Четкий ритм туманных отражений

Польская поэзия была для русской культуры своеобразным большим другим – не в смысле интеллектуального или жанрового превосходства, а в смысле свойств самого языка, который казался более вязким и при этом более гибким, чем язык собственной поэзии. Если французская или немецкая прививка русской поэзии потрясала все уровни, меняя и репертуар тем, и выбор сюжетов, и свойства высказывания, то польская поэзия легко перерабатывала все эти влияния внутри уверенной в себе речи. Польский поэт из российской перспективы казался свободным именно в бытовом смысле – он мог писать стихи так, как требует от него его мещанское достоинство или простонародное остроумие: ему не нужно рядиться в чужие одежды и попеременно надевать маски. Мещанин не будет выдавать себя за дворянина, дворянин – перевоплощаться в странника или отшельника, а рабочий – осваивать торжественные формы благородной поэзии. Каждый скажет именно то, что думает, и различные условности будут только уместным облачением мысли. Польский поэт потому не столько в мире с собой, сколько постоянно воюет с собой – отрекается от себя ради господствующего художественного стиля, и подчиняет себе этот стиль, чтобы сделать свое слово более стремительным и действенным. Если переводить западноевропейскую поэзию, с ее многочисленными жанровыми и стилистическими условностями, нас научили многие поколения перворазрядных переводчиков – то переводить восточноевропейскую поэзию, для которой эти условности были скорее вызовом, чем ответом, до сих пор трудно. Тем отраднее смотреть, как справлялся с этой задачей недавно ушедший от нас Асар Эппель (1935—2012). Крупными мазками метафор и разговорных выражений выписываются портреты польских поэтов разных эпох, начиная от силлабических сатир и кончая горестными медитациями Виславы Шимборской. Конечно, полнота представления польских поэтов различна. Очень подробно представлен Леопольд Стафф, крупнейший поэт «Молодой Польши», своеобразного югендштиля-символизма. В оригинале это дерзкие эксперименты со стихом, напоминающие одновременно о символизме и минимализме, импрессионизме и абстракции. В переводе поневоле это должно напоминать то Брюсова, то Гумилева, то Пастернака – но Эппель всегда сохраняет тонкость вкуса и простоту образов. Поэтому, благодаря такой немыслимой простоте, легкому движению эмоциональной волны, пронизывающему напряженный разговор или размышление, стихи читаются не как «переводческий вариант» русского модернизма, а как то, что могли бы полюбить русские символисты, и благодаря чему они могли бы двигаться дальше. И поэзия Шимборской, которая в иных русских переводах выглядит капризной и резонерской, здесь оказывается поэзией эха, испытывающего отдаленные предметы и ландшафты, поэзией мысли, превращенной в телесное ощущение самой меняющейся, гибнущей и воскресающей жизни. Или Галчинский, в иных переводах кажущийся экспрессионистом на грани нигилизма, пересчитывающим вещи гибнущего мира, у Эппеля раскрывается с подлинной стороны – как поэт, экспериментирующий с собственным голосом, возрождающий вещественный мир в складках собственного шепота, а духовный мир – в полнозвучном кличе. Какая радость, что теперь рядом с известными переводами русских поэтов из польских поэтов, Марии Петровых, Иосифа Бродского и других, встанет и замечательная и важная книга Асара Эппеля. – А. Марков.

Эппель Асар. Моя полониана: Переводы из польской поэзии. – М.: Новое литературное обозрение, 2012. – 448 с. – 1000 экз.

       
Print version Распечатать