Попытка подлинности: Неиссякаемая жизнь Карла Кереньи
Карл Кереньи. Дионис. Прообраз неиссякаемой жизни / Пер. с нем. Л.Поповой и А.Фролова. - М.: Ладомир, 2007. - 319 с.
"Дионис" - одна из удивляюще немногих работ Кереньи, переведенных на русский язык: за последнее неполное десятилетие (с 1999-го) - всего-навсего третья (1). До этого, похоже, у нас не переводилось ничего, кроме разве что переписки его с Томасом Манном, опубликованной в "Вопросах литературы" (2). Удивляет это не только потому, что Карл (Карой) Кереньи (1897-1973), швейцарский ученый венгерского происхождения, филолог-эллинист, исследователь древних религий и мифологий, написал вообще-то очень много, но прежде всего потому, что он несомненно входил в число наиболее влиятельных участников европейской интеллектуальной жизни своего времени, а сегодня безусловно принадлежит к классикам филологической и религиоведческой мысли. "Дионис" - последняя крупная монография Кереньи, законченная им в 1969 году и увидевшая свет лишь семь лет спустя (1976) (3) - уже после смерти автора.
Начав заниматься Дионисом в первой половине 30-х (4), в рамках задуманной им серии монографий о греческих богах, Кереньи застал своего героя в крайне невыгодном положении. Дело в том, что Дионис - весьма своеобразный смысловой комплекс европейской, особенно новоевропейской, культуры, в котором срослось в труднорасторжимую цельность чрезвычайно многое. Этому богу греков с легкой руки Фридриха Ницше на рубеже XIX-XX веков "повезло" оказаться одной из самых популярных фигур интеллектуальной жизни, и, как обычно и случается, популярность сослужила ему дурную службу. Позднейшие толкователи - в первую очередь, конечно, сам Ницше, а вслед за ним и многие другие, в частности, очарованный им русский Серебряный век - вложили в Диониса много таких толкований, которые имели больше отношения к пристрастиям самих интерпретаторов, нежели к божеству древних греков.
Такова практически неизбежная судьба всякого сколько-нибудь значимого, да притом еще и живого смыслового комплекса: вращивать в себя все новые и новые толкования, включая и такие, которые, пожалуй, привели бы тех же древних греков в большое изумление (достаточно сказать, что в растерзанном, страдающем Дионисе и вполне серьезные исследователи, как, например, Вяч.И.Иванов (5), видели распятого Христа, совершенно упуская из виду принципиально разный смысл страданий и вообще происходящего в обоих случаях).
Но на то и профессионалы-историки, чтобы работать хранителями - или, на худой конец, реставраторами - исходных смыслов. Так и Кереньи досталась роль своего рода археолога, вычищающего - вооружившись тонкой филологической кисточкой - первоначальный смысл религии Диониса. Или тот, который представляется первоначальным ему самому.
Будучи прекрасно знаком с новоевропейской "мифологией" Диониса и дионисийства, Кереньи тем не менее сумел не попасть под ее убеждающее влияние и выстроить собственное понимание предмета. Более того, он вступает в полемику практически со всей существовавшей к тому времени традицией толкования религии и мифологии "прибывающего бога", включая и тех представителей этой традиции, кто был для него безусловно очень авторитетен (как, например, его близкий друг, немецкий религиовед-классик Вальтер Фридрих Отто или Карл Густав Юнг, с которым Кереньи не только дружил, но и долгое время тесно сотрудничал). Критическому анализу современных ему представлений о Дионисе он посвящает отдельную главу своей книги - "Из истории науки" (6).
"Во всех современных описаниях дионисийского начала, - подводит он неутешительный итог своему анализу, - господствующей остается эксцентрическая, чреватая взрывом черта. Это двусмысленная заслуга Ницше, оказавшего влияние <...> и на "здравомыслящих" ученых, которые усматривают ядро дионисийской религии в оргиазме, а именно - если верить историческим данным - в женском оргиазме, для которого был также найден термин "менадизм" (7) - весьма мало, как и многое другое, обоснованный исторически (8). В оргиастических буйствах, для которых "больше подходит определение "коллективная истерия", относящееся больше к области медицинской патологии" (9), принято видеть едва ли не центральный феномен дионисийского культа, в то время как они, скорее, достойны статуса пограничного явления, для этого культа безусловно периферийного.
Кереньи реконструирует дионисийскую церемонию со всей ее "сложной структурой и строгой внутренней логикой" (10) тем более тщательно, что видит в ней "основополагающий факт греческой религиозной истории" (11) - наполняя притом реконструированную картину собственным содержанием. Сам он видит в религии Диониса прежде всего жизнь как таковую - "спокойный и могучий элемент вегетативной, растительной жизни" (12). По его убеждению, это существенно куда более, чем опьянение, неистовство и прочие излишества.
