Святой-покровитель проигранных дел

Роджера Скратона публика знает как великого реакционера-провокатора, от которого можно гарантированно ожидать язвительных обличений в адрес всех сторон современного британского общества. Этому джентльмену-философу свойственна ностальгия по старой Англии, и он с удовольствием сел бы в тюрьму как мученик во имя охоты на лис и прочих традиционных британских развлечений. Бичуя модернистскую архитектуру и технические новшества XX века, не говоря уж о XXI, Скратон склонен выдавать непрошибаемо уверенные заявления. "В арсенале пустоты, - пишет он, - нет оружия более смертоносного, чем телевидение". Наши ценности, полагает Скратон, безнадежно извращены и превращают нас в общество избалованных эгоистов, где "семья стала подрывным институтом".

После привычно резких заявлений поразительно читать "Кроткие сожаления" - недавно изданный сборник автобиографических эссе очень личного и откровенного характера, в которых Скратон предстает куда более сложным человеком, прошедшим через трудное детство, отягощенным чувством вины, болезненно реагирующим на острые выпады в свой адрес и переживающего по поводу краха своей научной карьеры; человеком, в котором ведут борьбу грех и религиозность, который считает несчастьем даже свое имя - по мнению Скратона, оно лишает его возможности обрести истинную идентичность.

Когда я прибыл на ферму в Уилтшире, где Скратон и его жена Софи живут с двумя детьми (шестилетним Сэмом и четырехлетней Люси) в окружении многочисленных животных, в хозяине фермы не обнаружилось никаких признаков страдающей чувствительной личности. Он только что вернулся из Америки, и я спросил, не мучает ли его смена часовых поясов. "От этого мучаются только пролетарии", - мгновенно отозвался Скратон, проводя меня в гостиную с книжными полками по стенам, обшарпанной мебелью и старомодным бакелитовым телефоном.

Выпив, мы принялись за ленч, приготовленный из продуктов, произведенных тут же, на ферме. "Это Сингер", - объявил Роджер, указывая на тарелку с остатками колбасы. Свинью Сингера, хулигански названную в честь Питера Сингера, философа и защитника прав животных, Скратон лично пустил на колбасу. Он просиял, когда второй гость, его издатель Робин Бэрд-Смит, спросил, можно ли взять последний кусочек. (Должен признать, Сингер оказался очень вкусным.)

С первого взгляда все складывалось в единую картину. Роджер Скратон, несгибаемый мыслитель правого толка, скормил гостям свою любимую свинью в полном соответствии с естественным порядком вещей, недоступным для понимания современного человека в "городе-машине". Кажется, что в свои 62 года Скратон вполне счастлив. У него есть книги, молодая жена, дети, новый дом за океаном, в Виргинии, который станет его пристанищем в следующем году (Скратон намеревается прочесть курс лекций в Принстоне), где он и Софи смогут свободно охотиться безо всяких ограничений со стороны закона. Скратон построил себе убежище от "абсолютного безволия, взращенного на алкоголе, сексе и наркотиках", которое, по его мнению, станет определяющим признаком нашего будущего.

Многие готовы видеть в Скратоне забавного ретрограда, чьи аргументы лишь развлекают, не влияя на социальный рыночный консенсус. Правда, я всегда полагал, что Скратону на это наплевать. Как выяснилось, нет.

- Есть большая разница между критикой и убийством, - уже не так жизнерадостно объяснил Роджер, когда после ленча завязалась беседа. - Меня все время пытались убить, а вот критики я не слышал. Критика - это комплимент, ведь не обязательно ждать, что все с тобой согласятся. Я же всегда получал на свои работы только чудовищные отзывы - пренебрежительные, доказывающие, что мои книги не только слабо аргументированы, но что в них попросту ничего нет. Это вправду очень горько.

Временами Скратон подвергался столь уничтожающим нападкам, что подумывал вообще бросить писать.

- Вот почему меня так манила музыка, - говорит он. - Нужно было заниматься чем-то творческим, поэтому года два - лет 12-15 назад - я вообще ничего не писал, а только сочинял музыку. - (Его последнюю оперу, "Фиалка", осенью исполнят учащиеся Гилдхоллской музыкальной школы.)

Особенный гнев на его голову навлекли две книги - "Смысл консерватизма" (1979) и "Новые левые мыслители" (1986), после выхода которых один оксфордский ученый послал его издателям предупреждение о том, что, публикуя книги Скратона, они рискуют своей репутацией. "Это письмо у меня. Надо бы вставить его в рамку", - говорит Скратон. По его словам, с этого момента он в самом деле стал интеллектуальным изгоем. Я рассказал ему, какие грозные взгляды метали на меня примерно в то же время в Баллиольском колледже, когда я осмелился процитировать его слова. Скратон устало кивает.

- Обычно наибольшее распространение получает циничный скептицизм, питающийся нападками на таких людей, как я. Сами вы можете ничему не верить, но у вас есть возможность оттачивать свое остроумие на чужих словах. Я стал своего рода официальным пугалом. Интеллектуальному миру будет трудно воспринимать меня по-другому, потому что я уже занял свою нишу в схеме мироздания.

