Толстожурнальная критика, в отличие от тонкожурнальной, обращена не к экспертам (а в литературе любой читатель может счесть себя экспертам), а к читателям, сохраняющим необходимую толику наивности. Ведь если в газете и тонком журнале важно понять, как ухватить новую книгу на большой скорости – будь то скорость умственного развития в позапрошлом веке или скорость обмена сообщениями в наши дни – то в толстом журнале скорости нет: роман или рассказ, в нем опубликованные, попали уже в руки редактора, который даже если не вмешивался особо в текст, всё равно приучил его лежать и садиться по стойке смирно.

Валерия Пустовая не хочет умиляться мирно легшими в толстые журналы текстами: напротив, каждый текст должен быть тревожным и тревожиться, беспокоиться о происходящем и открывать в себе новый трепет жизни. Критики часто отдельно говорят о том, чем текст задевает, и отдельно о том, каковы необычные механизмы этого текста – Пустовая не разводит эти два аспекта, в этом мгновенная уникальность её критики. Текст оказывается матрешкой: вот сюжет, внутри него размышление писателя, внутри размышления наблюдение, внутри наблюдения предсказание или пророчество, внутри пророчества житейская сцена или чтение книги – что иногда оказывается, между прочим, одним и тем же.

Это вовсе не схема «в зайце утка в утке яйцо», потому что заяц – не футляр для утки, он может оказаться чучелом, изъеденным молью, может оказаться метафорой, а может – целым сюжетом романа. Все матрёшки могут разворачиваться до целого произведения, и вот мы уже видим не только романы-очерки и романы-предупреждения, но романы-наблюдения, романы-споры, романы-пересказы, романы-дополнения, романы-симптомы... Идеологические типы романов, которые описывала толстожурнальная критика в былые годы, тонут среди эти новых видов романов, возникших в эпоху пересказов и вариаций, пародий и самооскоплений автора.

«Мы ритуально проживаем опыт великой исторической катастрофы», и значит, роман должен ступать осторожными шагами, чтобы не обвалить окончательно здания литературного языка. Роман шествует, и задача критика различить – где тут примитивные мягкие тапочки правильных тем, а где уже подлинная танцевальная виртуозность ответственности, умения отвечать себе.

В русской прозе последнего двадцатилетия «контекст мелел», а слова шипели и бунтовали, показывая, что ими, готовыми словами, нельзя всё объяснить. Роман вновь проходил по привычной дуге, вмещая в себя содержание эпохи и излагая его в непринужденном сочетании бытовых сцен; но только он вмещал в себя уже не жанровые формы, не драматичные или комические моменты, а слова, намеки, объяснительные ключи, тонкие символы прожитого, но не пережитого. И излагал роман тогда уже не пережитое, а план жизни; не опыт, вызывающий сочувствие, а отчаянное знание того, что ждет нас впереди. Заслуга Пустовой опять же в различении: насколько это знание действительно честное, а не подхвачено бессмысленно у какого-то из персонажей.

Современный роман – уже не зеркало характера, скорее, это поддавшаяся провокации героя среда, напугавшая и героя, и автора. Автор то сбивчиво, то напротив, изысканно до лощености говорит о том, почему пугаться не надо. Но вот насколько он сам не испугался, не принял гримасы своей речи за гримасы мира, а капризы человеческой природы – за единственное содержание характера – об этом и должен судить критик. Как раз здесь критик обладает таким мощным инструментарием, которым не обладает даже ученый литературовед. – А. Марков.

Пустовая, Валерия. Толстая критика: Российская проза в актуальных обобщениях. – М.: РГГУ, 2012. – 411 с. – 500 экз.