Почему Россия не Америка

Каспэ С.И. Центры и иерархии: пространственные метафоры власти и западная политическая форма. - М.: Московская школа политических исследований, 2007. - 320 с. - Тир. 1000.

Книга С.И.Каспэ пытается восстановить понятие центра как ключевое при анализе крупных политических образований. Гуманитарные науки, возникшие в ХIХ веке, прежде всего отразили ломку канонов в искусстве и распространение образовательных институтов. Главной целью сформировавшегося гуманитарного знания стала легитимация этой ломки и новых правил игры. Необходимо было придать новациям историческую основательность и серьезность, с чем, конечно, связано и постоянное обращение к "образцам" в древней и средневековой истории. Образцовой при этом объявлялась культура небольших государств прошлого. Национальные государства XIX века связывали себя с Афинским полисом или со средневековыми свободными городами, хотя в их политической конфигурации древней реальности отвечало разве только наличие партий и их борьба.

В гуманитарной науке ХХ века центробежные тенденции усилились, и удержание их с помощью некоторых научных мифов, обосновывавших само существование научного знания, оказалось временной мерой. В конце концов произошла канонизация маргинального опыта: именно в его случае, как стало казаться, описание опыта может удержать его существенные свойства, не дробясь ради схватывания отдельных явлений. Тем важнее появление книги, в которой возвращение утраченного центра основано на последовательном и тонком рассмотрении того, что мы бы назвали "имперскими практиками".

Сложность рассмотрения имперских механизмов состоит в том, что имперский опыт поневоле вызывает в памяти колониальные империи: именно их былое устройство и способы экспансии политических институтов часто имеются в виду при разговоре о современной политической ситуации во многих странах. Кажется, что только в том виде экспансии можно найти ключ к современным конфликтам, прежде всего - противостоянию севера и юга.

Но колониальные империи, несмотря на всю свою торжественную символику и прочие атрибуты, не имели ничего общего с прежними империями. Хотя конститутивные признаки империй, то есть контроль над значительной территорией и унификация военных и политических институтов, в них сохранялись, смысл этих политических образований был другим. В Римской империи и последующих империях (которые Каспэ считает бледными подобиями римского политического проекта) сближение военной и политической власти подразумевало постоянную перестройку системы распределения военных и политических полномочий, введение новых должностей и пересмотр смысла старых. Тогда как в колониальных империях властная номенклатура существует в готовом виде, и преодоление противоречий системы производится только за счет колониальных экспансий. Эти экспансии и позволяют всякий раз продемонстрировать эффективность и успешность системы. Именно этим, а не только отталкиванием от громоздких имперских ценностей, вероятно, и нужно было бы объяснять эпидемическое распространение национализма во второй половине XIX века. Не случайно национализм был не только идеологией, но и практикой унификации форм; всякое введение учета и контроля, то есть успешных внешних эффектов, приводило к подъему национализма.

С.И.Каспэ начинает изложение с Римской империи, обращая внимание на то, что ее центр был не институциональным, а территориальным. Выделение общественных земель и распределение земельных льгот было гораздо важнее других способов удержания политического единства. В таком случае не центр, а именно периферии должны были доказывать свою легитимность. Впервые вопрос о легитимности центра, как показывает Каспэ, возникает в Средние века, но эта легитимность утверждается не правовым, а мистическим путем: император может поручать или завещать всю империю Церкви, он вручает Церкви свою жизнь и всю власть, которую собрал за жизнь, а Церковь передает государству только историческую преемственность социальных обычаев, больше у нее нет никакого достояния. Разумеется, эта символическая власть Церкви входила в определенное противоречие с ее предназначением, хотя это противоречие до поры до времени могло не ощущаться.

Возникновение государства современного типа являлось загадкой для многих политологов: почему именно формализованная и довольно косная система управления оказалась эффективнее союза городских общин. Каспэ дает убедительный ответ: государство претендовало не столько на эффективность решений, сколько на универсальность. Одна и та же модель может быть применена в самых различных областях. Поэтому неудивительно, что столкновение каждого из новых "левиафанов" сразу с несколькими схожими центрами и типами организации привело к возникновению абсолютистских монархий: только они могут в условиях внешних угроз еще и освоить новые ресурсы. Остальные формы государственной организации просто растеряются перед ситуацией столкновения с равным, не зная, откуда могут быть почерпнуты дополнительные ресурсы. Парадокс абсолютистского государства таков, что по его определению совсем нельзя понять источник его легитимации: безграничная власть короля, опирающаяся на вербуемую и дифференцируемую им элиту - такое определение не включает в себя никаких представлений о легитимности, поводом к легитимации служит только сложная международная обстановка. Правда, заметим, остается открытым вопрос о разбойничьих государствах, принадлежат ли они к типу современных государств. В эпоху разгула пиратства даже в этой среде складывались некие подобия микрогосударств, а в какой-то перспективе можно смотреть на многие государства Европы и Азии, покровительствовавшие пиратству, карательным операциям в Новом Свете и другим преступлениям, как на разбойничьи государства. Вероятно, успех абсолютистских государств сделал этот вопрос бессмысленным.

