Политика как невроз

Старобинский Жан. Действие и реакция: жизнь и приключения одной пары / Пер. с франц. А.В.Шестакова. - СПб.: Владимир Даль, Культурная инициатива, 2008. - 474 с. - (Серия: ПОЛИС).

Книга Жана Старобинского, одного из ведущих мировых литературоведов, посвящена истории термина "реакция" от Ньютона до Фрейда и Ясперса. Исследование, предпринятое Старобинским, в первую очередь затрагивает законы риторики, а уже потом переходит к научной методологии. Принцип вероятностного предугадывания событий, отличавший античное риторическое мышление, в новое время сменился принципом констатации. На этом принципе созидала себя и государственная политика, и любая наука новой Европы. Если в старой риторике речь выстраивала событие, а не только содействовала отношению к нему людей, то новый тип речи имеет дело с уже происшедшими событиями. Старобинский сразу обращает внимание на то, что классический тип речи допускал большую творческую наполненность слова, не втискивая слово в рамки одного терминологического значения: в переводах Аристотеля и текстах его комментаторов слово "реакция" встречалось, но только в значении встречного движения, взаимных качественных изменений. Это значение указывало на один из видов движения, не настаивая на необратимости процесса, на его роковом характере, как последующее строго терминологическое употребление слова.

Ж.Старобинский далек от того, чтобы связывать с физикой Ньютона радикальное изменение всех навыков мышления. Напротив, он пишет о том, что мышление открывшего тяготение Ньютона весьма метафорично, в чем-то даже старомодно, и те образы, которые он использовал для реакции, такие как движение воды в насосе, не разрушали в массовом сознании старых представлений о движении. Просто к старым сведениям о движении была прибавлена возможность более подробно и детально проследить некоторые из них. Поэтому если в научном мире влияние Ньютона было исключительным, то в учебных текстах легко можно было встраивать методы новой физики в старую схоластическую манеру работы с данными.

Идейное звучание слово "реакция" получает в эпоху Просвещения. Именно тогда понятие, ставшее благодаря предметной работе физиков нейтральным, подверглось вторичной валоризации. Уже у Руссо Старобинский находит слово "реакция" в значении восторга. Такое непривычное употребление слова "реакция" тоже было метафорическим: как поднимается кровь по сосудам, так и пробуждается в душе возвышенное состояние. Подавленный человек, реагируя, прозревает еще более возвышенные состояния, чем человек, постоянно находящийся на подъеме, то есть "действующий", а не "реагирующий". Реакция как импульс, сила которого выигрывает от преодоления гнета, - это описание замкнутой и очень частной системы. Но это описание уже в полной мере сказалось в теории гениального безумия, выдвинутой Д.Дидро в "Парадоксе об актере", и затем стало определяющим для романтиков, канонизировавших патологические угнетающие состояния, прежде всего меланхолию. Если ранее меланхолия считалась родом душевного заболевания, которое причиняет своей тяжелой симптоматикой бедствия и человеку, и всем окружающим, то теперь меланхолическое отношение к жизни приписывается поэтам. Достаточно вспомнить изображения Байрона в позе меланхолика - хотя, несмотря на конфликтное поведение поэта, его темперамент был далек от меланхолического.

Классическая культура со времен Аристотеля и Феофраста различала физиологический темперамент, всегда неустойчивый в себе, колеблющийся, и твердый характер, выработанный культурой. Характер определялся обычно негативно, как отображение в человеке готовых и всем известных качеств, а не как следствие распознания человеком ситуации и совершения все новых поступков. Как только темперамент стал пониматься как устойчивая данность и с ним стали связывать способность человека проявлять себя творчески или социально, сразу же и слово "реакция" приобрело новое значение. Реакция стала не мгновенным проявлением натуры, а, напротив, весьма устойчивым воздействием на ситуацию.

Поэтому в политике слово "реакция" первоначально, на первом этапе Французской революции, означало просто деятельность партии. Партия рассматривалась как безличное физическое тело, и потому ее поведение во все усложняющейся ситуации могло описываться как реактивное. Чтобы начать действовать, а не просто реагировать, партия должна была бы распасться, предоставив речь входящим в нее индивидуумам. Но постепенно безличное партийное тело приобретает голос. Все чаще деятели партий и групп выступают с речами, беря на себя уже не риск организации исторического процесса, как прежние ораторы, а риск сосредоточения на своей стороне достаточного числа сил. Речь времен разгара революции была чужда диалогу, она состояла из аккумулируемых монологов. Сложение политического тела из миллионов людей-песчинок - это обычное описание революций ХХ века; Старобинский предлагает применить его к Великой французской революции, с тем различием, что все участники этой революции уже были наделены речью, не нуждаясь в том, чтобы это сделали за них. Именно тогда, когда все обучились речи и научились рисковать, реакция перестала быть направлением имеющихся сил на какую-то перспективную цель, напротив - она превратилась в клеймо, которым отмечалась любая косная партийность.

