Одно неожиданное движение

Хулио Кортасар говорил, что роман может выиграть по сумме очков, а рассказ - всегда нокаутом. По-моему, тут вся соль не в жанре, а в степени литературного качества. Несомненная литературная удача всегда концентрирована - это одно решающее достоинство, своеобразная точка сборки.

В апрельском номере "Октября" за этот год опубликован рассказ Александра Иличевского "Горло Ушулука". На всем протяжении текста прозаическая фактура формирует интерес, доставляет удовольствие и вызывает доверие. (Я настаиваю на том, что это разные процессы.) По ходу дела большего и достичь нельзя. Но если удовольствие и интерес в сильной степени самодостаточны, то доверие - род аванса. В итоге его надо оправдывать. И в конце "Горла Ушулука" случается нечто, с одной стороны, производящее сильнейшее впечатление (нокаут), с другой - перестраивающее все восприятие текста.

Точка сборки. Но обо всем по порядку.

Как известно, есть нонфикшн (непридуманное) и фикшн (придуманное). Последнее время используется также термин гиперфикшн или ультрафикшн - явно придуманное, с фантастическими, мистическими и тому подобными буквально несуществующими элементами.

То есть, как ни назови, три зоны. Жизнь - реалистическая художественная проза - иная художественная проза. Причем граница между двумя первыми зонами не так уж очевидна.

Допустим, повествование ведется от первого лица. Место и время действия - здесь и сейчас. Герой-рассказчик плохо отличим от автора. "Вчера я ездил в Бирюлево за фанерой". Ну и пойми - придумано это или нет...

Одно время по умолчанию эта промежуточная материя считалась все-таки художественным вымыслом. Потом, в конце 90-х, как-то сместился центр тяжести; стало модно монтировать и стилистически преображать нонфикшн. Помню, прочитав один рассказ своей знакомой в "Неве", я стал выяснять, не вернулась ли она из Америки. Нет, она вернулась только в воображении.

Если же не выяснять, то в чисто художественном смысле нонфикшн - предельно искренняя интонация в рамках реализма. Да и выяснение не помогает. Георгий Иванов не скрывает с самого начала, что в его воспоминаниях будет 75% вымысла, - но это все равно воспоминания.

Интонация важнее информации.

Александр Иличевский на всем протяжении рассказа выдерживает эту интонацию последней достоверности, а потом вводит в текст фантастическую деталь. Совершает тем самым одно неожиданное движение, прыжок через зону. Это ошеломляет.

И я невольно вспоминаю рассказ Алексея Александрова "Лесной человек", мелькнувший в конкурсе "Тенёта" лет восемь назад. Параллель очень отчетливая. Тоже невольная - Иличевский вряд ли даже читал "Лесного человека". Оба рассказа совершенно самостоятельны. Есть, кстати, и важное структурное отличие: у Александрова фантастика прорастает в тексте не ближе к концу, а с самого начала.

Но по интонации оба автора как бы простодушно пишут вариацию на тему "Как я провел лето".

Иличевский:

"Все пока шло своим чередом. Рыбалка на заре, завтрак, сборы, дневной переход, выбор стоянки, вечерняя ловля, ужин, мертвый блаженный сон.

И вот при разгрузке байдары я уронил в реку последнюю пачку соли.

На следующий день я сам вызвался сходить на ферму "Рассвет". Судя по карте, до нее было шесть-семь километров, и за два часа я легко мог восполнить утрату".

Александров:

"Стараясь не думать о том, что происходит в городе, я и Яков занимались обычными делами: приводили в порядок рыболовные снасти, чистили оружие, обустраивали сарайчик. Добыча необходимого для двух человек пропитания была делом времени. Здесь, конечно, основную роль играл огромный опыт Якова. Охотник провел в лесу б ольшую половину своей жизни, однажды решив уединиться и уйти от суеты, характерной для скоплений людей. Последние пятнадцать лет он жил в домике на берегу озера, недалеко от могил двух утопленников. Одиночество и близость кладбища нисколько не тяготили этого молчаливого и доброго человека. Когда-то он завел собаку; клички ей не дал; собака погибла в 1984 году, разорванная на части неизвестным лесным чудовищем.

Тем летом часто выдавался подходящий для рыбалки день.

Мы накачивали воздух в резиновую лодку и отправлялись за плотвой. Озеро было совсем небольшое, и нередко мы переплывали на другой берег и там удили рыбу".

Еще одно соображение. Последние лет двадцать серьезная удача в прозе для меня отчетливо связывается с неким элементом сумасшествия. Здравый смысл ощутимо пасует. Но есть авторы, стремящиеся к сумасшествию, и это настораживает. А Иличевский и Александров стремятся именно к норме, старательно выползая из осыпающейся воронки безумия.

Иличевский:

"Тогда впервые в жизни я испугался смерти, вдруг затрепетал всем существом. Раньше я был уверен, что не боюсь умереть, что, если бояться смерти, - не хватит сил жить. В походах я бравировал этим своим безразличием. И вдруг сейчас мне панически захотелось жить, остаться в живых - несмотря ни на что. Теперь ясно, что еще никогда я не был так близок, так готов к смерти, как перед тем походом. И новая жизнь, ради которой я должен был быть во что бы то ни стало, столкнула внутри меня падучий камень. Отныне существование вступило в смертельную схватку с небытием. И в этой борьбе я едва выжил".

