Тематические сборники - не пицца, их просто так не закажешь с доставкой на дом. Но "Образ врага" - другое дело, тема созрела и вылупилась давным-давно. Так что сборник - как нельзя кстати.

Обстоятельнейшие (почти монографические) статьи Й.Петровского-Штерн ""Враг рода человеческого": антинаполеоновская пропаганда и "Протоколы сионских мудрецов"", М.Долбилова "Полонофобия и политика русификации в Северо-Западном крае империи в 1960-е гг.", А.Назарова "Трансформация образа врага в советских хроникальных кинофотодокументах июня-декабря 1941 года", К.Вашика "Метафорфозы зла: немецко-русские образа врага в плакатной пропаганде 30-50-х годов" и др. В отдельный замыкающий блок сгруппировались тексты, посвященные Чечне и чеченской войне: А.Левинсон ""Кавказ подо мною": Краткие заметки по формированию и практическому использованию "образа врага" в отношении "лиц кавказской национальности"" и Г.Зверева "Чеченская война в дискурсах массовой культуры России: формы репрезентации врага". Таким образом "Образ врага" получился вполне международным (и по составу авторов, и, с позволения сказать, героев). В его основу легли материалы круглого стола, организованного информационно-политическим каналом Полит.ру и издательством ОГИ в ноябре 2002 года (плюс - тексты, написанные специально для этого издания. Масонский заговор и антисемитизм, советские соседи по коммунальной квартире и шпионы, хазары и "лица кавказской национальности" - сборник объединяет тексты, толково и дельно описывающие эти другие болевые "точки" российской идеологии и массового сознания XVIII-XX вв.

Лев Гудков выступил в роли не только составителя, но и автора первой статьи "Идеологема "врага". "Враги" как массовый сидром и механизм социокультурной интеграции" - фундаментального введения в саму суть проблемы. Советскому Союзу пришел конец (и не Штаты, и не Горбачев прикончили), а он сам состарился и умер. Но государство ушло, а человек остался. Голенький. И я ("я" тут вполне коллективно! потому что, как шутил Мамардашвили, в России принцип: только завтра, и только всем вместе) ни за что не могу самоопределиться, не определившись относительного другого как врага (будь то чеченец, НАТО, исламский фундаменталист или демократ). И чем сильнее ненависть, тем больше доверия к власти (президенту, армии, спецслужбам) и тем счастливей (уверенней, оптимистичней!) я. Враг идет по разряду условий моего существования (не это ли имел в виду поэт, говоря, что всегда надо сноситься по разряду глубины?). Враг предстает (и исторически, и современно - да так современно, что один мой соотечественник предпочитает говорить: "Я вам не современник, а сопространственник!") чуть ли не единственным средством национального сплочения рядов. Отсюда, блестяще описанные Гудковым тупики негации, архаика массового сознания, фантастическая фобия любой инновации и т.д., и т.п. И такое ощущение, что это все в принципе невозможно ни преодолеть, ни отрефлексировать.

Я тоже хотел бы положить свой кирпичик в эту стену безысходности - кирпичик сионистский.

Внимание к национальному вопросу в начале XX века - чрезвычайно велико. Но сионизм в России не был серьезной и продуманной темой. Это не противоречит тому, что о евреях говорят много и страстно. Сионистский вопрос сливается с еврейским вопросом как таковым. А от уяснения, тем более разрешения этого вопроса, русское общество того времени бесконечно далеко. Что-либо имеет смысл исключительно и только по отношению к России и русским. Проще говоря: что еврей может дать или отобрать у России, связь здесь однонаправленная. Одна из статей Мережковского так и называется "Еврейский вопрос как русский". Точнее не скажешь. Юдофилия и юдофобия - две стороны одной медали. Розанов, с легкостью меняющий плюсы на минусы, животную ненависть на одухотвореннейшую любовь, - показательный тому пример. Юдофобия строит еврея по модели "анти-я", юдофилия - по модели "идеального я".

В континууме русского культурного самосознания начала прошлого века обозначим две крайние точки: на одной - животный антисемит и недоучка, типичный представитель Черной сотни, на другой - изысканный интеллектуал, яркий представитель русского религиозного ренессанса. В нашем случае - это Г.Бутми и М.О.Гершензон. Потом я попробую показать, как эти крайние позиции будут сходиться. Первое сближение - они земляки, оба родом из Бессарабии.

