающего и завораживающего слушателей обаянием убежденности, напора и воли:

"Он был как выпад на рапире.
Гонясь за высказанным вслед,
Он гнул свое, пиджак топыря
И пяля передки штиблет.
Слова могли быть о мазуте,
Но корпуса его изгиб
Дышал полетом голой сути,
Прорвавшей глупый слой лузги.
И эта голая картавость,
Отчитывалась вслух во всем,
Что кровью былей начерталось:
Он был их звуковым лицом.

Когда он обращался к фактам,
То знал, что, полоща им рот
Его голосовым экстрактом,
Сквозь них история орет".

Тонко отмечает при этом Быков и подспудное авторское сочувствие к драме загнанного в пространственный и исторический тупик царского поезда:

"Под царский поезд до зари
По всей окраине поморской
По льду рассыпались псари..."

И далее:

"Уставал орел двуглавый,
По псковской области кружа,
От стягивавшейся облавы
Неведомого мятежа".

Нескрываемое сожаление звучит в следующих за этими строках:

"Ах, если бы им мог попасться
Путь, что на карты не попал,
Но быстро таяли запасы
Отмеченных на карте шпал".

Конечно, и в этой поэме Пастернак остается верен себе: "высокая болезнь" революции захватывает людей лишь потому, что на "земле пахло мартом", а русские водоемы "Мста, Ладога, Шексна, Ловать" скакали из театральных лож в пропасть и в распахнутые двери театрального зала истории врывались "арктические Петровы вьюги". Следует ли из этого, что Пастернаковское изображение революции и ее действующих лиц - "мутное"? Оно, конечно, не достигло той ясности оценок, которая появляется в "Докторе Живаго", но в середине 1920-х это было невозможно не только для Пастернака, но и для Замятина и Бунина, при всей разности восприятия происходящего всеми тремя.

Говоря о поэмах "Девятьсот пятый год" и "Лейтенант Шмидт", Быков показывает, как эта работа, предпринятая для заработка (к 20-летнему юбилею первой русской революции можно было рассчитывать на тиражи и гонорары), превратилась в важный этап развития творческой манеры Пастернака. Это был опыт изображения лирическими средствами исторического материала, создания - формально и содержательно - нестандартного текста на "трафаретную" тему. Обсуждение поэм, их удач и недостатков сопровождается со вкусом подобранными отрывками. В "Девятьсот пятом годе", по Быкову, "безоговорочно лучшее" - глава "Морской мятеж". "Невозможно, - пишет он, - при виде моря не вспомнить того, что писал о нем Пастернак: это и есть первый признак гениальной поэзии - представить себе нельзя, что когда-то не было в русской поэтической маринистике первых пяти строф 'Мятежа'"... У меня нет пространства 900 страниц, как у Быкова, ограничусь лишь одной строфой:

"Приедается все.
Лишь тебе не дано примелькаться.
Дни проходят,
И годы проходят,
И тысячи, тысячи лет.
В белой ярости волн,
Прячась
В белую пряность акаций,
Может, ты-то их,
Море,
И сводишь, и сводишь на нет".

"Лейтенант Шмидт" выделился в ходе пастернаковской работы в отдельную поэму. Рассматривая ее как "большую удачу в рискованном деле поэтизации прозы", Быков замечает, что Пастернак не избежал "ученической иллюстративности" и "откровенных вкусовых провалов", когда "формальная виртуозность входит в противоречие с грубостью материала". Возможность обойти эту проблему Быкову видится в способе, к которому автор собирался прибегнуть в 1929-м, когда, заканчивая "Спекторского", часть, относящуюся к войне и революции, собирался написать прозой.