Из опыта Французской революции как аккумуляции монологов Старобинский выводит и ключевые идеи новейшего времени. Как историческая диалектика Маркса, так и апология жизни у Ницше пытаются просто унаследовать физическое понимание реакции как концентрированной силы, не соотносящейся с конкретными типами движений в организме.

Таким образом, физика оказывается в книге Старобинского ключом и к политике, и к социальной жизни. XIX век - век торжества "реакций". Во все эпохи европейской культуры образы прошлого, обозначающиеся через тьму веков, становились образцом поведения и переживались как часть самопознания. Это было именно "действие и реакция" в изначальном, аристотелевском понимании встречного движения сил. Но теперь, после опыта Французской революции, когда качество реакции зависит уже не от частных особенностей событий, а только от их совокупной силы, экстатическое переживание образов прошлого достигает своего апофеоза. Понятие "неизгладимого впечатления", недоступное прежним векам, становится в XIX веке ключевым для описания встреч с историей и с искусством. В это же время разрабатываются и способы лечения реакциями, в рамках теории рефлексов; и многие отрасли медицины перестраиваются в этом направлении. Трактовка симптомов как событий, которые нужно вылечить с помощью речевой реакции, с помощью повествуемой "истории", как это принято в классическом психоанализе, таким образом, трактуется Старобинским как открытие не XX, а XIX века.

XIX век в книге Старобинского представлен неподдельно ярко. Век истерий и контроля над психологическими состояниями, век викторианской регламентации частной жизни и множества материалистических суеверий, пытающихся заменить риск реальности риском познания. Во многих явлениях этого века Старобинский видит новое понимание событий: события не уравновешивают друг друга, в силу готовых законов, они могут сохраниться от распада только в том случае, если вызовут на себя готовую и продуманную реакцию. Именно в этой атмосфере, когда реакциями лечили неврозы, возник психоанализ как способ лечения истерии через речевое переживание. Психоанализ вобрал в себя множество свойств риторической речи: он должен увлекать пациента, задавать правильный режим его поступкам, находить наиболее вероятную причину, мобилизовывать слухи и догадки - все то, с чем справлялась риторика в классической культуре.

Романтическая мысль не смогла удержать на себе понятие реакции как вселенского переживания: описывая мир как целое и стремясь подвести полный баланс всем действиям, чувствам и реальностям, романтики были вынуждены признать все действия, не вызвавшие на себя реакцию, как действия призрачные. Духовные устремления сталкивались с материей, которая теперь была уже не косной, а "реакционной", то есть не просто тормозящей историю, но уничтожающей ее. Искусство смогло удержаться на краю этой исторической гибели только одним способом - вернувшись к первоначальной ньютоновской метафоре реакции как движения воды в насосе. Именно такое возвращение, преодолевшее старую языковую инерцию, Старобинский усматривает в "Общей психопатологии" Карла Ясперса и в творчестве поэтов ХХ века. Нетривиальный эволюционист П.Валери и нетривиальный креационист П.Клодель стремились вернуть понятию "реакция" значение прямого и непосредственного движения, преобразующего и выпрямляющего речь человека.

Было бы интересно применить подход Старобинского к советской культуре, которая сохранила многие мировоззренческие и эмоциональные установки XIX века. Но если XIX век был истерически драматичен, советская культура переживала эти драмы словно во сне. Советская культура не терпела противоречивого и тревожного, она отвела четкое место действию и реакции и, главное, отобрала из богатого словаря наук только те слова, которые обосновывали ее наличие. О чем бы ни говорила советская культура, она говорила о себе, поэтому изучать ее нетрудно, и она ждет своего Старобинского. Тогда можно будет лучше понять, когда советская официальная культура шла на компромиссы.

Внешне напоминая интеллектуальную историю, книга Старобинского ставит под сомнение многие принципы интеллектуальной истории. Она говорит не о деятельности институтов, но, напротив, о действии образов в текущей жизни. Она не подлавливает интеллектуалов прошлого на слове и не допытывается об их намерениях, напротив - помогает им произнести те слова, которые они не смогли высказать, стесненные профессиональной занятостью. Наконец, она не исследует перспективность того или иного исторического проекта, но показывает, что любая перспектива держится на таких языковых условностях, которые могут в любой момент повергнуть ее во прах. И опять придется обращаться к метафорам Ньютона, чтобы выстроить политическую реальность.

       
Print version Распечатать