Петербургские тиражи

Издательство "Ретро": Эмигрантские авантюры

Может, и стоило приурочить окончание "Петербургских тиражей" к двадцатому выпуску. Круглое число радует глаз и не требует дополнительных разъяснений - что, почему, да неужто никого больше не осталось. Не бывает так, чтоб не осталось. Здесь из тех, кто без очереди, быстро образуется новая очередь. Из больших и толстых - "Азбука", которая не нуждается в представлении, "Амфора", чей сайд-проект стал героем предыдущего выпуска, "Искусство", в неглубоком прошлом освещенное в "РЖ" стараниями коллеги обозревателя. Из тех, что худее, - многопрофильные конторы, среди прочего издающие неплохие книжки. Например торгово-издательский дом "Коло", где в прошлом году вышла монография социолога Тимо Вихавайнена о борьбе с мещанством в СССР, или полиграфическая фирма "Крига", в чей прайс-лист наряду с рекламными стикерами и бэджиками затесалась книга "Нищенство: Ретроспектива проблемы". Всякое бывает. Почтенное издательство РХГИ (Русского христианского гуманитарного института), известное своей серией Pro et Contra, теперь крайне редко радует новинками. Не отличается плодовитостью и Machina (она же когда-то Axioma), из которой то и дело возникали "боги" в лице Жиля Делеза или Филиппа Лаку-Лабарта (одним из последних заметных релизов стал "Манифест философии" Алена Бадью). Аналогичной скупостью в последнее время отличается помпезная Vita Nova, да и книги там выходят в основном "проверенные", те, что наверняка тянут на золотой обрез. "Остров" занят петербургским краеведением - тема увлекательная, но по другому ведомству. Выходит, действительно список более или менее исчерпался, хотя закрытым его не назовешь.

Переход "Петербургских тиражей" в спорадический режим не означает их исчезновения. В письмах, бывает, ставится несколько постскриптумов. Так, чтимое в русской культуре очко достается издательскому дому "Ретро", созданному в 1998 году в виде торговой организации, а с 2000-го наладившему выпуск собственной продукции. На первый взгляд, выявить какую-либо систему в имеющемся корпусе книг достаточно сложно. Тем более что на сайте издательства в роли концепции выступает бессодержательная формулировка "современная отечественная и переводная художественная литература, мемуары, поэзия". Первые издания под маркой "Ретро" (утомительное острословие Фаины Раневской и усыпляющее многомыслие Леонида Гиршовича) вряд ли всерьез претендовали на успех, чего нельзя сказать о пятизарядной обойме прозаических книг Дины Рубиной, выстрелившей за один только 2001 год. Шестой заряд, "Несколько торопливых слов любви", был отлит только через два года, когда издательство уже более или менее определилось с приоритетами. Обильные тексты Игоря Губермана и Рубиной, Елена Колина с "Сагой о бедных Гольдманах", Анатолий Тосс и Диана Виньковецкая - таков спектр русскоязычной прозы. Меир Шалев и Исаак Башевис Зингер, неожиданный в таком контексте Эдвард Лир и Гийом Аполлинер с рискованной книжкой "Одиннадцать тысяч палок" про подвиги Дон Жуана - позиции переводные. Впрочем, Лир без труда попадает в один ряд с изданными в 2002 году текстами Ольги и Александра Флоренских, а также прошлогодней иллюстрированной книжицей Николая Олейникова. Но, помимо короткого побега литературы абсурда и беззаконного подарка в виде "Парижских встреч" Маруси Климовой, общая направленность издательства очевидна - это эмигрантская литература. Ее принадлежность к той или иной волне вовсе не обязательна: большинство русскоязычных литераторов Израиля вряд ли встраиваются в эту исследовательскую типологию, а воспоминания Иды Наппельбаум - те и вовсе попадают в главу о Серебряном веке. Другое неточное определение - это еврейская словесность. Шалев, Зингер - без сомнения, но Губерман и Рубина - скорее литература "двойного гражданства", несмотря на фактическое место обитания авторов. В ряде случаев приходится говорить и о более или менее маргинальной литературе, находящейся во внутренней эмиграции независимо от того, где она создается. Воспоминания Моисея Кирпичникова - известного ботаника и лексикографа, создателя русско-латинского и латинско-русского ботанического словаря - вряд ли вообще увидели бы свет, если б не авантюрный характер издательской политики. То же можно сказать и о недавней книге "шуток" Вениамина Смехова, и о полувменяемой "философии жизни" Александра Мелихова. Кто бы это еще издал, даже в щедром на творческое безумие Петербурге, решительно непонятно.