Впрочем, лучше Пастернака с этой задачей подчинения исторического материала поэтическому воплощению никто бы не справился из современных ему поэтов, считает Быков. Из вещей 1920-х годов самой значительной он считает "Спекторского". Здесь "есть все, за что Пастернака любили": "превосходные формальные находки", "полные непосредственности диалоги", "роскошь аллитераций" и пр. Все это служит изображению судьбы поэта Сергея Спекторского с 1912 года и до середины 1920-х. В романе изображены судьбы его друзей и возлюбленных, из которых одна, Мария Ильина, стала знаменитой писательницей в эмиграции (в этом образе много от облика и судьбы Марины Цветаевой), а другая, Ольга Бухтеева (героиня самой откровенной эротической сцены во всем творчестве Пастернака), - большевистской комиссаршей.

Героя, которого Быков определяет как "лишнего человека", отторгала эпоха, связь времен не желала восстанавливаться. Объясняя трудности, с которыми Пастернак столкнулся при печатании "Спекторского" в 1929 и 1930 годах, Быков цитирует письма Пастернака в издательство, где автор настаивал на своем праве именно так, а не иначе видеть и писать о поколении и об эпохе. Пастернак утверждал, что описал здесь революцию точнее и лучше, чем в "Девятьсот пятом годе" и "Лейтенанте Шмидте". Быкову прежде всего в "Спекторском" видится (напоминающий коллизию блоковского "Соловьиного сада") знак выхода Пастернака на новую творческую и жизненную стезю:

"Пусть пейзажи в "Спекторском" и позднее в "Докторе" в тысячу раз убедительнее фабул и диалогов - важна, в конце концов, не эта убедительность: важно, что в двадцатые годы из неподвижного, застывшего в исторической жаре райского сада Пастернак вышел в долгий и трудный путь по скудной земле, в осмысленное историческое существование, не сулящее безупречного художественного результата, но превращающее саму жизнь в художническое свершение".

Я позволил себе такую большую цитату потому, что, возможно, именно здесь Быков определяет параметры задачи своей книги - описать то, что названо им "художническим свершением" Пастернака.

Большие вещи двадцатых годов показаны в книге Быкова, в частности, как важный этап на пути Пастернака, автора книг лирики, к созданию романа "Доктор Живаго". Пастернак мечтал о создании сюжетной прозы об эпохе, принимался за ее писание многократно, впервые в конце 1910-х и несколько раз в 1920-1930-х. Часть этой прозы была уничтожена автором, отдельные законченные фрагменты публиковались. Но, как полагает Быков, главная причина, не позволившая Пастернаку написать что-либо подобное "Живаго" раньше, была не только литературного порядка: Пастернаку требовалось пережить, осмыслить и сформулировать свое восприятие жизни и эпохи. Преодоления языковой и поэтической невнятности, в которой Быков часто упрекает своего героя, было недостаточно. Нужно было найти новый язык, язык поэзии книг начала 1940-х годов "На ранних поездах" и "Земного простора". Нужно было пройти опыт жизни в мрачнейшие годы террора, будучи при этом погруженным в переводы драм Шекспира, и прежде всего "Гамлета". Когда работа над романом уже началась, перевод "Фауста", в соотнесении с тем, что творилось вокруг него, был Пастернаку не менее важен. Наконец, необходима оказалась новая любовь, которая поддерживала новый взгляд Пастернака на окружающий мир, - роман с Ольгой Всеволодовной Ивинской.

Роман "Доктор Живаго" представляется Быкову (как и самому автору) одним из высших пастернаковских достижений. Основой романа послужило то "свободно понятое христианство", к осознанию смысла которого автор приходит к концу жизни.

"'Доктор Живаго' - символический роман, написанный после символизма, - пишет Быков. - Русскую историю последнего полувека кто-то должен был осмыслить с позиций символистской прозы, внимательной не к событиям, а к их первоисточникам. Но такое осмысление возможно было лишь во второй половине века: Чуть ли не единственный роман о русской революции написал Пастернак - поскольку его книга написана не о людях и событиях, а о тех силах, которые управляли и людьми, и событиями, и им самим. С этой точки зрения только и можно смотреть на роман, к которому в разное время предъявлялась одна и та же претензия: неестественность, натянутость, недостоверность... "Так не бывает!" Так и не должно "бывать". Роман Пастернака - притча, полная метафор и преувеличений. Она недостоверна, как недостоверна жизнь на мистическом историческом переломе".