Бутми интересен тем, что вбирает в себя, кажется, все традиционные клише отечественного антисемитизма. Но аранжируются они совершенно фантастическим образом. (Бутми был, к примеру, уверен, что евреи добавляют в мацу кровь христианских младенцев, потому что по изуверству своему хотят приобщиться крови и телу Христа - на тот случай, если он все-таки окажется истинным Мессией и придется спасаться.) Евреи, полагает он, не могут создать своего государства. Они везде и всюду плохие граждане (типичный упрек сионистскому движению). Евреи созданы не соблюдать закон, а обходить и нарушать его. Роль их исключительно деструктивная. "Государство же, в котором никто не хочет повиноваться закону не может существовать" (Г.Бутми. Враги рода человеческого. СПб., 1907, 5 изд., посвященное Союзу русского народа, с. VII). Более того, сама попытка создания своего государства есть государственная измена - измена российскому государству. Представим себе, рассуждает другой видный антисемит - А.Шмаков, что татары или украинцы захотели бы отделиться от Российской империи и создать свое государство. Это же потрясение самодержавного строя, покушение на сами основы власти. Это невозможно. Этот штамп сохранился и в советское время: еврей, уезжающий в Израиль, и в официальной версии, и в общественном сознании воспринимался как предатель, изменник Родины. Большевики были здесь неоригинальны, они лишь вторили антисемитам царской России.

Герцль мог появиться только после Маркса. Он для русского антисемита - своеобразный анти-Маркс. Герцль - за создание своего государства, Маркс - за разрушение всех остальных государств (А.С.Шмаков. Свобода и Евреи. М., 1906, с. CXCV, CXCXI). Революционность и сионизм - две составляющие единого плана завоевания мира злокозненным племенем.

По Бутми, сионисты и сионские мудрецы - одно и то же: "Именно в России сионисты-масоны в своей деятельности, направленной против Церкви и Государства, нашли себе естественного союзника в Иудействе, в особенности же в "сионизме". Для уразумения совершающихся событий, необходимо иметь в виду, что так называемый "сионизм", столь распространенный среди иудейской интеллигенции в России, имеет лишь внешним предлогом план переселения Иудеев в Палестину. В сущности же является революционной организацией, тесно руководящею иудейским же "Бундом". Англия, через своих агентов - русских масонов, содействует внутреннему порабощению России Иудеями, иудейские сионисты, путем возбуждения внутренней смуты, парализуют возможное сопротивление России козням английской внешней политики. Соглашение по этому предмету между сионистами и масонами состоялось, по-видимому, в 1900 г., по инициативе д-ра Герцля, основателя современного Сионизма. Таким образом, иудейский сионизм, действуя в России под покровительством русских масонов и по соглашению с английским масонством, является хорошо организованною, распространенною по всей России предательскою агентурою всегда враждебной России, но дружественной Иудеям английской внешней политики" (Г.Бутми. Враги рода человеческого. СПб., 1907, с. 121).

Итак, отъезд в Палестину - внешний предлог, обманное движение. Внутренним и истинным побуждением сионизма является захват власти в России. Англичане после этого, естественно, будут уничтожены. Взгляд крайне правых на сионизм оригинальным не назовешь. Попытка совсем иного рода была предпринята Гершензоном. Он - один из очень немногих, кто пытался глубоко и серьезно продумать идею возвращения в Палестину. Михаил Осипович Гершензон (1869-1925) - историк по образованию, философ по творческим импульсам и писатель по складу мышления. Учился в Берлине в Политехникуме, потом в Московском университете. Необыкновенно плодовит. Выкрестом не был. Его назвали "евреем, влюбленным в славянскую душу". Я остановлюсь на его поздней книжке "Судьбы еврейского народа" (1923). В отличие от какой-нибудь "Переписки из двух углов", эта любопытнейшая работа осталась без всякого отклика - после революции хватало и своих проблем, но книга осталось не замеченной и в более поздних исследованиях, посвященных самому Гершензону.