В Дионисе воплотилась, утверждает он, жизнь в том ее аспекте, который сами греки обозначали словом zoe (13). Не bios - конкретная жизнь с определенными и устойчивыми характеристиками (14), но "жизнь вообще, жизнь, более конкретно не охарактеризованная" (15), "состояние непрерывного жизненного потока" (16) - и при этом "устойчивая противоположность к tanatos'у, смерти" (17). "<...> Нечто такое, что не подпускает к себе смерть" (18). Нить, "на которую, подобно жемчужинам, нанизан каждый отдельный bios и которая, в противоположность bios'у, может мыслиться лишь в качестве бесконечной" (19).
Кереньи вообще склонен мыслить цельностями - я бы сказала, хорошо дифференцированными, но все-таки цельностями. Сам культ, в свою очередь, воспринимается им как органическая часть жизни вообще и культуры в частности - говоря о Дионисе, он занимает позицию "историка религии, который уделял бы особенное внимание исследованию мифов, культовых церемоний и праздничного календаря, и одновременно историка греческой и минойской культуры, поставившего перед собой задачу изучения отдельной жизненной сферы" (20). И "сфера религиозной жизни" (21) избирается им для исследования, может быть, в первую очередь потому, что именно в ее рамках "нашел чистое и адекватное выражение некий существенный элемент совокупного типического существования" (22), который он, по собственному признанию, и понимал под "культурой" (23). Без жизни-культуры в целом культ понят быть не может - но и сама жизнь-культура не может быть понята вне культа. Так что перед нами еще и своего рода энциклопедия минойской и греческой жизни, стержневым явлением которой и был культ Диониса.
Безусловно, это попытка достичь наконец адекватности, подлинности понимания отчаянно заидеологизированного сюжета европейской интеллектуальной жизни; по крайней мере - иначе расставить приоритеты внутри сложившегося смыслового комплекса. Иными словами, тут шла работа не только историческая (хотя прежде всего, конечно, она), но и идеологическая, притом никакого осуждения я в это определение, заметим, не вкладываю. "Идеологическая" - значит работа со смысловыми комплексами, актуальными для собственного времени интерпретатора.
Скорее всего, без известной субъективности не обошлось и здесь, тем более что с предметом собственных исследований у Кереньи издавна была своего рода чувственная связь. Собственное видение греческого прошлого он в свое время описывал так: "Нигде не сталкивался я с "мифом" как некой особенной силой - я имел дело, скорее, с "мифологией", закрепленной в традиции, в том числе и литературной, и в великом множестве <...> изображений на вазах, не говоря уже о производящих исключительное впечатление редких ликах богов, оставленных нам скульпторами древности. Не будучи археологом, я ощутил воздействие непосредственного соприкосновения с чувственной традицией античности" (24). Кстати, именно поэтому - а не только потому, что о дионисийских таинствах как таковых осталось не так уж много письменных свидетельств (таинства все-таки! Те, кто действительно что-то знал о них изнутри, по вполне понятным причинам не распространялись об этом), - Кереньи во множестве привлекает в качестве источников, кроме текстов, изобразительный материал: роспись на сосудах, скульптуру, рельефы на зданиях - именно они дают возможность вчувствоваться в античную реальность, в некотором смысле чувственно присутствовать в ней. Наконец, не в меньшей степени, чем книга его друга-оппонента Отто, на мысли Кереньи о Дионисе, как признает он сам, повлияла живая, ароматная виноградная лоза - "священное растение Диониса" (25), увиденная им как-то раз "во время прогулки по винограднику в южной Паннонии" (26).
Кереньи вообще был уверен, что для исследователя необходимо занять по отношению к античности не какую-нибудь, а именно "экзистенциальную позицию" (27); прежде всего чувствовать реальность, в которой жил тогдашний человек, а уж затем ее толковать; в науке о религии он видел исследование "реалий души" (28), а настоящим предметом науки о прошлом считал ушедшую жизнь в ее цельности и уникальности, с ее неповторимым стилем, как "форму человеческого существования ( Dasein)" (29). Причем в этой неповторимости каждый - и ученый, и его читатель-непрофессионал - должен, полагал он, прочитывать смыслы, относящиеся и к нему самому - лично к нему как к представителю рода человеческого: в богах Кереньи видел, несколько модифицировав юнговское представление об архетипах, первоосновы человеческого, то общее, что есть - и на свой лад отзывается - в каждом живущем. К слову сказать, именно к неспециалистам въедливый до педантичности профессионал Кереньи прежде всего и адресовался. В этом смысле то, что он писал об ушедших эпохах, было самой настоящей человекообразующей, "антропоургической" работой: он надеялся привить своим современникам чувство общечеловеческого - а вслед за ним и совокупность соответствующих представлений. Причем не как проповедник, а именно как ученый, для которого критерием оценки собственной работы неизменно оставалась "строгость мышления" (30).