Быков подробно и по большей части убедительно интерпретирует как символическое значение всей фабулы романа - о России и поэте, так и отдельных персонажей, судеб и образов, даже приемов построения.

История создания романа, его передачи на Запад, противостояния с властями, пытавшимися всеми силами воспрепятствовать его появлению на свет, радость по поводу его выхода, упоенное чтение читательских откликов со всех концов света, омерзительная истерика властей после присуждения автору Нобелевской премии по литературе в 1958 году, последние полтора года жизни Пастернака, болезнь, смерть, похороны, превратившиеся в торжество внутренней свободы и славы поэта - этим завершается книга Быкова, начавшаяся с описания "счастья" Пастернака, судьба которого могла восприниматься как непрерывная череда "неслыханных" удач. Сам Пастернак писал об этом неоднократно, и, наверное, лучше всего в "Больнице":

"Себя и свой жребий подарком,
Бесценным твоим сознавать..."
Сквозь всю книгу проходят главы, которые Быков назвал "В зеркалах". В них прописываются точки соприкосновения черт характера и судьбы, творческой манеры и взглядов на мир и свое назначение Пастернака и тех, с кем рядом протекала его творческая и частная жизнь. Первая из этих глав посвящена Пастернаку и его двоюродной сестре Ольге Михайловне Фрейденберг, одной из тех, кто составляет цвет русской филологии первой половины ХХ века. Она прожила трудную жизнь - арест брата, блокада, смерть матери от рака, книги и статьи, которые подолгу не удавалось напечатать. Ее переписка с Пастернаком, продолжавшаяся четыре десятилетия (Фрейденберг жила в Ленинграде), впервые изданная отдельной книгой в США в 1981 году, представляет собой важнейший документ эпохи, исключительное по насыщенности свидетельство неистребимости духовной жизни вопреки любым внешним препятствиям.

Но большая часть быковских "зеркал" - главы о Пастернаке и поэтах современниках. О Пастернаке и Блоке, чье влияние на поэта, наверное, было во всех отношениях главным - от первых книг до прозы и стихов романа "Доктор Живаго". О Пастернаке и Маяковском. Встреча с ним в 1914-м и дружба в 1920-х во многом определила путь Пастернака в поэзии, выбор им языковой и образной манеры. На "контрастном" фоне судьбы Маяковского Пастернак отчасти строил собственную позицию в эпохе, и посвященные его судьбе страницы автобиографических "Охранной грамоты" и "Людей и положений" стали одновременно важнейшими декларациями взглядов на мир, судьбу, поэзию. (Трудно, впрочем, согласиться с категорически отрицательной характеристикой стихотворения Пастернака на смерть друга.) О Пастернаке и Мандельштаме. При всей разнице их стихов и судеб, Быков очень точно показывает глубочайшие соприкосновения двух поэтов в часто мучительных поисках адекватного понимания и описания происходящего в 1920-1930-х. О Пастернаке и Цветаевой. Их отношения, несомненно, представляют огромную неотъемлемую часть жизни, но, что важнее, творчества обоих поэтов. Недавно изданная в полном объеме сохранившаяся часть их переписки дает наконец полное представление об этом удивительном, в полном смысле слова "эпистолярном" романе.

Пастернак и Цветаева практически не соприкасались в московской литературной жизни, предшествовавшей отъезду последней в эмиграцию, но вскорости, почти одновременно прочтя новые книги друг друга, завязали переписку. Поначалу любовный тон и безудержные похвалы смущали Пастернака, но в конце концов он поддался напору корреспондентки. Как у любого романа (тем более в письмах), у него неизбежно наступил драматический конец. С конца 1920-х это уже только переписка хорошо понимающих друг друга людей. Но благодаря или вопреки роману Цветаева написала несколько статей о поэзии Пастернака, в которых сумела поэтически и в то же время очень точно назвать важнейшие черты его мировосприятия, обозначить его место в русской поэзии, его связи с эпохой. Многие из наблюдений Цветаевой неоднократно цитируются и в книге Быкова.