"Образованный англичанин, - пишет он, - может прожить всю жизнь, ни разу не задумавшись об исторической судьбе своего народа и его значении. Он знает непосредственным чувством, что народ живет как целое и что путь его истории непрерывен". А куда ведет этот путь и правилен ли он, этого, по мнению Гершензона, индивидуальный разум знать не может. "Лицо живого народа - как огнезарное солнце: оно всем видно, но его нельзя разглядеть. Только остывшие солнца, мертвые лики Египта, Эллады, Рима мы силимся обозреть в их целости, да и то без большого успеха". Но не таков еврейский народ: "Была ли в его прошлом какая-нибудь роковая вина, или в его характере такая врожденная особенность, откуда неизбежно разразилась чудовищная вереница мучений?" В отличие от других народов, считает Гершензон, еврейство имеет в своем Палестинском прошлом как бы собственный застывший лик, подобно Египту и Элладе. Но с другой стороны, история еврейского народа продолжается. Прошлое складывалось стихийно, но можем ли мы будущее подчинить разумной воле? "Старая вера, - продолжает он, - не смела спрашивать о будущем, потому что самый этот вопрос есть уже вмешательство в замыслы Бога; напротив, безверие по своей природе обречено предвидеть и направлять". Поэтому современный еврей, утратив веру отцов, создает "руководящий национальный миф" - сионизм. Сионизм уже перестал быть академической доктриной, став движущей силой в сознании сотен тысяч людей. Сионизм пламенно верит в свою мечту. Откуда эта уверенность? Она вытекает из его мировоззрения, его философии истории:

"Сионизм всецело основан на идее национализма. Развитие человечества, по мысли сионистов, совершается в исключительно в национальных формах; оно и есть не что иное, как общий итог национальных развитий. Нет другого творчества, кроме творчества национального; нация - единственная подлинная реальность мировой истории. Таков первый, основной догмат сионизма. Но понятие нации многосмысленно; как же определяют его сионисты? - Они мыслят нацию на манер растения; их второй догмат гласит: непременным условием национального существования является единство и своеобразие быта. А так как быт есть результат коллективного приспособления к внешней среде, то, согласно третьему догмату сионизма, единство и своеобразие национального быта немыслимы без территориального объединения нации. На этих трех понятиях, спаянных причинной связью, покоится весь сионизм: национальное творчество - быт - территория".

Для Гершензона сионизм - результат безверия и необузданного рационализма, который жаждет сломать естественный ход вещей. К вере он относится националистически и утилитарно.

"Сионизм - не еврейское учение, а современно-европейское, всего более - немецкое; он вполне подражателен, результат заразы"; "я обвиняю сионизм в том, что своим признанием он усиливает в мире злое, проклятое начало национализма, стоившее стольких слез человечеству и прежде всего евреям".

А теперь евреи сами стали подражать европейскому национализму. Сионисты отрекаются от идеи избранничества, вмешиваясь в промысел Божий, и тем самым предают историческое еврейство. Судьба народа еще меньше подвержена воли случая, чем судьба отдельного человека. Диаспора - закономерный итог еврейской истории. Рассеиваясь по миру и скитаясь, еврейский народ из глубин духа творит свою участь. Гершензон уверен, что в рассеивании еврейский народ сохраняет высшее единство. Еврейство нельзя истребить, нельзя растворить никакими реактивами. Чем больше оно ассимилируется, тем более укрепляет метафизическую целокупность мирового еврейства: "Дух должен быть абсолютно свободен, потому что он есть движение, только движение, а свобода и движение - одно". Сейчас еврейство вступает в последнюю стадию своего пути. Но отнюдь не сионистскую. Евреи обезличиваются, и это хорошо (перевернутая схема такой мысли встречается в монархиста Льва Тихомирова: чужаки и инородцы с их вторжением провиденциально необходимы для окончательного выяснения русского же идеала). Они уже потеряли отечество, язык, обычаи и законы. Осталось последнее, что их объединяет - а, по Гершензону, то, что их принципиально разъединяет, - это вера, иудаизм. Последний шаг по пути мистического объединения мирового еврейства - это отказ от иудаизма. Необходима полная спиритуализация своего бытия. Это радикальное развоплощение социального и исторического существования и даст мистический идеал подлинного еврейства. Стать собой означает решительно отказаться от себя, от родины, языка, веры - от всего. В этом единственный залог спасения.

Вот вкратце точка зрения Гершензона. Как мировоззрение отдельного человека она меня восхищает, как историософская доктрина - приводит в ужас. Попробую показать почему.