Конечно, в восприятии Диониса как прежде всего воплощения торжествующей и безличной жизни- zoe не могли не отразиться и личные пристрастия самого Кереньи, и - куда же денешься - определенные интеллектуальные тяготения и доминанты его эпохи. Это и экзистенциальная проблематика, волновавшая тогда не только мыслителей-профессионалов, и феноменология, и герменевтика, и морфология культуры, решающим образом определившие его исследовательское зрение. Это, наконец, "вчувствование" как именно исследовательская ценность, восходящая к относительно недавнему (для времени Кереньи) властителю умов, немецкому философу и психологу Вильгельму Дильтею (1833-1911), а в словечке Dasein просто не мог не отозваться Хайдеггер. Сказались в этом и некоторые распространенные тогда настроения. Именно ХХ век в его первой половине (когда Кереньи и сложился как исследователь), травмированный своим катастрофическим началом и пронизанный предчувствием будущих катастроф, особенно остро ощутил уязвимость, а значит, ценность жизни как таковой. Может быть, поэтому ему оказались особенно созвучными (а вследствие того - принятыми и даже популярными) представления о мифе как о "переживаемой реальности, конкретной действительности, имевшей место в начале времен и с тех пор оказывающей влияние на судьбы мира и людей" (31); выражающей "именно то, о чем в нем рассказывается" (32), а не какие-нибудь символы с аллегориями, и требующей поэтому для своего постижения не умственных усилий, но прежде всего вчувствования и сопереживания, - это представление своего современника, "великого польского этнолога" (33) Бронислава Малиновского (1884-1942) Кереньи разделял всей душой.
Собственно, само центральное положение категории "жизни" в сугубо, казалось бы, теоретических рефлексиях, приоритет ее в восприятии ушедшей исторической реальности, который Кереньи считал важным и для коллег-историков, и для непрофессионалов, - обязаны своим существованием тому же Ницше, который почувствовал ее значимость еще задолго до всех катастроф ХХ века - и по отношению к которому автор настроен вполне полемически. Может быть, как раз потому, что влияние Ницше на него было одним из самых сильных.
"Жизнь" ведь тоже - многослойный и цельный смысловой комплекс европейской интеллектуальной истории (один из ведущих!), до истоков которого так просто и не докопаешься. Более того, всякая попытка докопаться до таких истоков - чем бы они ни заканчивалась - оборачивается, как правило, наращиванием очередного слоя - основы и условия для всех последующих. Интерпретация Диониса и дионисийства, предложенная Кереньи, внесла, думается, существенный вклад в наращивание очередного слоя на смысловом комплексе "жизни". И это правильно, тем более что смысловые комплексы тоже, между прочим, как и мифы, - никакая не фикция, а самая настоящая и всерьез проживаемая реальность.
Примечания:
1. Радин Пол. Трикстер. Исследование мифов североамериканских индейцев с комментариями К.Г.Юнга и К.К.Кереньи. - СПб.: Евразия, 1999; Кереньи Карл. Элевсин: Архетипический образ матери и дочери. - М.: Рефл-бук, 2000.
2. Манн Томас, Кереньи Карл. Разговор в письмах. Составление, примечания и перевод с немецкого М. Харитонова // Вопросы литературы. - #5. - 1999.
3. Dionysos : Urbild Des Unzerstorbaren Lebens. - Munchen, Wien: Langen Muller, 1976.
4. Идея представляемого исследования о Дионисе возникла у автора, по его собственным словам, еще в 1931-м году. Четыре года спустя, еще в Венгрии, Кереньи опубликовал свою первую работу о нем - "Размышления о Дионисе", написанную под впечатлением от книги Вальтера Отто "Дионис: миф и культ" и в качестве "противовеса" концепции Отто (с. 17).
5. См., например: Иванов В.И. Дионис и прадионисийство. - СПб.: Алетейя, 1994.
24. Thomas Mann - Karl Kerenyi: Gesprach in Briefen. Zürich, 1960. - Цит. по: Герасимова Л. Карл Кереньи и его "обхождение с божественным" (с. 6 представляемого издания).
27. Герасимова Л., с. 7 предст. изд.
28. Цит. по: Герасимова Л., указ. соч., с. 7.
29. Цит. по: Герасимова Л., указ. соч., с. 8.
Распечатать