В главе о Пастернаке и Ахматовой Быков обращает внимание прежде всего на постоянную ревнивую зависть последней, отмечая при этом, что ей принадлежат два замечательных стихотворных обращения к едва ли не единственному поэту-современнику, которого она пережила всего на шесть лет. Последнее поэтическое "зеркало" Пастернака - Андрей Вознесенский. Правда, в этой сравнительно небольшой главе говорится больше о Вознесенском, чем о Пастернаке.

К ключевым для Быкова "зеркалам", вероятно, относится глава о Пастернаке и Сталине. Разбираются в ней и телефонный разговор 1934 года, когда вождь позвонил поэту, хлопотавшему об арестованном Мандельштаме, и упрекнул его в том, что не обратился непосредственно к нему. Для Пастернака, судя по всем пересказам, этот разговор был очень труден. Он знал стихотворение "Мы живем, под собою не чуя страны...", которое, как теперь документально подтверждено, послужило причиной ареста. Было трудно выбрать подходящие слова, найти верные ответы. Как предполагает Быков, Пастернак был настолько недоволен собой, что стыдился рассказать об этом разговоре Ахматовой и Надежде Мандельштам. И в то же время, полагает Быков, в своих сбивчивых и уклончивых ответах Пастернак выбрал единственно правильную стратегию - стратегию "отказа играть в игры с властью" и "перевода разговора на другие рельсы". Через год с небольшим Пастернак воспользовался приглашением вождя и обратился к нему с заступничеством за арестованных сына и мужа Ахматовой. Через двое суток после передачи письма секретарь Сталина позвонил Пастернаку и сообщил, что Лев Гумилев и Николай Пунин освобождены. Спустя два месяца в "Известиях" Пастернак опубликовал "худшие" из написанных им когда-либо стихов, посвященные Сталину. Быков полагает, что эти стихи были результатом пережитого Пастернаком в тот момент увлечения Сталиным, которое мало кого миновало из современников поэта. Именно это пережитое увлечение позволило ему позднее полностью отторгнуть какие бы то ни было иллюзии относительно вождя и в романе "Доктор Живаго" вынести беспощадный приговор "всей системе взаимного насилия и тотального вранья", созданной Сталиным.

Завершается глава убедительным анализом "самого загадочного", по словам автора, "из пастернаковских документов" - письма о Сталине, написанного Фадееву 14 марта 1953 года, через девять дней после смерти тирана. Письмо о похоронах, всенародном плаче, юношеских революционных идеалах. Быков тонко показывает, насколько это письмо полно двусмысленностей (как почти все тексты Пастернака, связанные с властями), и выдвигает правдоподобные гипотезы того, чем мог руководствоваться Пастернак, посылая подобное письмо могучему главе писательского союза сталинисту Фадееву.

Почти все вышесказанное относится к тому, что, на мой взгляд, Дмитрию Быкову удалось. Удалось как тонкому читателю многих страниц и строк Пастернака, как внимательному и вдумчивому читателю, одолевшему и осмыслившему множество исследований, посвященных языку, поэтике и биографии поэта. Из множества неравноценных по убедительности и достоверности источников Быков выстраивает связное, глубокое, тонкое, местами красивое, местами спорное повествование.

Не буду здесь утомлять читателя перечислением мелких неточностей - о путанице в годах жизни в Лебяжьем переулке, об ошибках в цитатах не только из Блока, но и самого Пастернака, о забавных "сбоях" в характеристике стихотворных размеров. Быков пишет, что "Охранная грамота" печаталась только в журналах, но в 1931 году она была напечатана отдельной книжкой. Кое-где, правда, подобные неточности ведут к ошибкам в предлагаемых конструкциях. Так, почти половина стихов "Сестры моей - жизни" была опубликована до книжного издания. Быков же, утверждая, что Пастернак хотел печатать книгу только целиком, хочет продемонстрировать ее исключительность в авторской оценке. Может быть, не стоило безоговорочно верить авторской "датировке" всей "Сестры моей - жизни" 1917 годом. Популярная биография могла бы обойтись и без таких неточностей, но не они (поскольку их немного) определяют ее достоинства и недостатки.