Для русской религиозной мысли в высшей степени характерно возведение архаических, исключительно примитивных стереотипов массового сознания в ранг квазифилософских абстракций. В итоге рафинированная метафизика оказывается примитивной идеологией антисемитизма. Волчьих ям этой идеологии не избежал и Гершензон. Еврей для него везде и всегда чужой. Он сохраняет неизменную инаковость по отношению к любой культуре и поэтому - "антикультурен". И чем больше сливается с фоном, тем больше отчуждается. Но в классическом антисемитизме еврей потому и опасен, что всегда остается чужим. Не верьте ассимилированному еврею, он только притворяется своим. Не забавно ли, что Розанов записывает про самого Гершензона:

"Михаил Осипович Гершензон, к печали русской и стыду русских, - лучший историк русской литературы за 1903-1916, хотя... он слишком великолепен, чтобы чуть не было чего-то подозрительного. "Что-то не так". "Он такой русский". Но у русского непременно вышло что-нибудь глуповато, что-нибудь аляповато, грубо и непристойно. У него "все на месте". И это подозрительно. В конце концов я боюсь его. Боюсь для России".

Второе. Взыскуя града небесного, еврей - само непостоянство, бездомность, движение. В бесконечном скитании он жаждет только одного - отрешиться от всего неизменного. Едва успев осесть, обустроиться, пустить корни, еврейство говорит себе: нет, в путь, надо все разрушить, сбросить земные оковы и двинуться дальше. Гершензон настаивает на деструктивной, дестабилизирующей, антикультурной сущности исторического еврейства. Но антисемит и до Гершензона знал, что еврей для того и создан, чтобы разрушать все и вся. Третье. Мысль о необходимости и трагической неизбежности страданий еврейского народа разделяли все последовательные юдофилы - от Владимира Соловьева до Бердяева. Гершензон солидарен с ними. Этот пафос богоизбранной муки на языке политических и социальных практик мог означать только одно - притеснения, погромы, истребление. Гершензон патетически восклицает: "Он (еврей. - Г.А.) пугает наших детей, - бей его, гони, пусть исчезнет! - А воля еврейская того и хотела, чтобы гнали евреев, чаще, чаще!". Это уже в чистом виде антисемитизм, и чем тут Гершензон отличается от Бутми, я не знаю. Обвинения Чаадаева в мистицизме и растворении личности в сверхличностном единстве, которые Гершензон предъявляет ему в своей книге "П.Я.Чаадаев. Жизнь и мышление", легко могут быть переадресованы самому Гершензону:

"...Отдельная личность всецело поглощается этим всемирно-историческим процессом. Таким образом, идее личного спасения, как бессмысленной и неосуществимой, противопоставляется чисто социальная идея коллективного спасения; иначе говоря - перед нами теория социального мистицизма" (М.О.Гершензон. Грибоедовская Москва. П.Я.Чаадаев. Очерки прошлого. М., 1989, с. 161).

Сам Гершензон грешит уже каким-то метаисторическим национальным мистицизмом.

Это, однако, еще не все. Прорыв в царство абсолютной свободы - гегелевский обертон в абсолютно антигегельянской схеме Гершензона. Еврей должен стать "ничьим подданным", "гражданином духовной человечности", это идеал, к которому идет все человечество. Это освобождение духа должно привести, следуя гершензоновской логике, к некоей чистой антропологической субстанции, идеальной плоти. И эту точку идеального развоплощения нельзя будет определить содержательным образом. Ни социально, ни национально, ни конфессионально. Эта точка апофатична. Но парадокс в том, что эту точку Гершензон и определяет как самую еврейскую. Ничего себе полное освобождение! Это тем более удивительно, что эта абсолютная свобода иудея описывается на языке Нового Завета: "В идеале еврей становится "нищ духом"":

"Может быть, они первыми и войдут в царство духовной свободы; может быть, последняя воля еврейства сказалась в словах, прозвучавших некогда из его глубины: "Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное. Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся"".

Все смешалось. Отбирая у еврея иудаизм, Гершензон фактически вручает ему христианство, а проповедуя антропологический идеал, вдруг объявляет его еврейским. Уже в советское время гершензоновскую логику воспроизвел один из духовных лидеров либеральной интеллигенции 1970-1980-х годов, православный священник, сам еврей - отец Александр Мень. Приводя своих учеников из московских евреев в лоно православия, он внушал им мысль, что "еврей-христианин не только не перестает быть евреем, но еще глубже начинает понимать смысл духовного призвания своего народа" (цит. по: С.Лезов. Есть ли у русского православия будущее? - "Знамя", 1994, # 3, с. 177).