В "Кротких сожалениях" Скратон вспоминает выступление Гарольда Макмиллана перед Консервативно-философской группой, которую в 1980 года основал Скратон вместе с покойным сэром Хью Фрейзером и Джонатаном Эйткеном - оба в то время были членами парламента от тори. Дойдя до кульминационного момента в своей речи, Макмиллан привлек внимание всего зала, бормоча: "Важно помнить... помнить... Я забыл, что хотел сказать". Скратон пишет: "Эти слова - Я ЗАБЫЛ, ЧТО ХОТЕЛ СКАЗАТЬ - вот реальный вклад консервативной партии в понимание природы современной власти".

Примерно в то время Скратон отказался от намерения присоединиться к одобренному тори списку кандидатов после неприятного разговора с некоей почтенной депутатшей. "Что вы сделали для партии?" - спросила она. Когда Скратон упомянул о своем участии в группе, перед которой выступал Макмиллан, его собеседница "ясно дала понять: сочетание слов "консервативный" и "философский" настолько абсурдно, что она не может не усомниться в существовании такой организации". Окончательный вердикт, вынесенный Скратону, был такой: "Думаю, он может баллотироваться в этот новомодный Европарламент, не так ли?"

И тогда, как пишет Скратон, "я перестал быть интеллектуальным консерватором и стал консервативным интеллектуалом". Однако его коллеги в научных кругах явно сомневаются, что такое словосочетание имеет какой-либо "осмысленный контент", как любят выражаться в этой среде. "Одна из главных проблем в интеллектуальном мире, - пишет Скратон, возглавлявший кафедру эстетики в Биркбеке и философии в Бостоне, а также работавший научным сотрудником в Питерхаузе, - состоит в том, что левым очень трудно поладить с правыми, потому что первые считают вторых негодяями. У меня же не было трудностей в отношениях с людьми левых убеждений, потому что я просто считал, что они заблуждаются. Через некоторое время, когда мне удается развеять их убеждение в моей зловредности, это оказывается очень полезным. Мои взгляды на многие предметы открыты для пересмотра. Но реально ли скорректировать свои представления, если нельзя обсудить их с оппонентами?"

Все было бы совершенно иначе, говорит Скратон, если бы его назвали по-другому. Мать хотела дать ему имя Вернон, которое якобы служило признаком артистического темперамента и предполагало выход за пределы низов среднего класса. Но отец Скратона Джек, разочарованный и злобный человек, которого впоследствии раздражали успехи сына на ниве образования, считал, что это имя годится для маменькиных сынков, и настаивал на более мужественном имени Роджер. Поэтому Вернон стало вторым именем Скратона, а Роджер - первым, и эти имена боролись в нем в течение всей жизни.

- Возможно, это имеет какое-то отношение к тому, почему я всегда был немножко аутсайдером, - говорит Роджер (а скорее, Вернон). - Даже когда меня принимали в некий круг или какое-то общество, я, кажется, с самого начала все делал неправильно и вызывал к себе неприязнь. Все это можно свести к ощущению, будто мне не разрешено существовать. Возможно, подобное чувство объясняется тем, что отец решительно не одобрял моего появления на свет, и еще тем, что никто не потрудился дать мне имя, которое бы мне реально подходило.

Даже свою фамилию Скратон считает омерзительной. Она происходит от Скрофас-Тун - деревушки, названной в честь вождя викингов, прославившегося своей перхотью, - и приносит несчастье, как думает ее обладатель.

- Я убежден, враждебное отношение даже к моим наименее одиозным произведениям, - говорит он, - вызвано не звучащим в них консервативным голосом (это голос Вернона, а не Роджера), а стальному скрежету его похожей на скальпель фамилии. Я не удивился, узнав, что Сью Таунсенд позаимствовала ее для противного директора школы из книжек про Адриана Моула.

Скратон находит утешение в религии, все более проникаясь мыслью, что "во всем этом есть смысл". Он пришел к английской разновидности христианства, к англиканским ритуалам, обычаям и литургии. Брак с Софи, с которой он познакомился на охоте, "отогнал все ужасные призраки" - призрак детства, первого неудачного брака и призраки тех лет, когда он вел себя по отношению к женщинам не самым достойным образом.

- Мне просто очень повезло, что в конце концов удалось все это стряхнуть после долгого одиночества, и все благодаря Софи.

Привела ли работа Скратона, по его мнению, к каким-либо результатам?

- Надеюсь, что удалось кое-кого развлечь, - говорит Скратон. - Мне бы хотелось принести капельку утешения людям со старомодными консервативными взглядами, дать им понять, что они не одиноки и что их идеи вовсе не так глупы. Вероятно, это лучшее, на что я мог бы надеяться. В том смысле, что все дела, за которые мне приходилось браться, включая защиту классической архитектуры от модернистов, охоты - от сентименталистов, были проиграны. Но мне кажется, приятно проигрывать битвы так, чтобы пробуждать в людях, придерживающихся противоположных взглядов, эмоциональное беспокойство. Надеюсь, что хоть отчасти мне это удалось.

Покончив с интервью ("Уфф, - вздыхает Скратон, - ну вот и все!"), мы осматриваем огород перед домом.

- Люди говорят: "Пусть цыплята бегают, где хотят", - замечает Роджер, указывая на полуобъеденную петрушку. - Но вы только посмотрите, что они натворили! Цыплята заслуживают своих страданий.

Его сожаления, размышлял я на обратном пути, кажутся совсем не кроткими. Если бы колючий Роджер мог уступить место чувствительному Вернону, ему бы удалось жить куда более счастливо.

Перевод с английского Николая Эдельмана

       
Print version Распечатать