Александров:

"Мое восприятие окружающего менялось непрерывно, плавно, на самом глубоком уровне. Тому сопутствовали необычные ощущения. Меня касалась какая-нибудь мельчайшая травинка, и мое тело охватывали волны восхитительного возбуждения. Точно так же камень, брошенный в воду, порождает круги волн. Затем поверхность озера успокаивается. Внизу, на дне, лежит камень; с течением лет он обрастет мхом. Это - твое навсегда. Кому придет в голову доставать камень со дна".

Это был камень. А вот дерево. Иличевский:

"На всякий случай я забрался на дерево - на огромную, размером с дом, ветлу. Ветви ее были спутаны космами травяного мусора, занесенного в крону половодьем. Из-за этого дерево было похоже на срубленную голову бородатого старика. Я выглядывал из-под его бровей".

Александров:

"Я нашел одну старую высокую сосну и потом каждое утро прогуливался до нее (примерно полчаса ходьбы). Я забирался на нее с помощью веревки и легко долазил до самой верхушки. Чем выше лезешь - тем легче, больше разных сучьев под рукой. С этого дерева можно было посмотреть на город. Мне было интересно разглядывать его издалека. Я просто смотрел на город и никогда не брал с собой бинокль. Я отдавал себе отчет в том, что мне мало охоты разглядывать метающихся по улицам умирающих. Когда дул сильный ветер, сосна здорово раскачивалась, но я был в безопасности. Ее ветви оплетали мое тело, и я засыпал. Мне снилось, будто ветви забираются под одежду и возбуждающе ласкают меня. Я мог проспать на сосне до обеда".

Тема луны. Иличевский:

"И я подумал, засыпая: что же мы знаем о лунатизме? Как лунатик видит мир, каково его зрение? И вдруг увидел я весь остров, все его степное море, опрозрачневшее в корнях. Луна освещала все ровным, побледневшим замертво светом. Петлистые сусличьи норы опутывали провалы простора, травы в рост спускались в подземное пространство стеклянных пустот, белесые их космы пили влагу, сочившуюся сквозь пески и ил, - и дальше, у берега, тоже открывалось царство речной глубины, где сомы в ямах текли топляками, висели во сне сазаны, завораживающе пошевеливали плавниками...

И дальше думал я, уже почти свалившись в дрему: ясно, что сон - это мир в той же степени буквальный, сколь и условный. Не потому ли ангелы предпочитают являться именно во сне - чтобы их не смогли переспросить, чтобы понимали их твердо, без околичностей, которые недопустимы по самой природе сна. У лунатика глаза открыты - и сон его совпадает с реальностью. Сон лунатика, совпадая с миром, вытесняет его, становится прозрачным - так как неотличим от своей идеи - реальности. Да, если вещь своим попаданьем взрывает собственную идею - она становится прозрачной. Вот почему так желанны незримые, но ощутимые сущности... Вот почему фантастично само стекло, а также - ветер-бес, прозрачные пчелы, девы с лунным лоном".

Александров:

"Кто из нас не восхищался "Лунным светом" Куинджи, лунной дорожкой в океане или лунными тенями во тьме египетской. Общепринято, что Луна светит лишь отраженным солнечным светом. Но у Луны есть собственный поток: грязные вонючие частицы с громадными скоростями посылает она в окружающее пространство. И то, что кажется нам мягким волнующим светом, на самом деле смрадные смертоносные извержения, фотонная канализация.

Нетрудно представить, что происходит на Луне во время полнолуния. Все нечистоты из ее недр выдавливаются на поверхность приливными силами; пыль стоит столбом, потревоженная зловонными корпускулами.

На обратной, невидимой нам стороне спутника - прямо противоположная картина. Спокойно шелестит лунная роща. Лунная лисица обнюхивает останки разбившегося в 1960-м году советского аппарата. Селенобобр сооружает двадцатиметровую плотину, перегораживающую кратер Беркхофф. Весело резвятся инопланетные звери. Такой лес мало похож на земной; видите ли, он населен антиподами. Их не увидеть ни в какой телескоп. Ведь каждый, кто увидит собственного антипода, неминуемо погибнет; ущербная же Луна будет необратимо двигаться вокруг Земли, нашей матери, немыслимым образом вытягивая из нее жизненные соки. Лунная жизнь подобна смерти, лунная же смерть подобна нашей жизни, она как сон, сладостный и мучительный. В смерти - жизнь".

Думаю, читатель простит мне обильные цитаты, особенно если сумеет получить от них то же удовольствие, которое раз за разом получаю я. Любите ли вы театр...

Дело не в совпадении тем; дело в совпадении интонации, дающей свободу в перемене темы.

У каждого героя есть враг и ненависть к врагу. Чужой, другой, двойник. Сменим порядок цитирования.

Александров:

"В припадке безумия, ощутив снова способность двигаться, я схватил первую попавшуюся палку и, догнав зверя, уселся на него верхом. Я наносил частые удары по черепу животного".

Иличевский:

"На мгновенье я замешкался - шевелящееся зеркало суводи управило мне в переносье солнечный луч. В пластах блеска мелькнула морда коня - злой, закусив удила, он рвал прочь из морока наседавшего на него кошмара. Я кинулся ему на шею..."

Сознательно "рифмует" автор эту шею с горлом Ушулука, заявленным в названии? Думаю, да. По крайней мере, я вижу такие рифмы, пронизывающие рассказ Александра Иличевского, - не самоцель, но побочный признак настоящей литературной удачи...

       
Print version Распечатать