Умберто Эко. История уродства / Перевод Сабашникова А.А. - М.: Слово, 2007. - 456 с. ISBN: 978-5-85050-913-2.

Внешность - это судьба. Форма носа или цвет волос решили не одну человеческую участь. Там, где не помогают пластические хирурги и нет проку от косметики, приходится прибегать к особым уловкам. Известнейший трюк - "некрасивая подруга", безобразная до того, что рядом с ней любая женщина начинает казаться привлекательной. В новелле Эмиля Золя "Приманки" этот прием воплощается в деловую идею. Некто Дюрандо решает "извлечь выгоду из уродства" и основывает агентство, где богатые женщины могут за почасовую оплату нанять уродливую спутницу.

К сожалению, это не всегда удается. Порой клиентка попросту уродливее, чем "любая мыслимая спутница". Нетрудно вообразить страдания женщин, впервые осознавших при этом степень своего безобразия, как и муки наемниц, проведших день в обществе более красивой дамы, а вечером возвращающихся в свое одиночество, к жестокому зеркалу. Безобразие делает человека одиноким, выталкивает из людского круга, и для "безнадежных гадких утят", наверное, мало утешения в том, что Алкивиад произнес однажды похвалу Сократу и его внешнему уродству: за внешностью силена скрывалась у философа глубокая внутренняя красота.

Перед зеркалом самоуверенность мало помогает человеку. Несмотря на все попытки сохранить независимость, он загнан в собственное "Я". Жан-Поль Сартр с незабываемой силой живописал этот момент, рассказывая, как из чувства самосохранения строил рожи зеркалу: "Зеркало оказывало мне неоценимую помощь: я поручал ему убедить себя, что я урод <...> зеркало подтвердило давно известную мне истину: мое уродство неподдельно. От этого открытия я так и не оправился" (пер. Ю.Яхниной).

Вспомним еще Квазимодо, чудовище Франкенштейна и портрет Дориана Грея: противоположность внешнего и внутреннего - один из самых ярких и беспроигрышных литературных мотивов. С другой стороны, существует и вера в то, что физическое безобразие - признак душевного уродства. Вспомним каталоги физиономий преступников у Чезаре Ломброзо или стереотипы антисемитской пропаганды.

Приличествующее ему призрачное существование

Вопрос, как мы реагируем на уродство, изображаем его, объясняем, интерпретируем, распознаем, - скрытый лейтмотив "Истории уродства" Умберто Эко, необычайно богатой и очень скупо комментированной антологии изображений и текстов. Внешне книга похожа на вышедшую на немецком в 2004 году "Историю красоты", однако в ней ставятся другие, куда более сложные проблемы. (По-русски "История красоты" вышла в 2005 году в переводе А.А.Сабашниковой [издательство "Слово"], которой принадлежит и перевод "Истории уродства", выпущенной тем же издательством в 2007 году. Цитаты из Эко в настоящей статье даются по этому изданию. - Примеч. пер.)

Существует канон красоты, учение о пропорциональности и гармонии, внушительный ряд философских определений прекрасного в природе и в искусстве. Когда же речь заходит о безобразном, нелегко отыскать емкое и меткое определение. Идеала уродства не существует, и перед лицом этого многоликого царства историк культуры вынужден не подыскивать общее понятие, а дать по возможности подробный каталог мерзкого, ужасающего, отвратительного.

По-немецки "уродливо" ( h a sslich) то, что вызывает "ненависть" ( Hass). Греческое aischros означало "ущербное", "негодное", а также и "морально предосудительное", обозначая одним и тем же словом как дурную работу ремесленника, так и злодеяние. В философской эстетике безобразное долго влачило приличествующее ему призрачное существование, пока в 1853 году Карл Розенкранц не выпустил "Эстетику безобразного", одну из великих, остроумных и проницательных даже в самой своей ограниченности книг XIX столетия.

В ней содержалась едва ли не вся история европейской литературы, искусства и интеллектуальных течений, рассмотренная с целью понять собственное настоящее. Розенкранц говорил о "бесформенности и искаженной форме", о "пошлости и убожестве", а также о "сатанинской злобе". "Безобразнейшее из безобразного" - это не то, чем отталкивает нас "природа в болотах, искривленных деревьях, жабах, тритонах, в чудовищных пучеглазых рыбах и огромных носорогах, в крысах и обезьянах", а "бегство от себя, безумие, проявляющееся в злобных и непристойных жестах, гримасах страсти, косящем взгляде - и в преступлении".

Однако "подлинный ад", куда ведет читателя искушенный стилист Розенкранц, не так далек от неба. Розенкранц отрицал безобразное как самостоятельную сущность. Оно существует лишь в связи с прекрасным, как его отрицание. Интерес к безобразному заставляет нас спуститься в "ад прекрасного".

Этот ад не лишен эстетической привлекательности и даже красоты. Поэтому вполне в духе Розенкранца то обстоятельство, что Умберто Эко обрамляет свою обильную материалом "Историю уродства" двумя картинами, которые как широкая публика, так и знатоки относят к шедеврам живописи, а следовательно, к царству красоты: открывает книгу "Плачущая женщина" Пикассо (1937), а завершает ее "Мальчик из Вальекаса" Диего Веласкеса. Где-то посередине тома мы встречаем фотографию "Лаокоона", многие столетия приводившего в экстаз поклонников прекрасного.