В чем же видятся мне недостатки обсуждаемой книги? Связный рассказ о судьбе и творчестве писателя ХХ века неизбежно требует исторических оценок и интерпретаций. Этим автор занимается часто, но если его оценки остроумно корреспондируют с сегодняшним днем (например, когда он пишет, что реакция начинается с арестов олигархов), то его интерпретации ситуаций 1930-х и 1950-х годов не всегда кажутся бесспорными. Несколько искусственными и надуманными представляются попытки Быкова объяснить смены настроений и направлений мыслей и тем Пастернака десятилетними циклами его творчества.

Книга Быкова не оставляет сомнений в том, что автор тонко и глубоко понимает многие произведения и строки своего героя. Однако удивительно, насколько он порой безапелляционен в своих оценках, когда пишет о невнятности и недодуманности строк, которые ему почему-либо не ясны. Здесь неизбежно вновь возникает вопрос, ответ на который дать сложно: должно ли ЖЗЛ-овское жизнеописание претендовать на научность? Если нет, то трудно объяснить появление упоминаний того, что называет "инвариантами" Жолковский, или утверждения о том, что впервые на связь заглавия "Сестра моя - жизнь" с А. Добролюбовым обратил внимание И.П. Смирнов. (Вопросы первенства часто сложны, но, кажется, все-таки здесь оно за Е.В. Ивановой.) Если да, автор все-таки должен предполагать возможность иных интерпретаций, чем те, что приходят ему в голову, и допускать, что какие-то строки, строфы и даже целые стихотворения могут быть ему не понятны не по причине своей ущербности.

Наконец, любое жизнеописание предполагает, очевидно, выписывание портретов окружения, вырисовывание реконструируемых эпизодов. В соответствии с этой задачей на страницах книги появляются убедительные и достоверные портреты пастернаковского окружения - первой и второй жены (впрочем, нетрудно заметить, что Евгения Владимировна нравится Быкову больше, чем Зинаида Николаевна), грузинского поэта Паоло Яшвили, молодых друзей Куниных и многих, многих других. Чрезвычайно обаятельными предстают у автора Ольга Всеволодовна Ивинская и ее дочь Ирина Емельянова. Однако периодически возникает ощущение, что и портреты современников, и особенно прорисовка эпизодов слишком сильно опираются на авторские культурные впечатления совсем другой эпохи. Остается загадкой, чего добивается Быков, восстанавливая во всех подробностях эпизод конца 1940-х (?), когда Пастернак во время застолья посылает Всеволода Вишневского матом. (Разве что придания своему тексту аромата 2005 года?) Не касаясь даже вопроса о достоверности описываемого события, трудно понять, чт о именно в "жизни замечательного человека" меняет наличие или отсутствие реконструированного разговора.

Здесь вспоминается пушкинское замечание о пропаже записок Байрона. Как будто кому-то из читателей Быкова так важно знать, какое именно матерное слово мог употребить Пастернак (как в другом эпизоде книги Твардовский). Может ли это служить иной задаче, кроме стремления доказать, что поэты были такими же "низкими", как их читатели.

Но тут мы с неизбежностью придем к вопросу, насколько вообще необходимы столь подробные биографии поэтов. (Сам Пастернак, напомню, полагал, что поэты не нуждаются в жизнеописаниях.) Какое количество "биографической" информации нужно для понимания их произведений? А если они предназначены не для этого, то стоит ли их писать людям, которые Пастернака любят? То, что Быков принадлежит к числу таких людей, у меня не вызывает сомнений. Поэтому-то недостатки книги вызывают у меня ощущение досады.

Книга у Быкова получилась глубокая, целостная, увлекательная - тем более хотелось бы, чтобы к ней не возникало претензий.