Перед нами тотальная мистифицированность культурного самосознания. Поразительно, что русские, просто помешанные на идее государственной власти, глухи и равнодушны к чужой государственности. Может быть, потому и равнодушны. Зацикленность на национальном самоопределении говорит от отсутствии нормального самоопределения. "Я - русский", - это пока что только риторика самоназвания. Попытки же определить, что такое "быть русским", встречают непреодолимые трудности. Почему? Видимо потому, что нарушены сами механизмы идентификации - и персональные, и коллективные. Отсюда неизлечимый и тяжелейший невроз идентичности. У Жванецкого есть миниатюра под названием "После вчерашнего" - короткий монолог пьяницы, переживающего тяжелейшее похмелье. Но я вижу в этом незатейливом монологе блестящий феноменологический этюд:

"Трудно вспомнить, так как невозможно наморщить лоб. Только один глаз закрывается веком, остальные - рукой... Такое ощущение, что в руках чьи-то колени. Несколько раз подносил руки к глазам - ни черта там нет. От своего тела непрерывно пахнет рыбой. Чем больше трешь, тем больше. Лежать, ходить, сидеть, стоять невозможно. Организм любую позу отвергает. Конфликтует тело с организмом. Пятерчатка эту голову не берет: трудно в нее попасть таблеткой. Таблетки приходится слизывать со стола, так как мозг не дает команды рукам. Дважды удивился, увидя ноги... И что главное - немой вопрос в глазах. Моргал-моргал - вопрос остался: где, с кем, когда и где сейчас".

Вот он, русский способ мысли. Полная невозможность собрать себя воедино. Тотальный распад мыслительного тела. Корыто эрго сум. Разбитое.

Конечно, в каждом убеждении есть доля упования. Я же убежден, что никакого русского народа, никакой России просто нет. Это миф, исторический фантазм, безногая боль. Идентификация всегда осуществляется через власть, иные идентификации - через язык, литературу, этиологические мифы, общность территории - вторичны и обслуживают те же структуры власти. Простой пример. Расистские рассуждения в начале того века - не редкость, но правая идеология не создала ничего похожего на расовую теорию, потому что империя была многонациональной. Принадлежность к господствующей нации определялась не национальностью и даже не религией, а преданностью самодержавному престолу. Ксенофобия черносотенцов не распространялась, к примеру, на прибалтийских немцев - они всегда верно служили русской монархии.

Поэтому главное обвинение в адрес евреев - покушение на основы русской государственности: "Евреи забирают в свои руки Власть" (А.Е.Алекторов. Инородцы в России. Современные вопросы. СПб., 1906, с. 39). "В Киеве, - пишет другой известный эксперт этого дела, - один еврей-адвокат, прорвав портрет Государя, вставил свою голову и начал выкрикивать то, что мы отказываемся повторить. В самой Москве еврей Бауман ехал по улицам и кричал: "долой Самодержавие, долой Царя!.. Ко мне присоединяйтесь... Я вам Царь и Бог!.."" (А.С. Шмаков. Свобода и Евреи. М., 1906, с. CCI, XXII). Разумеется, спасти Россию от такой напасти может только государь: "Единственно Самодержавный Царь, не зависящий ни от кого, кроме Бога Единого, может спасти Россию" (Г.Бутми. Враги рода человеческого. СПб., 1907, с. 124). В другой своей книге он пишет:

" Сильная Царская Власть, строгий порядок и свобода, ибо все сие будет свободно установлено народом, а не навязано ему Иудами-предателями, да непрошенными деятелями. И только тогда, когда все русские люди, великие и малые, сплотятся в стройном порядке, ими же свободно установленном вокруг Державного Хозяина Земли Русской, - тогда от наших сомкнутых рядов отпрянут внешние враги и внутренние супостаты, - подобно тому, как некогда на Куликовом Поле несметные полчища татар отпрядали от сомкнутых дружин Дмитрия Донского" (Г.Бутми. Россия на распутье. Кабала или Свобода? 4 изд., СПб., 1906, с. 36).