Совершенно замечателен в книге анализ разделения властей. С точки зрения теории, разделение властей, как говорится в любом курсе политологии, было введено для того, чтобы помешать кому-либо из активных политиков узурпировать власть. Наличие страты активных политиков, которые распределяются по этим ветвям, под сомнение не ставилось (и Каспэ подробно говорит о развитии этой страты в европейской истории), важна была сама возможность оспорить политическое решение не путем проверки его легитимности, а в рамках уже состоявшейся легитимности, механикой политической тяжбы. При этом, правда, в книге специально не исследуется, что политическая тяжба возможна и в ситуации отсутствия разделения властей, потому что у любого монарха есть советники, которые, не ограничивая его власть, ставят его в ситуацию выбора. В монархических государствах часто идут весьма бурные и даже взрывные политические процессы, приводящие как к переворотам и революциям, так и к предельному расширению полномочий на низших ступенях власти. Можно заметить, что и в национальных государствах, даже с самыми развитыми политическими и правовыми институтами, есть одна область, в которой сохраняется "монархизм". Это, конечно, армия, в которой роль советника выходит в XIX веке на первый план - все тактические способы ведения войны в это время, начиная от шпионажа и кончая оперативной оценкой ситуации на фронте, направлены именно на поднятие "мудрости" военных советников, которыми оказываются все высшие командные чины, кроме главнокомандующего.

Роль империй нового и новейшего времени Каспэ определяет как "мультиплицирование модели национального демократического государства, для которой [они] сыграли роль куколки", и итогом - "расширенное воспроизводство государства как генерального политического стандарта" (с. 218). Исключением, вероятно, нужно считать СССР с его конфедеративным устройством: хотя республики СССР и не вели самостоятельную внешнюю политику, но их интересы и опыт лишали внешнеполитический курс СССР многих возможностей.

При этом поле международных отношений понимается, скорее, как поле свободных возможностей присвоения власти и борьбы за власть. Так, причиной всеобщих мобилизаций во время войн нового типа стала экономическая заинтересованность, а не отстаивание чести, как в прежних войнах. Однако мы видим (и к этому Каспэ подводит), что в эпоху всеобщей мобилизации экономический интерес не выражен так прямо, как раньше, но зато напрямую заявлено желание сформировать окончательную конфигурацию международной политики.

Как раз США - это единственный опыт сформировавшейся конфигурации. Как подробно пишет Каспэ, несмотря на гражданские войны между севером и югом и шаткость некоторых государственных институтов, США представляют собой устойчивую систему, в которой все уже расписано. Каспэ замечает, что расширение США не встречало сопротивления "иных макросоциальных центров" (с. 239) в силу конвенционального характера центра, даже его условности, поскольку он не может посягать на уже имеющиеся прерогативы штатов. Но можно сформулировать ситуацию и так, что роскошь ставить международную линию США в зависимость от победы консерваторов или демократов обусловлена тем, что последовательная линия реализуется как раз во внутренней политике, на что уходят все ресурсы гражданской активности.

Если говорить об опыте США, которому посвящена предпоследняя глава книги Каспэ, то здесь важны не только (и не столько) корпоративные модели и правовые границы политической активности, лежащие в основе этой государственности. Важнее, думается, что все государства, основавшие свою политику на выведении себя из-под усиливающегося влияния США, выступили как своеобразные пародийные империи. Куба или государства "оси зла" с их слабым авторитаризмом не обладают никакими имперскими возможностями. Но триумф политического, превращение политики в способ удержания социальных отношений от поглощения другими системами, то есть в важнейший фактор экономической самостоятельности, придает этим государствам черты универсального проекта, требующего постоянной жесткой реализации. Конечно, квазиимперский проект этих слабых государств реализуется не в пространстве, а в каждом отдельном политическом или экономическом решении.

Завершает книгу анализ глобализации как, прежде всего, факта западного самосознания, которое стало рассматривать аномалии мировых событий как свое внутреннее дело (с. 286). Действительно, никогда еще оптика не становилась главной частью политики. А если она стала политикой, то любой утраченный центр может заявить о себе.

       
Print version Распечатать