Книга Веры Зверевой – вовсе не препарирование и анатомирование телевидения: какой смысл разбирать телевидение по частям, чтобы найти в конце только клокочущую плазму эмоций и горсть давно приватизированных еще в России 1990-х годов смыслов. Одно дело, когда телевизоры покупались в США эпохи беби-бума: аппарат с никелированными ручками вставал где-то между холодильником и стиральной машиной, доставляя новости так же, как доставлялись продукты из магазина. Российское телевидение, которое изучает В. Зверева, не было поставщиком зрелищ: разочарованные люди 1990-х гг. быстро прекратили потреблять свободное течение информационных волн, не брали содержание из телевизора, но напротив, перекладывали его в телевизор, как на антресоли. Именно в телевизоре оказались невысказанные комплексы, подавленная агрессия, навязчивый советский морализм, жажда немедленных покупок – от всего этого постсоветские зрители избавлялись, но при этом они же хранили это как достояние, которое выбросить жалко.

Отсюда такая странная роль рекламы, еще на моей памяти рекламные сюжеты в те годы воспринимались как самодостаточные, как срез новой жизни, а не как соблазнение кошелька, который буквально рвётся из рук. Смотрели рекламу даже те, кто не собирался ничего покупать из рекламируемых товаров. Старое советское наследие было «жалко» отрицать; но опираться на него было уже невозможно ни в практическом, ни в нравственном отношении. Поэтому реклама, показавшая вещи, которые «не жалко», которые можно быстро потребить, про которые понятно, сколь низкого они качества – выполняла извращённо-терапевтическую функцию.

В. Зверева, изучая судьбу сериалов или спортивных зрелищ на постсоветском телевидении, приходит к очень интересным выводам. Прежде всего, в российских передачах нет той дидактической механики, которая есть в американских сериалах, где каждая серия – урок правильного отношения к той или иной социальной группе. В условиях нестабильного общества российские сериалы скорее показывают историю развращения, исповедь сына века: если чистая социальность и чистая асоциальность ведут одинаково к преступным выводам, то нормативной становится социальность того, кто хотя и сын века, но способен испытывать, скажем, ностальгию. О жалости, о сочувствии, о сострадании, заметим, речи не идёт, даже о жалости к себе – речь о предельно абстрактных и деперсонализированных чувствах в этой новой механике ельцинской эпохи.

Другой важный вывод, относящийся и к ельцинской, и к путинской эпохе – истории успеха на российском телевидении. В отличие от шоу Опры и подобных западных образцов, речь идет не о победе совести над злом, а о победе посвящения в моду и гламур над смутой бытовых желаний. Бытовые желания оказываются неведомы для самого их носителя, тогда как телеведущий выступает как мистагог, вводящий героя/героиню в мир успеха. Нет личности зрителя, личности героя, есть только личность ведущего-мистагога, производящего/ей правдоподобие. И в производстве правдоподобия он/она незаметно для себя и встраивается в официозную политику современной России, в которой личность с ее правами неправдоподобна, а телевизионная репрезентация с ее обязанностями (обязательными клише) правдоподобна. – А. Марков.

Зверева В.В. «Настоящая жизнь» в телевизоре: Исследования современной медиакультуры. – М.: РГГУ, 2012. – 224 с. – 800 экз.