В противном случае русских постигнет судьба... еврейского народа. Еще один видный правый идеолог - иеромонах Илиодор заключает:

"...Если ты (русский народ. - Г.А.), конечно, не исправишься, отнимет у тебя Царя, как это Он некогда сделал с еврейским народом и разрушит твое царство, а тебя рассеет по всей земле" (Илиодор. Правда о Союзе русского народа, Союзе русских людей. Одесса, 1907, с. 10).

Дело в том, что у России была своя сионистская идея (я подчеркиваю, не у русских евреев, а у русских). Это идея завоевания Константинополя - один из мощнейших культурно-политических мифов XVIII-XX столетий. Правда, мы собирались возвращаться туда, откуда никогда не уходили. Да и сама мысль о возвращении носила откровенно колониально-захватнический характер. И все-таки основания для такой аналогии есть, во всяком случае - с точки зрения самих русских. Во время царствования Екатерины II, в 80-х годах XVIII века, появляется по инициативе самой императрицы так называемый "греческий проект". По нему русские должны захватить Константинополь и под скипетром Романовых создать Греческую Империю, которая объединит славянский мир, страдающий от турецкого ига. Был и претендент на престол - внук Екатерины, которого так и назвали - Константин. В честь его рождения была отчеканена медаль с изображением храма Святой Софии. В константинопольском мифе отразилось предание о византийском походе Олега в 907 году. Разгромив греков, языческий князь в знак победы повесил на вратах города свой щит. Олегов щит становится наиболее выразительным символом будущего - уже христианского - взятия Царьграда. Поход Олега - вообще излюбленная тема русской поэзии нового времени, тем более что Россия постоянно воевала с Османской империей и Восточный вопрос был всегда одним из самых больных в русской внешней политике. И русская мысль вплоть до Второй мировой войны буквально бредила завоеванием Константинополя. Библейские обертоны покорения Царьграда появляются уже у Тютчева:

О наша крепость и оплот,
Великий Бог, веди нас ныне,
Как некогда ты вел в пустыне
Свой избранный народ! (1929)

В конце стихотворения на вратах Стамбула появляется Олегов щит. Текст относился к периоду русско-турецкой войны 1828-1829 годов. Вся Россия, затаив дыхание, ждала взятия города, однако этого не случилось - был подписан Адрианопольский мирный договор. Пушкин был очень не доволен. Во второй половине XIX века отчетливо прослеживается параллелизм между возвращением в Царьград и возвращением в Палестину. Царьград неизменно вызывал в памяти Иерусалим. Данилевский главу "Царьград" своей знаменитой книги начинает так:

"По поверью, распространенному в русском народе и занесенному к нам, без сомнения, от греков вместе с христианством, - Иерусалим есть средоточие, или, как выражаются в просторечии, "пуп" земли. И таков он в действительности с высшей духовной точки зрения, как место, где взошло людям духовное солнце. Но с точки зрения более земной и вещественной нет на земной шаре, могущего сравниться центральностью своего местоположения с Константинополем. Нет на земле другого такого перекрестка всемирных путей" (Н.Я.Данилевский. Россия и Европа. М., 1991, с. 356).

Двадцатый век принимает эстафету. Восторженный поклонник сионистской идеи Сергий Булгаков так начинает свою статью "Сион" (1915):

"Есть священные символы и мировые идеи, которыя заставляют дрожать самыя сокровенныя струны сердца: такое значение имеет, например, христианский Царьград и крест на св. Софии . Подобное же значение должно иметь для иудейского и христианского сердца (я трижды подчеркиваю это и) вопрос о Палестине и устроении Израиля на земле, ему Богом данной и обетованной".

Рассматривая все исключительно с христианской точки зрения, Булгаков разделяет классические постулаты теологического антииудаизма. Но для нас сейчас важнее другое. Статья была опубликована в литературном сборнике 1915 года в защиту евреев, под редакцией Л.Андреева, М.Горького и Ф.Сологуба. В нем приняли участие видные деятели русской культуры. Любопытно, как называется этот сборник - "Щит". С одной стороны - это символ защиты евреев, с другой - благодаря царьградской теме в самом сборнике - все тот же Олегов щит. Языческий щит при этом легко переводим в христианскую символику: "Блажен ты, Израиль! Кто подобен тебе, народ, хранимый Господом, Который есть щит, охраняющий тебя, и меч славы твоей?" (Второзаконие, 33, 29). Ответ на вопрос, кто подобен Израилю, народу, хранимому Господом, для русского ума совершенно ясен: "Конечно, Россия".