В каждом из трех случаев перед нами разное соотношение уродства и искусства. Незамысловатая старая истина, что художественно верное изображение безобразного и отталкивающего может быть прекрасно, вряд ли является достаточным объяснением. Если сравнивать "Плачущую женщину" Пикассо с нынешними королевами конкурсов красоты, она неизбежно покажется уродиной. Прежде всего это свидетельствует об огромной пропасти между обиходными представлениями о красоте и художественно прекрасным; это различение стало основополагающим для всей истории современного искусства.

И в этом - оправдание затеи Умберто Эко, который, в отличие от Розенкранца, рассматривает безобразное как самостоятельный феномен. Но при таком подходе и без того огромная область явлений становится неохватной. Не зря в современной науке встречаются работы о злобе, страхе, отвращении (подвидах безобразного), но нет обобщающего труда об уродстве как таковом. Материала много, и он неизбежно уводит исследователя все дальше по ветвящимся боковым тропкам.

Боги и реальность

Все это изобилие Эко подает с восхитительным тактом, любовью к деталям и не знающим предрассудков любопытством. Богатство этой книги может поначалу отпугнуть. Она не рассчитана на обычное чтение подряд, ее нужно листать, находить то или другое, сравнивать... Ей нужен читатель, сохранивший пристрастия ребенка, который самостоятельно исследует мир, обнаруживает все новые загадки и не боится затеряться на неизвестных путях.

Историю уродства определяют три важнейших исторических разрыва. Греки отлично видели безобразие и несовершенство действительности, однако своих богов - за исключением Гефеста - изображали образцами высшей, непревзойденной красоты. В христианском Средневековье это соотношение изменилось: "С богословско-метафизической точки зрения, - пишет Эко, - весь мир прекрасен, потому что является творением Божьим, и в его абсолютной красоте обретают права на существование даже уродство и зло; однако вочеловеченное божество, Христос, принявший муки за нас, всегда изображается в момент наибольшего унижения".

Изображения страждущего, бичуемого и распятого Сына Божия Эко сопровождает четкими, как всегда, словами Гегеля: "Христос, подвергшийся бичеванию, обвитый терновым венцом <...>) пригвожденный к кресту, умирающий страдальческой, медленной смертью, не может быть изображен в формах греческой красоты.

Но достаточно перелистать несколько страниц и взглянуть на шесть картин, изображающих Св. Себастьяна (самая старая из них [1457-1459] принадлежит кисти Андреа Мантеньи), чтобы составить представление о красоте страдания, о его смаковании, не чуждом однополой эротики.

Когда в эпоху Возрождения устанавливается примат земного, человеческого, чувственного над божественным, непристойное, гротескное, грубое получает новый статус в мироздании, становится горделивым утверждением прав телесности. Уродцы и всяческая невидаль возбуждают уже не страх, а научную любознательность.

Щекотка для притупившихся нервов

Эмансипация искусства, любовь к чисто эстетической игре позволили с любовной иронией изображать и некрасивость, например, стареющих женщин (вечно популярная тема). Уродство - уже не обязательно предмет осуждения, и вскоре пристрастие к необычному и удивительному заставляет любоваться хромыми, косоглазыми и горбатыми. Эко выразительно описывает процесс, в ходе которого Сатана становится все менее страшным, зато образ врага приобретает все более демонические черты. Метафизическое зло постепенно перекочевывает в повседневность.

Романтизм, который и в этом является наследником XVIII столетия, окончательно признает и освобождает безобразное. "У прекрасного лишь одно лицо, у безобразного - тысяча", - объявил Виктор Гюго в 1827 году, приступая к свержению долго господствовавшего во Франции классицизма. Однако в ту эпоху к изображению бесформенного и разлагающегося, ужасов большого города, бедности и чадящих труб подходили с волей к созданию прекрасной формы. Недаром чаще всех в этой книге цитируется Шарль Бодлер, писавший о падали стихи не менее прекрасные, чем сонеты Петрарки к Лауре.

Что растерзанные души современных людей жадно тянутся к уродству, чтобы "пощекотать притупившиеся нервы", поскольку видят в безобразии "своего рода идеал своего депрессивного состояния", с возмущением отмечал еще Розенкранц. "Авангардистское безобразное ныне - новая модель красоты", - пишет Эко. То, что при первом взгляде вызывало отвращение, на новом этапе все быстрее усваивается и канонизируется.

Свою панораму отвратительного Эко заключает грандиозным тройным аккордом. Он обсуждает китч и кэмп как "чужое безобразное". Гипотезу, гласящую, что безобразие - понятие полностью относительное, он умеряет ссылкой на " diabolus in musica" - неприятный для слуха интервал вроде "увеличенной кварты", который в сегодняшней музыке допускается, но как раз "благодаря запаху серы, которого он никогда не утрачивал". За этим следует призыв сочувствовать больным, безобразным, изуродованным. Но как бы охотно ни использовалось безобразное в художественном изображении современной действительности, в повседневной жизни все по-прежнему тянутся к красоте.

Источник: "Sueddeutsche zeitung "

Перевод Марии Сокольской