В отношении малой прозы политика "Октября" показалась мне по-хорошему бессистемной. Почему - по-хорошему? Потому что именно так целесообразнее искать "не знаю что", в то время как система предполагает известную внятность и предсказуемость результата. И лично для меня самым щедрым на удачи стал двенадцатый номер за 2006-й, разумеется, год - самый соляночный и винегретный. Мне понравились тут и рассказы Аллы Боссарт, но еще ярче и неожиданнее, по-моему, два рассказа Анны Дюндик из раздела "Новые имена".

Анна Дюндик - полуоткрытие премии "Дебют" (дважды участница лонг-листа, но более серьезного поощрения пока не добилась). Ее задумчивая, ироничная манера не вяжется с представлениями о молодежной прозе. Отношение автора (или авторского героя) к событиям в рассказах Дюндик гораздо важнее самих событий. Постепенно перестраивается вся оптика. В этом мире событие - повод для реакции, причем связь между ними довольно опосредованна. Удачная авантюра - повод для глубокого раздумья. Разочарование - повод для улыбки. Выходя за рамки рассказов Анны Дюндик и литературы вообще, жизнь становится поводом для нахождения в ней крупиц смысла, радости, надежды.

В этом есть что-то довлатовское.

Вот как у Дюндик выглядит довольно банальная ситуация уличного грабежа:

"- Да... - тоже задумчиво протянул он. - Послушай, а у тебя с собой есть хоть что-нибудь ценное?

- Ну плеер.

- Вот здорово, что же ты молчишь, давай его сюда!

- Нате. А можно я кассету вытащу?

- Можно.

- А батарейки?

- Слушай, имей совесть, это же грабеж!

- Ну ладно".

Тут еще вспоминается Валерий Попов, где взгляд и слух автора преображает действительность, как бы повышая яркость и контрастность. Впрочем, Довлатов и Валерий Попов - представители одной литературной школы.

Но вот по принципу "чем случайней, тем вернее" двенадцатый номер "Октября" светит своим фонарем в сторону волошинского конкурса в Коктебеле. Конкурс и фестиваль, в первую очередь, поэтические. А главная удача находится в области... то ли прозы, то ли эссеистики, то ли где-то между. Вячеслав Харченко, "Местные истории".

Прежде чем перейти к разговору об историях Харченко, мне хотелось бы очертить серьезность самой проблемы. Художественная проза берется неизвестно откуда и даже автору целиком неподотчетна. Качественное эссе можно написать в заданный срок. Оно как тот праздник, который всегда с тобой. Бэкграунд + юмор + талант + стиль и т.д. Хорошее, задорное эссе - почти проза. Не хватает, в общем, одного - вымысла.

Зачем он нужен, до конца не понимает никто. Василий Розанов, например, свое личное непонимание ставит во главу угла и выдвигает примерно такую позицию: проза и эссеистика есть, по сути, одно, разделять их бессмысленно. Но разделение в культуре не исчезает вот уже сто лет после Розанова.

Писатели фиксируют, и не раз, что материя эссе отторгает вымысел, так же как атмосфера художественного текста часто отторгает невыдуманную деталь. В общем, синтез очень достоверной, гибкой интонации эссе с прозаической нездешней сюжетностью - что-то вроде вечной литературной задачи.

Ее частично решили: Газданов в "Ночных дорогах"; Георгий Иванов - в своих мемуарах, оказавшихся фактологической неправдой; Богомолов и Тендряков, привившие прозе документ, тоже, кстати, то подлинный, то придуманный; тот же Довлатов, на свой лад монтирующий непридуманные жизненные эпизоды.

Харченко находит общий корень прозы и эссеистики - интонационный зачин. И развивает его именно как зачин. Чтобы ухватить эффект, представьте себе, что вам звонит симпатичный и бодрый знакомый и говорит: "Старичок, ну-ка быстро объясни мне вот такую штуку..." Или: "Слушай, что я тебе сейчас расскажу..."

Ничего, по существу, не сказано ни в первом, ни во втором случае, но мы с вами на этом конце провода уже чуть-чуть взбодрились. Т.е. какой-то квант энергии возник практически ниоткуда.

Въедливый читатель заметит, что этот квант мы вырабатываем авансом, в расчете на последующее быстрое удовлетворение, а если не получим его, то разочаруемся. Так, да не совсем. Если просто телефон отключится, тогда конечно. А если ожидание-предвкушение изящно длится, а потом изящно заканчивается ничем, эффект, скорее, юмористический. Так устроено много анекдотов или, например, знаменитая хармсовская миниатюра про (условно) рыжего несуществующего человека.

На чай

Очень люблю есть в кафе, но не люблю оставлять на чай, поэтому нашел на побережье кафе с бизнес-ланчем за 12 гривен, где девочки в фартучках и косах разносят на подносах еду.

Теперь после кролика или цветной капусты сижу, ковыряюсь в зубах и мучаюсь вопросом: что делать? Стоит ли сунуть гривну или не стоит? С одной стороны, все вроде бы по-большому, с криками: "Столовой!", а с другой стороны - простой комплексный обед, только называется громко.

Обычно лезу в карман за хрустящей гривной, но в последний момент руку отдергиваю, вспоминая, что я бедный, малооплачиваемый писатель и подобные фокусы мне не к лицу.

Это в царское время можно было по кабакам гулять, а тут только и думаешь, как бы заказ стрясти или с чего заплатить за мобильник. Но все-таки форсить хочется, и я оставляю через раз.

Заметьте, мы с вами этих чаевых так и не увидели. Или еще более пафосная тема:

Смерть

В Коктебеле не песок, а галька. Поэтому частные пляжи закатывают бетоном метра на четыре, чтобы сразу прыгать в глубину, минуя мелкие и средние камни, разбросанные по дну. Из-за этого в Коктебеле нельзя входить в море постепенно, а приходится сразу прыгать с головой - оказываешься на двухметровой глубине, только руками и ногами успевай колотить, а если плохо плаваешь, то сразу тони.

Я плохо плаваю, но вместе с Н. полез в волну купаться, и меня понесло на торчащую со дна скалу, но я гордый: бью изо всех сил по воде, и молчу, и постепенно приближаюсь к своей смерти. Вспомнил я маму, вспомнил я папу и братьев, но в последний момент закричал что было мочи: "Тону!" Н. подплыл ко мне и сказал: "Берись за бока и вытягивай по поверхности тело, только не суетись, а то оба потонем", - и мы выплыли на берег.

Потом, в спокойное море, я доходил до этой скалы. В месте предполагаемого утопления было метр семьдесят, а у меня рост метр семьдесят шесть на цыпочках, но я все равно Н. благодарен, потому что он никому эту историю не рассказывает.

Никто не умер.

Истории Харченко - всегда истории об искусстве рассказывания историй. Его отношения с миром его прозы - отношения Наблюдателя и Системы. Система без Наблюдателя, как известно, лишена смысла, а может быть, и не существует. Наблюдатель искажает Систему самим своим наблюдением. В данном случае искажение полезно, именно оно преображает материю нонфикшн в прозаическую.

Интонация, порядок изложения становятся важнее предмета разговора. История о массовой гибели может стать юмористической или иронической. Окончательное преображение реальности происходит вне этой реальности.

Хорошо. Мозги запудрены. Но все-таки - придумана реальность внутри маленьких новелл Харченко или нет? Ответ будет таким: принципиально невозможно определить. Я бы рискнул предположить так - придумана внутри примерно одной новеллы из трех.

А в целом, если читать подряд, получается искомый синтез. Жизнь одолевает смерть (см. выше) новым неизвестным способом.