Важный штрих в характеристике издательства - его название. "Ретро" не выпустило практически ни одной книжки, которая бы попадала в эту красноречивую категорию. За исключением, может быть, Олейникова, а также скандальных "Тайных записок" Пушкина, о которых туманно высказывались старые пушкинисты-беллетристы от Петра Бартенева до его тезки Губера, но издать которые решился только Михаил Армалинский. Что характерно. Надо, впрочем, отдать должное его редакторской честности: о том, что атрибуция сомнительна, он говорит уже в аннотации. Возвращаясь к странному названию, рискну предположить, что имеется в виду подход издателя: произвольный, внесерийный и довольно медлительный. Словом, архаичный. Но его тоже никто не отменял.

Людмила Штерн. Бродский: Ося, Иосиф, Joseph. - СПб.: Издательский Дом "Ретро", 2005. - 272 с., ил.

Первое издание этой книги вышло в 2001 году в процветавшем тогда "Издательстве Независимая Газета" и получило заслуженный резонанс. Повод для повторного выхода есть, пусть и не самый яркий: в этом году Иосифу Бродскому исполнилось бы 65 лет. Правда, ООО "Ретро" замяло для ясности факт публикации 2001 года: копирайт закреплен за издателем и художником-оформителем. Вполне возможно, права на издание были полностью выкуплены, но чтобы живущий в Америке автор отказался от прав на свою работу - это вряд ли.

Так или иначе, книжка подается как новая. Чем, спрашивается, обусловлен выбор? При ближайшем рассмотрении выясняется, что для промежуточного юбилея лучше и не найти. Разумеется, если не брать в расчет вал западных монографий, какую-нибудь из которых можно было бы перевести, дабы не множить однотипные мемуары. Или даже взять на себя труд издать сборник по следам какой-нибудь конференции, расширив его разделами "Публикации" и те же "Мемуары". Но это если бы да кабы. Среди внушительной массы литературы, написанной о Бродском по-русски, сыщется немного адекватных книг, если и не вполне свободных от синдрома "Я и бродский", то хотя бы не попирающих приличия. Людмиле Штерн удалось счастливо избежать компенсаторно-нарциссической участи большинства. Кстати, ее даже нельзя назвать виной пишущих, скорее это судьба самого свидетельствующего дискурса. Например, одна из немногих высококлассных книг о Бродском - и та, по справедливому замечанию критика, названа с претенциозной аллюзией на Гесиода: "Иосиф Бродский. Труды и дни" (М.: Независимая Газета, 1998). Но разве что параноику придет в голову обвинять в дешевой высокопарности редакторов тома Петра Вайля и Льва Лосева: преодолеть каноны тошнотворного жанра удается единицам, и то случайно. Людмила Штерн знала Бродского с самой юности и тесно общалась с ним до самой его кончины. Повседневность Бродского, привычка к его таланту, величию, слабостям и порокам послужили ей своего рода защитной мембраной, предохраняющей от телячьего восторга. Здравый же смысл и подотчетность собственных возможностей помогли избежать зависти: куда, право, нам до Найманов... После премьеры в "Независимой" внезапную дальновидность показал критик Ольшанский: "Пусть расскажут про походку и прическу, фуражку и усмешку, а про "непреходящее значение бессмертных строк" можно додумать самим... В этом смысле то, что Штерн излагает про Бродского, забавно и познавательно". Именно безыскусными рассказами о штанах и посуде Бродского, о его любовных увлечениях и литературных предпочтениях, о стихах на случай и привязанностях длиной в несколько жизней Людмила Штерн с честью выдержала испытание неблагодарным, хотя и столь соблазнительным жанром.

Этот текст отличается почти идеальной протяженностью. Он успевает привязать к себе, но недостаточен, чтобы начать надоедать. Легкость, местами шаблонность авторского слова сообщает ему прозрачность, позволяющую зафиксироваться на предмете. Между тем стоит только взглянуть на текст с точки зрения его связи с Бродским, выяснится, что самой Людмилы Штерн, ее семьи и друзей здесь в общей сложности больше, чем "главного фигуранта". Не есть ли это показатель непредвзятости? Любопытно, что главы про советскую жизнь распределяют материал по типологическому принципу (быт, занятия и досуг интеллектуалов, рутина службы, пятый пункт, отъезды друзей), тогда как о жизни в США автор высказывается через призму монографических очерков, посвященных то Геннадию Шмакову, то Алексу Либерману, то Роману Каплану, чей ресторан "Русский самовар" стал нарицательным понятием для "третьей волны". Сложно сказать, насколько это осознанно, однако "роевой" характер доэмигрантской жизни и "частный" жизни в Штатах имплицируется здесь вполне отчетливо.

По признанию автора, в России она писать боялась, так как была окружена "виртуозами пера". На четвертой странице обложки она все же не удержалась и привела лестное высказывание Бродского о своем стиле и чувстве юмора. Собственно, почему бы и нет: как говорят персонажи Владимира Шинкарева, "можно хоть раз в жизни спокойно?!". В 2003 году Штерн издала в России книгу путевых очерков "Охота к перемене мест", совсем недавно вышли ее воспоминания "Довлатов, добрый мой приятель...". Стратегия наверстывания, пусть даже тактичного и воспитанного, налицо. Это не лучшим образом отражается на авторском "я". В книге о Довлатове тщеславия значительно больше, чем в книге о Бродском. Так что переиздание последней - в самый раз.

Леонид Спивак. Иуда. - СПб.: Издательский Дом "Ретро", 2005. - 264 с., ил.

Это очень странное издание. Квалифицированные отзывы - если в них, конечно, есть необходимость - напишут другие, возможно историки предмета. Но упомянуть очень даже не мешает. Дело в том, что книга по американской истории, написанная по-русски выпускником Нью-Йоркского университета, ныне проживающим в Бостоне, сама по себе примечательна. То ли это казус в прямом смысле слова (casus - повод), то ли прецедент, то ли случайность. Впрочем, о случайности говорить не приходится. В 2002 году Леонид Спивак выпустил в издательстве "Ретро" книжку "История города Бостона". То есть это долгое и плодотворное сотрудничество: с одной стороны петербургское издательство, с другой - беллетрист из эмигрантской среды, пишущий так, как это делали безымянные авторы военных мемуаров и биографий революционеров в серии "ЖЗЛ". С цитатами из "великого немецкого философа Гегеля", который еще в 1823 году "произнес" то-то и то-то. Уж что-что, а лексика в книге отборная.

Тема при этом очень интересна. У нас мало знают о войне Севера и Юга, тем более с Южной стороны. Амброз Бирс, которого читают не то чтобы много, воевал на стороне северян, да и вообще "звездно-полосатые" как победители известны значительно больше. Южане - это экзотика, флаг над мотоциклом, из чьих колонок несется жесткий psychobilly, хлопок, провинция, палящее солнце, притоны Нового Орлеана, где придумали такой тип оркестра, как Dixieland - по народному названию страны. Когда речь заходит о командирах армии конфедератов, вспоминается вялый генерал Ли, даже внешне проигрывающий сухому, как порох, генералу Гранту. Такой персонаж, как Иуда Филипп Бенджамин, вспоминается не всем и не сразу. Скорее всего, не вспоминается вообще. То, что Леонид Спивак пытается восполнить пробел в образовании российского книгочея, весьма отрадно. Вопрос - как.

"Иуда Бенджамин... с охотой вспоминал свои детские годы в Чарльстоне. Семью по-прежнему кормил небольшой магазинчик в районе порта. Запах сушеных тропических фруктов, специй и кокосового масла в лавке, шум порта с боцманскими свистками и многоязыкой матросской речью, неповторимое дыхание моря составляли аромат детских воспоминаний сенатора. Вероятно, отсюда берет начало глубокая привязанность к старому американскому Югу, на долгие годы определившая жизненный выбор Бенджамина".

Поскольку добавить к этой вдохновенной инвенции нечего, можно только согласиться с автором: "Не иначе как, не иначе". Не нужно обладать развитой фантазией, чтобы в точности представить себе дальнейшее развитие повествования. Это житие - типичный клон American dream, история еврейского мальчика, сначала сделавшего себя, а потом много раз в жизни вынужденного делать все сначала, доказывая миру свою способность к выживанию. В фигуре Иуды Бенджамина автор вывел дистиллят американского еврея - тип максимальной витальности, сопротивляемости судьбе, умения приспосабливаться к обстоятельствам и одерживать над ними верх. Своеобразным антиподом-родственником Бенджамина оказывается, как это ни забавно, персонаж Вуди Аллена - дитя Нью-Йорка, неврастеничный, внешне слабый, несобранный очкарик, умудряющийся сохранять себя в любых формах, выходящий победителем из сложнейших ситуаций (против Вуди нет орудия). Бенджамин лишь более историчен - и по хронологии, и по составу биографии. Он удачно иллюстрирует американскую идеологию, отчасти и в более репрессивном виде репродуцированную много позже Израилем.

Одна из скрытых пружин этой книги вылезает наружу в эпилоге, и довольно неожиданно. Спивак пишет, что в 1959 году внук генерала Гранта заявил, что "Гражданская война велась в интересах международного еврейского капитала". Расставить все по местам и пригрозить якобы табуированному антисемитизму - таков авторский стимул, впрочем не лишенный оснований. Лучшая почва для роста антисемитизма - та, на которой о нем не принято говорить. Историческое лицо Иуда Бенджамин - вполне легитимный повод для обращения к теме.

       
Print version Распечатать